для меня; нет, дело о небе, дело о той святой обители чистых душ, куда я сам не попаду без тебя, на которую я даже не обращал внимания прежде любви к тебе. С 13 лет, говоришь ты, вел я тебя в обетованную землю — но знаешь ли, что Моисей, который вел израильтян, умер в пустыне, ибо был не достоин взойти туда. Однако вел, — итак, тот, кто ведет, не всегда выше того, которого ведет. Наконец, ты говоришь: «Может, причиною всему этому я». Да, без всякого сомнения, ты; не будь тебя, никогда светлые, высокие мысли нравственности не посетили бы моей души. Чего же ты испугалась этого? Я тебе писал: самолюбие и гордость — вот были основы моей жизни до любви, а от этих мертвых земных начал мудрено было дойти до идеи нравственной. Ты, ты, ангел, причиною тому, что я не могу выносить пятна на душе…

Благодарю за совет обдумать, не показалось ли мне, что ты мой идеал, не ошибся ли я в тебе, — и на это посвятить хоть год. Благодарю! Но воспользоваться советом не могу. Идея любви есть идея жизни во мне. Совершенно возвратиться я не могу, я твой — не могу; даже лишение жизни, не знаю, представило ли бы возможность идти назад и холодно разобрать, ты ли идеал мой, или мне показалось. Ежели б я мог до того холодно любить, чтоб делать целый год счеты о достоинствах твоих, ты не была б мой идеал, тогда я был бы ничтожный человек и никогда не мог бы ни подняться до тебя, ни быть любимым тобою. И я говорил тебе много раз, что ты меня идеализируешь, но никогда не говорил: «Иди назад, оставь меня». Я не мог этого сказать — ибо знаю, что ты не можешь уже воротиться. Я тебе говорил: «Вот душа моя, в ней море огня, в ней море энергии, любви и поэзии для тебя — но есть в ней и пропасти, есть в ней и черное, знай это вперед и не удивись, что увидишь эти привидения после». Наташа! Наташа! Горе было бы тому, кто осмелился бы мою любовь назвать показавшеюся мечтою, горе ему; одной тебе прощаю я всё, даже это. — И желанье смерти явилось у тебя вслед за советом. —

127

Труден крест, который ты взяла, отдавшись мне, и ты говоришь, едва испытав его тягость: лучше умереть и бросить, покинуть Александра его участи, его бурным страстям, и людям, и толпе!..

Ну, довольно об этом. Будь уверена, ангел мой, что ни тени неудовольствия, ни тени досады не осталось у меня. Ты все-таки останешься моя путеводная звезда, моя награда за все страдания, моя святая, мое божество. О Наташа! сколько принесла ты мне с своей любовью, это видит один бог. — Правда, разлука разливает что-то мрачное по моей душе, я утомлен — но ты требуешь твердости. — Кончено, сделаю все, но ежели иногда звук грусти и печали вырвется из души и невольно дойдет до тебя в письме, вздохни вместе и вспомни, что и твой Александр — человек.

Прощай… Поцелуй любви, пламенный, долгий и чистый, как небо, посылаю тебе.

Декабря 11.

Ты пишешь, что ты лампадка, зажженная перед моим образом. Я всегда дивился глубокой поэзии твоих мыслей — и это так же прелестно, как Солнце и Звездочка, и еще вернее. Икона свята — но она не имеет света. Лампадка для иконы — меньше, нежели икона, но она-то освещает ее, она-то сносит свет, небесное — земному, телесному веществу иконы. Ты поэт, ангел мой, и любовь научила тебя этим песнопениям, исполненным истины и глубины, которые раздаются на каждой строке твоих писем.

Ты мечтаешь о Юге — я тебе покажу благодатную землю и яхонтовое небо Италии. Наша жизнь не пойдет тащиться скучно и вседневно, нет, я осуществлю жизнь полную,

артистическую, жизнь совсем на других основаниях. Пришлю тебе на память итальянские картинки, может, по этой тяжелой почте.

88. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 12—16 декабря 1836 г. Вятка.

12 декабря 1836. Вятка.

Эти грустные минуты немой боли, которые ты так не любишь в моих письмах, — они бывают у меня приливами. Миновало несколько дней, и я успокоиваюсь, могу заниматься, думать, читать. Но когда злой демон опять начнет кричать, я бросаю всё и предаюсь мрачной фантазии; иногда самый ничтожный случай, едва холодное дыхание людей, малейший упрек разрушают твердость, которая, как осенний лед, может держаться до первого толчка.

Знаешь ли, чем я теперь занимаюсь усердно и от души? Я достал огромное сочинение Вибикинга об архитектуре и перебираю

128

эти памятники, отвердившие жизнь народов, — много мыслей родилось, все сообщу тебе, когда будем вместе. Покаместь перечитай с величайшим вниманием в «Notre Dame de Paris» две главы (кажется, в третьем т<оме> — «Abbas beati Martini» и «Ceci tuera Cela». Непременно прочти, хоть 5 раз, покуда вполне понятна будет эта мысль, — там ты узнаешь, что эти каменные массы живы, говорят, передают тайны. Как пламенно жду я времени, когда я тебе буду отдавать отчет в сумме, в итоге всех этих занятий от школы до ссылки, всех страданий, сомнений, мыслей, фантазий, опытов — трудно мне было доходить — тебе отдам я готовое. Ты вполне поймешь меня — это я знаю; отрывки из твоих писем иногда так сливаются с моими мыслями, что нет между ними и черты разделяющей. Скорей, скорей приходи, эта полная жизнь.

