Я содрогнулся! — Да, вера без дел мертва; не мышление, не изучение надобно — действование, любовь — вот главнейшее. Любовь бога создала слово воплощенное — т. е. весь мир. Любовь построила весь Христову. — И почему мне именно открылось это место… Случай. — Вздор, нет случая, это нелепость, выдуманная безверием. — Этот текст раскрывает или, лучше, указывает на многое; я падший ангел — но всему падшему обещано искупление; ты — путь, чрез который я должен подняться. Судьба тебе предназначила великое: и одну погибшую овцу кто воротит, заслуживает царство небесное. И какое счастие исполнит тебя, когда, остановив на мне твой взор, ты скажешь: «Он гибнул, и я спасла его любовью, собою; он сгорел бы, и я его огонь обратила к небу». Наташа, прелестна твоя судьба! И как вечна должна быть любовь, возгоревшаяся на этом основании. Повторяю, любовь есть прямая связь бога с человеком.
Ровно год тому назад я, истощив все глупости и буйства, но не истощив души своей, вздохнул по высокому назначению, по тебе. Ровно год тому назад я торжественно окончил эту оргию нескольких месяцев преступлением и, перегорая в тысяче страстях, погубил несчастную женщину для того, чтоб найти и тут пустоту, чтоб оставить угрызения совести и, наконец, созвать с неба ангела-хранителя и воскреснуть в свете звезды восточной, в объятиях Наташи. — Ровно год — и все переменилось. Мы выросли. Я не так отчетливо понимал себя. Ты также. Ты сделалась разом иная, сказав: «Люблю тебя, Александр», — тогда ты развернулась во всей славе, во всем блеске. Я боялся любви, но, наконец, написал: «Можно ли жить с моим бешенством, с моей душою без любви, — стало быть, любить!» Ты мне отвечала от 18 ноября 1835 года: «Сначала я читала твое письмо спокойно, а теперь мне страшно за тебя; нет, погоди любить, мой Александр…» И мы уж тогда любили друг друга, слово мой все говорит; и ты не знала, что любовь, твоя любовь одна спасет меня. — Ты писала тогда же (от 26 нояб<ря> 1835): «Я исчезну, ежели это надобно» — и, между тем, уже не имела духа подписаться сестрою, а написала твоя Наташа. Зачем не прежде мы открыли наши души? Зачем??
119
11 ноября 1836.
Теперь несколько слов, и только. — Вчера был на бале — и грустил. Воротился часа в 4, а теперь голова пуста. Иногда на людях, в толпе я забывшись и безотчетно отдаюсь минутному бешенству и веселости. Вчера я сидел один и сердился на всех и досадовал. Прощай, милый друг, прощай!..
Повесть остановилась. Занятия другие есть. Статей своих еще не посылаю, на всё есть причины. — Я не имею надежды получить твой портрет… может, так и надобно, чтоб вся эта полоса была черна для меня и безотрадна77[77]. Ты пишешь, что мой портрет многие находят непохожим. Да, в самом деле, мой взгляд не тот, который видели до июля 1834. Теперь в нем горит любовь и отражаются сильные потрясения.
Примет ли мой поклон твоя Саша Б<оборыкина>? Право, не надобно видеть человека для того, чтоб быть знакомым. Ты знакома с Полиной и более, гораздо более, нежели с теми, которых видишь часто. Итак, ежели примет, передай.
Но обороте: Наташе.
84. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 18—25 ноября 1836 г. Вятка.
77[77] И я это говорю, получая твои письмы; прости, друг мой; о, твои письмы — нужнее воздуха. Без них… нет, без них и представить себе жизни не могу…
Наташа! По нынешней почте я не писал тебе — какая-то пустота, какая-то усталь наполняла душу во всю неделю. Да, хоть бы был портрет твой. — Я всю эту неделю был менее способен, нежели когда-нибудь, ко всему великому, менее ощущал любовь — словом, сам был менее. Наташа, устал я, очень устал. Напрасно думаю я заглушить голос души деятельностью — он прокрадывается наружу и точит сердце. И где же берег? Твердо перенес я тогда отказ — но как перенесть эту немую разлуку с тобой? Люди! Отдайте мне ее, отданную мне самим богом.
Получил сегодня твое письмо от 31 октября. Зачем же ты хочешь порвать все нити с людьми? Любовь одним объятием обнимает всё, греет всё: и природу, и человечество, и само божество. Такой жертвы я не требую. Да, весь мир твой во мне; ты отдельно не существуешь, но разве, погружаясь в мою душу, ты не можешь взять с собою дружбу? Я для тебя не жертвую друзьями, я их люблю, как прежде, еще более, ибо любовь очистила мою душу. Тогда только должна ты оставить
120
все, когда мой призывный голос это скажет, и то не перестанешь любить их. — Шнурок получил, благодарю; я поцеловал его с слезою на глазах, намотал на руку — и задумался… и думал долго.
Emilie идет в монастырь. Дай, господи, ей силы окрепнуть. Молитва, Религия — они всё уврачуют! Я ни слова против, пусть идет. Пусть покинет людей, которые не умели оценить ее пламенную душу, ее порывистый нрав. В самых страданиях есть своя поэзия, высокая и святая, Вера и Надежда — пусть они заменят ей Любовь…
23 ноября.
