1835 — величайший день моей жизни; точно, оно переменилось, так, как черты Спасителя преобразились на горе Фаворе в день Преображения. — Ты «поменялась бы со многими лицом!» Но я ведь не люблю многих тех, а тебя, только тебя, и разве любовь моя чувственна? Наташа, уверь же себя в своей высоте. Ты прелестна, ты всё для меня. — Твоя Саша Б<оборыкина> думает, что нет другого Александра… О, как ошибается она; эта смесь доброде<телей> и пороков, этот ангел и диавол, эта любовь и эгоизм, эти обломки разных истин, чувств, заблуждений, разврата, восторженности; эта медаль, на которой с одной стороны Христос, а с другой Иуда Искариотский, — называемые Александр, — как далеки они от совершенства; есть много юношей высоких, чистых, которые совсем не меркли; она найдет отзывную песнь своему призванью. — Ты отдалась бурной жизни моей, и мне жаль тебя. Ты или поведешь меня в рай, или падешь со мною так, как пали легионы ангелов, прельщенных красотою Люцифера. Твоя судьба решена; но ежели она не любила, о, пусть сохраняет ее бог от изломанной души, которая гложет своими зубами свое сердце и упивается своею кровью. — Море светло, море обширно; оно зовет к себе, прельщает, но пропасть сокрыта под зеркальной поверхностью, оно бурей губит смелый челн. — А ты говоришь, что я знаю свое достоинство; правда, знаю; но далеко не увлекаюсь, как ты, ибо ты — одна любовь ко мне. Посмотри на Витберга; его жизнь развивалась какой-то древней поэмой, нигде ни пятнышка, везде величие — а я, 24 года — и нажил рубцы на душе и теле, и нажил угрызения совести.
Благодарю за стихи — мысли хороши, но стихи кое-где нехороши; больше извольте, Madame, обработывать. Прощай, моя утренняя звезда; ее называют еще Геспер — Надежда. Прощай.
Твой Александр.
4 ноября.
Черная хандра моя улеглась! Страсть деятельности снова кипит и жжет меня. Люди, люди, дайте мне поприще, и более ничего не хочу от вас, дайте изведать силу, за что же ей понапрасно пропадать в груди. — О, как скверна жизнь в провинции,
115
как здесь все сведено на одни материальные нужды, на одни материальные удовольствия… Здесь нет умственной деятельности, здесь нельзя прислушаться, как смелая мысль пролетит ряды и взволнует души и отзывается. — Черт знает, откуда опять эта страсть деятельности. Да, на том поприще и сделаюсь достоин тебя; прочь спокойствие, Пилигрим! Иди снова в путь и там, в Сионе божием, отряси прах ног твоих, и там среди песков Палестины пошли молитву твоей Деве Пречистой. Труд, труд, изнеможение — и — и Слава, наконец. А ежели ее не будет — вздор. Что же этот пламень в груди, эти мечты, около которых свиваются все элементы души, — насмешка, что ли?
Силен был удар в мою грудь — я сам его нанес. — Вымарай его, вылечи, и я опять юноша. С восторгом обращаю взор на Крутицы; там я был чист, благороден, там я видел это 9 апреля и достоин был его. А после этого так пасть глубоко, отвратительно, после 9 апреля.
Но господь простил Израиля за то, что, имея откровение, — поклонялись змее в пустыне. И ты простила мне.
Прощай
Ты просишь статей; три пошлются в печать через две недели; прочти со вниманием «Третью встречу»; во «Второй» — ты найдешь 9 апреля.
Когда я очень мрачен, я всякий раз вижу тебя во сне — и потому благословляю эту мрачность. О Наташа! Наташа!
На обороте: Наташе.
82. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
7 ноября 1836. Вятка
Третьего дня получил я, ангел мой, твои письма от 12 до 27 октября. Сколько радости, сколько успокоенья принесли мне они. Ты заметила грусть и черное моих последних писем — все отлетело, и моя душа тонула в любви, в восторге. И пуще всего благодарю тебя за полное описание 22 октября. Да, этот день пусть займет место между 9 апрелем и тем будущим, неизвестным. Прибавь еще тот день, когда судорожно и бешено и тебе писал о дружбе и о любви, когда, проведя несколько месяцев в чаду, я первый раз открыл свою душу после 9 апреля и нашел в ней любовь яркую, пламенную, — любовь, указавшую мне путь на небо, заменившую мне нравственность, совесть, пересоздавшую меня воспоминаньем 9 апреля и тем голосом ангела, который проникал так глубоко в мою измученную грудь — при получении писем от тебя. Наташа, ты писала как-то давно: «Мы не искали друг друга» — нет, не искали, —
116
но мы и не свершили бы земного назначенья, мы увяли бы без друг друга. Я дошел бы до холодного разочарованья в людях и сжег бы себя, и сжег бы все близкое и, может, погиб бы, лишась веры в бессмертие. А ты — грустным звуком, слезою воротилась бы к богу, там у него отстрадать за земную жизнь. — Провидение устроило иначе…
Друг мой, сестра моя (оставим это прелестное названье, что может быть лучше выразить гармонию души, как не братство?). Сестра моя! Ты ещё не видала людей, твоя жизнь прошла в затворничестве — поэтому ты могла легко идеализировать меня как тип, сделать из меня ангела, ибо я один был у тебя перед глазами. Но не думай, чтоб я хотел сказать, что ты ошиблась в главном, — нет, ты нашла душу родную, ровную своей, в рубцах — но столь же направленную туда, как и твоя душа, без чистоты — но с раскаянием живым. Вот для чего я это говорю: я иначе жил, я пережил много, я встречал многих, мне увлечься было мудрено, и потому ты вполне должна верить, что нет между людьми высшего совершенства, как ты; воспитанная горем и любовью, ты развилась дивно, чудесно; все, что мечтал пламенный Шиллер, создавая свои небесные идеалы, все в тебе горит. Не для того эти слова, чтоб хвалить тебя, но я не могу удержать себя, что не высказать их, ибо ты иногда как-то робко становишься возле меня. Наташа, верь: ты выше меня, потому-то ты и облагородила мою душу. Потому-то я и люблю тебя так безгранично, так много, так сильно; в тебе для меня слито все, что выше меня: религия, красота, вера, надежда и любовь! — Теперь к твоим письмам.