13 декаб<ря>.

Еще о том месте в «Notre Dame»; я знаю, что из 1000 женщин читавших 999 пропустили именно эти главы или не обратили никакого внимания, — для того-то ты и должна их прочесть — ибо ты более, выше этих женщин. — Как я приеду в Москву, я тотчас начну брать все меры для нашего соединения; мы должны быть вместе, для того чтоб развитие наше было полно… Хотел писать много, но Эрн приехал. Addio!!

15 декабря.

Ты получишь по этой же почте официальную приписку в княгинином письме; я с намерением назвал тебя Наташей в нем — желаю знать, как это примется ими.

Собирался писать сегодня к Emilie — и опоздал. Часто, очень часто думаю я об ней — иногда мне приходит в голову, что и самый монастырь есть слабость. Пусть она откровенно, с доверенностью предастся провидению; ежели Сатин не был назначен ей, то разве не следует покориться персту божию? Трудно, очень трудно, но тем выше будет душа. Ты много раз писала, что тебя мучит, что все одаренные душою высокой, пламенной — несчастны. Не их эта земля, они с своей душою — гости другого края; им незнакомы обычаи и жизнь земли, на ней дома — толпа; но кто же из них согласится променять свои несчастия на бесцветное счастие толпы; для них есть другой мир; он еще здесь начинается, это тот мир, куда летит звук арфы, подымается обелиск, а для толпы ничего нет, кроме столовой и спальни. А горько видеть эти страданья, сердце обливается кровью, и тем досаднее, что толпе их не растолкуешь, что она даже не платит участием. Сколько слез чистых, но жгучих, льются в тиши и уничтожают жизнь — коих обнаружение

129

произвело бы не более как смех. Полина по всем правам занимает место в числе этих существ, которые как бы не нарочно или случайно попали совсем не в тот круг, в котором быть должны. Из искреннейшей, чистой дружбы приехала она сюда с женою аптекаря, и куда же попала? в Вятку. Ты не знаешь, что такое дальняя страна, там все нечистые, дикие страсти, все образы обольщений, гнусностей на воле, и аптекарь, подлый дурак, наверное не защитит ее, ежели обидят. — Но я не могу рассказать всего; при свиданье и со слезами будешь ты слушать ее мрачную повесть. Но никогда не надет она, душа у ней высока и прелестна. Говорят, будто она очень неравнодушна ко мне, — ужасно, ежели б это была правда; но тут с моей стороны не было ничего сделано, я не виноват; впрочем, я не верю; разумеется, ей и не должно быть равнодушной к одному человеку, который берет такое искренное участие в ней и готов многое сделать. Прощай, Витберг тебе кланяется, я целую, целую.

Прощай же, ангел.

Твой Александр.

На обороте: Наташе.

89. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 23 декабря 1836 г. Вятка.

23 декабря 1836.

Наташа, ангел, прелестное существо — итак, ты начала уже страдать от меня, я это предвидел, я это предсказывал — но иначе угодно было провиденью; твоя жизнь навсегда влита в мою жизнь, влекись же бешеной фантазиею со мною — куда? Все равно, лишь бы со мною. Твои последние письма от 9 дек<абря> наполнили меня грустью, даже томностью. В них видно глубокое страданье, и я причиной ему, с моей безумной фантазиею, с моим эгоизмом, словом с моей душою. О Наташа, бога ради, не повторяй, что мне мало тебя, бога ради. Нет, нет, твоя любовь, твоя душа показала мне, что и здесь на земле могут осуществляться идеалы поэта. Не повторяй же, Наташа. И ты говоришь обо мне, как будто я не понимаю твоей любви. Люблю, люблю тебя всей этой энергией моего характера и никого бы не мог так любить… только не говори этих слов. Оставь мою грусть, она проходит. Что делать — ровного, гармонического счастья мне не дано — но ты, ты счастлива, как ангел. О, ежели б я мог, одним объятием я высказал бы тебе всё: и безгранное блаженство мое, и грусть, всё, всё тогда только поймешь ты, что ты мне. Я готов плакать теперь — а я тверд, готов целовать край твоей одежды — только успокойся, будь весела; я хочу, чтоб ты лечила мою больную душу, а ты

130

заражаешься ею… Зачем ты говоришь мне о моем блаженстве, будто я не знаю, что нашел я в этой душе прелестной, в твоей душе. — Почему ты не так грустишь, — спрашиваешь ты; да разве есть на тебе пятна? Разве ты не можешь понять, как меня должен терзать проклятый поступок с М<едведевой>. Ты и я. Опять скажешь, зачем я тебя высоко поставил. Да не я ставил — бог. Ежели б я так ослеплен был собою, что не видел бы, на какой высоте я мог бы быть и где теперь. Читала ли ты у Жуковского «Абадонну»:

Сумрачен, тих, одинок на ступенях подземного трона,

Зрелся, от всех удален, серафим Абадонна; печальной

Мыслью бродил он в минувшем

он