Ангел. Теперь сумерки — то время, в которое ты мечтаешь обо мне, — и нынче ты, верно, его провела со мною от утра. — Гости мешают писать. — Тебе не нужно говорить много, не нужно говорить, что, сидя с толпою, я там, там, в маленьких горницах княгинина дома. — Весь день провел я грустно и скучно, и даже мне не было приятно смотреть, что почти все с истинной любовью, с преданностью пили мое здоровье — ибо в их тостах была доля сострадания и я чувствовал, что, одинокий, оторванный от тебя, этот день я достоин был сострадания. — Сверх наших домашних (т. е. здешних) и Полины, есть в Вятке два человека, которые мне преданы так искренно, так от души, что дружба их меня трогает, — это Эрн и учитель гимназии Скворцов; их внимание, их старанье, чтоб я сколько-нибудь был весел, заставляли меня притворяться беззаботным, но плохо удавалось. Несколько слов о Скворцове. От природы очень умный человек, он прозябал в провинциальной жизни, мелкой, пустой, сведенной на материальные требования. Я бросил мысль и чувство в его душу — и она ответила. Я воротил его к ученым занятиям, и он как бы из благодарности привязался всем сердцем ко мне, влюбился в меня. Опять прощай!.. Целую тебя.
И даже эта дружба ко мне мне тягостна, все они ошибаются, все воображают меня лучшим, нежели я есть, и это душит, терзает… Я смотрю иногда с иронией на их заблуждения, и самая острая сторона этой иронии язвит мою душу, а не их. В них настолько осталось натурального, прямого, что они не могут подозревать под этою блестящей фразой, в этом одушевленном взоре что-либо дурное… А я, зная себя, зная, как я пал и падал, не должен ли хохотать над ними. — Но я не обманщик, я часто срываю с себя покрывало, показываю душу в ранах — их вина, ежели не понимают. Ничто, ничто не может меня вылечить от этих мыслей, кроме тебя, — а тебя-то и нет со мною. Иногда мне кажется, что я анчар, — это дерево, которое
121
зовет усталого путника середь степи, и, когда тот бросится под тень его — он отравлен; одна ты из яда можешь сделать нектар. Боже! возврати же меня скорее к ней, ты видишь, что я не могу без нее ни жить на земле, ни прийти на небо.
25 ноября.
Странно, удивительно создан человек. Я, обремененный, удрученный счастием, — грущу. Кончено! Не хочу более ни одного грустного звука, мне ли грустить? Что же делать несчастному, который не нашел привета в мире, которого любовь отвергнута, когда я буду предаваться грусти? Брани меня, ангел, брани. Я не должен грустить, любимый тобою. — Горько быть встреченным холодом реального мира, но я не видал этого холода, во мне есть какая-то сила, какой-то магнетизм, вселяющий симпатию, и беда только в том, что часто излишняя энергия уносит меня за пределы. В самом деле, вот вся моя жизнь; когда же я был лишен симпатии? — Никогда; с ребячества меня избаловали, ив то время, когда другой благословил бы жизнь свою за одну встречу с человеком, умеющим чувствовать, я требую более и более, я не могу дышать, действовать без обширной, широкой симпатии со всех сторон. Это не самолюбие, это какая-то экспансивность души — которая не может удовлетворить сама себе и ищет людей, светит на них, и луч, отраженный, согретый сочувствием, возвращается в нее, исполненный жизни, любви. — Ни одна симпатия не удовлетворяла мне так, как любовь твоя и Огар<ева>. Тут предел, более не может требовать безумная фантазия моя. Доселе я и тебе не знаю ни одного малейшего пятнышка, и вся эта чистая, небесная душа предалась одному чувству, и именно в ней нет места ничему другому. — Ты должна была полюбить меня, несмотря на все недостатки мои, на все пороки; эта масса волнующихся чувств, эта жадность симпатии, эти требования, которым не человек, а ангел может удовлетворять, — должно было увлечь тебя, ибо за симпатию твою кто мог бы заплатить…
Прощай, может, сегодня получу письма от тебя и совсем отгоню мрачные тучи. Нет не доволен я письмами своими к тебе, душа требует сказать гораздо более, и не могу — смертельно хочется с тобою поговорить. Власть слова, живого слова и взгляда, и всего всегда — огромна. Мертвая буква никогда не выразит всего. И неужели еще нет берега нашей разлуке? И неужели, когда я буду в Москве, люди нам будут ставить границы и заставлять говорить о Насакине, когда мы имеем так много рассказать друг другу о нашей любви, о нашей симпатии?
Прощай же, ангел.
Твой А л е к с а н д р .
122
85. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 30 ноября — 2 декабря 1836 г. Вятка.
30 ноября.
На днях сидел я вечер у архиерея. Много говорили о религии, о католицизме и пр.; наконец, он завел речь о перестройке собора с Витбергом, и я задумался; вдруг громко начали бить часы с курантами; я осмотрелся — старинная зала, едва освещенная, мертвая тишина и бой часов, особенный, монотонный — и что же вспомнилось мне со всею подробностью? — дом княжны Анны Борисовны всем своим отжившим характером, с мертвою стоячестью, с