Прежде всего: память прелестного дня 22 октября пусть посвятится отныне не одной тебе — виновник твоего восторга имеет на него право; пусть этот день во всю нашу жизнь будет днем воспоминанья и благодарности Витбергу. Пусть после твоего тоста будет его тост; пусть середь нашей любви, нашего счастья навернется слеза о великом страдальце. — Я в восторге от твоей мысли, чтоб я тебя свозил в Вятку к нему; эта мысль у меня давно; я свято обещал себе прежде, нежели ты писала, — везде наша симпатия верна. Дай бог, чтоб он не дожил до этого посещенья, — но, кажется, его страданья не скоро окончатся. Вот удел прекрасного на земле!..
Да, ежели это испытание, ежели это унижение, посланное мне от бога, чтоб смирить меня (Мед<ведева>), — то цель достижена; я в глазах моих — преступник, ещё хуже — обманщик, и это пятно я скоблю с сердца, и оно беспрерывно выступает… Всего хуже, что я не имел твердости сказать ей прямо о тебе. 1000 раз я был готов на это — и не мог; что же за роля теперь моя, роля этого человека, которого ты называешь совершенным, божественным. Выбора нет: или убить ее одним словом,
117
или молчанием и полуобманом играть подлую роль, выжидая время. Я решился на последнее. Тут вполне я наказан. Иногда я желал бы, чтоб все это узнал Витберг; он на меня смотрит с такой любовью — тогда он посмотрел бы с презрением. Пуще казни нет, это хуже кнута — но тогда я считал бы себя вполне наказанным.
Бывают минуты, за которые я не взял бы всех благ мира, которые хуже тяжкой болезни. Тогда обыкновенно я сажусь у себя наверху перед столом и дрожу от холода, и лицо мое бледно, и — я не смею в руки взять твоих писем, ибо я должен страдать. — Ежели б я не вызвал ее на это чувство, ежели б я не столкнул ее своей рукой (я не могу тебе сказать всех подробностей, верь на слово). тогда было бы дело другое. Полина заметила во мне эти минуты и много раз спрашивала, что такое. «Вы должны быть так счастливы, так счастливы». «Я тем несчастен, — отвечал я ей, — что не достоин взора того ангела, который мне отдался, тем, что я вижу всю ничтожность свою и всю небесность Наташи. Тем, что на моей душе лежат угрызения совести». — Довольно.
Витберг велел тебе сказать, чтоб ты свой поцелуй перевела на губы с рук, тогда он его примет. Ежели будешь шить что-нибудь, постарайся к 15 января — это его день рожденья. Но смотри, что-нибудь очень хорошее, достойное его и тебя. — А чтоб не было затруднений, я напишу папеньке об этом.
Ты забыла, как называют костюм, в котором я на портрете, и я расхохотался над сурьезностью, с которой три раза в письме просишь напомнить, — БЕШМЕТ. Вот зато дивными буквами — вроде почерка княгини Марьи Алексеевны… Ты пишешь, что я могу теперь бросить все земное, порочное — ха-ха-ха — в том-то и дело, что могу, что должен и не делаю этого — тут-то и есть это необъятное расстояние между человеком Александром и ангелом Наташей.
Полина в восторге от твоего обещанья кольца из волос. Пришли и мне браслет из волос — медальон твой часто бывает у моих губ.
Ты имеешь полное право показывать Саше Б<оборыкиной> мои письмы — но не те, в которых есть что-либо о Мед<ведевой>, — это тайна между мною и тобой, тут третьего не должно быть.
83. Н. А. ЗАХАРИНОЙ 10 — 11 ноября 1836 г. Вятка
10 ноября.
Я расскажу тебе случай, бывший со мною на днях, — он большей части людей покажется ничтожным, иные улыбнутся — но я пишу тебе, а ты так совершенно, так вполне понимаешь
118
меня, как никто, как один Ог<арев>. — Я долго читал духовные книги, много размышлял о христианстве — сочиняя статью о религии и философии. Устал; пора было спать; я многое раскрыл, написал мысли совершенно новые и радовался; без всяких мыслей раскрываю Эккартсгаузена и попал на следующее место св. пис<ания>: «И беси веруют и трепещют»…
