вспомнил
Прежнее время, когда он, невинный, был друг Абдиила…
Ты, Наташа, мой Абдиил — мой ангел-хранитель, и тебя-то я мучу. — Еще зачем ты беспрестанно хвалишь меня? Знаешь ли ты, что я ужасно самолюбив и горд, — хвалить меня — это дикому зверю показывать пурпурную ткань, это напоминать ему цвет крови… — Ты молишь бога, чтоб он дал мне созданье лучше тебя… Погоди, да возьму ли я у него? Отнять тебя материально, здесь — это может провиденье — дать другую не в его силах. Или ты — или мне не нужен никто здесь и опять ты же — там. Останови же свою молитву — ты ею обидишь провиденье. Душно! Душно! Оставь, искорени эту несчастную мысль, что мне мало твоей души… Да после этого ты, право, не вполне веришь в мою любовь. — И что ж, собственно, дурного в моей грусти; в безумной веселости человек тратит свою душу, в грусти он возвышается; в грусти — поэзия, а в веселости — смех.
Ты спрашиваешь, утешит ли меня твой поцелуй — твой поцелуй… ты спрашиваешь? Ха-ха-ха… вот забавная мысль пришла в голову (начинаю быть веселым); погоди, дай смыть с губ те нечистые поцелуи сладострастья, которыми они запятнаны с самой юности, ты замараешь свои уста. Может, странно тебе, что я говорю подобные вещи прямо тебе; да, этого не скажет влюбленный юноша с розовыми ланитами, с розовой душой, с розовым умом своей Юлии, Мине, Альсине — такой же деве. Но я и ты — у нас другое отношенье; вспомним нашу силу.
Моя душа давно потеряла запах розы, мои щеки давно бледны — с 14 лет ломала меня мысль и чувство. И оттого-то моя грусть, что я хотел бы тебе, божественная, принесть себя божественного, — ты говоришь: довольно для тебя. Но для меня не довольно то, что я тебе даю собою.
Кто будет рисовать твой портрет? Ежели человек, который не удивляется тебе, не любит тебя, не может понимать, — не
131
надобно. Рафаил, этот Рафаил, которого называют божественным, осмелился Мадонне дать лицо Форнарины, своей любовницы, — а Италия молилась, удивлялась. Ну, вы, господа с кистью, вот вам Наташа, это ангел, это уж не женщина, с которой стерта божественная печать нечистыми объятиями; нет, она такова, как была до рожденья в раю, — да где этим дуракам прийти в голову изображать богоматерь, как она была; им довольно представить женщину и ребенка… Твой портрет. Что же, скоро ли я прижму к сердцу своему хоть портрет?
Я, кажется, понял мысль, которую ты называешь святою, сбыточною, — да, понял ее. Эта мысль мелькала у меня, — все-таки симпатия наша превосходит всё на свете. Я понимаю тебя78[78], — ангелу не хочется быть человеком, ему низко, тесно, удушливо в этой темнице. И чтоб мне все утешения находить не и тебе одном — ты моя поэзия, ты именно все, что осталось чистого и непорочного в душе моей.
Получаешь ли ты аккуратно мои письма, я пишу почти всякую почту, а ты от 9 декабря отвечаешь на письмо от 18 ноября…
Ну, прощай, до будущего года не пошлю письма. Верь же, что твоя любовь принесла мне более, нежели сколько я надеялся. Верь, что в тебе нашел я все, чего искала душа. Дай бог, чтоб скорей ты все увидела на опыте.
Твой Александр.
Я продолжаю беспрерывно заниматься архитектурой. Путешествовать, путеш<ествовать> непременно. Emilie дружеский, сердечный поклон… А ведь в монастыре будет скучно. Ежели mademoiselle Alexandrine 1-я примет мой поклон, передай и уверь, что я совсем не страшен. Некогда!
Addio!
На обороте: Наташе.
78[78] Однако ж напиши мысль свою; может, я ошибся.
Natalie! Вот и Новый год, прощай, 1836-й. Ступай в вечность; моего благословения нет на тебе, ты давил меня с первого дня до последнего, в тебе не жизнь, а судорожное движенье. Прощай же. Ну, а этот новый что принесет, — неужели ничего? Желаний — два, три довольно и для меня, и для тебя. Надежд — нет. — Я писал к тебе письмо 25 декабря и изодрал его; это в первый раз, ибо однажды написанное письмо я уже считаю собственностью твоей, но письмо это было так нелепо, что я решился не посылать. Все праздники я провел как нельзя хуже. Часто думал я, что совсем перестал быть тем Александром, твоим Александром, и представлял себя так каким-то неудавшимся существованием. Сегодня, т. е. в первом часу ночи, я говорил с Полиной об тебе — уж, верно, и ты в то же время думала обо мне… — Ангел, ангел. Письмо твое получил (от 22 дек<абря>. Неприятность, о которой писал, не так важна, чтоб стоило об ней писать. Прощай на несколько часов.
90. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 1—6 января 1837 г. Вятка.
Нет, жаль мне стало 36 год; за что же я его так безжалостно, так холодно оттолкнул? А твои письма разве не осыпают его светом и эфиром; а дружба Витберга, а дружба и симпатия в этой глуши даже — не правда ли, как я неблагодарен? Чего нельзя не79[79] перенести за одну строку твоих писем, где буквы принимают какой-то звук и гармонией отрасти раздаются в глубине души? С какою жадностью я тысячу раз перечитывал в прошедших письмах твоих, где ты меня утешаешь в грусти;
133
ну, так и видно — слеза на глазах и улыбка; и то и другое горит любовью, и пламенное желанье слезу оставить себе, а улыбку передать мне…
4 января.
Вот тебе, Наташа, новость: может, через месяц или два Полина уедет отсюда, и куда же? вздумать страшно — за 400 или 500 верст от Перми, на завод, куда хочет определиться муж ее подруги, у которой она живет… Бедная! Она завянет, пропадет даром, и нигде кругом нет
спасения; одна рука, которая сделала бы для нее всё — это моя рука, но она закована в тяжелые цепи. И что ее заставляет ехать — какая-то поэтическая дружба к подруге, которая очертя голову вышла за дурака и теперь мыкает с ним горе. Неужели провидение так непонятно управляет действиями нашими, жизнию, что иногда весь вид слепого случая. Эта новость меня огорчила. Ее положение почти не лучше Emilie — та обманута любовью, эта — целой жизнию. У. той в воспоминан<ии> есть светлая полоса, у этой сумерки и даже темнота. Ты пишешь, что не можешь видеть низостей людей и страдания других. Я крепче тебя, но, признаюсь, вся твердость моя тает от вида этих судорог души, выбивающейся из-под гнета обстоятельств и на которую летит удар за ударом. Но низости делают на меня другое влияние — потребность, жажду мести. Ах, Наташа, чего я не нагляделся в это последнее время; как дики, грубы страсти и как подлы, низки люди (слава богу, что не все). Около губернатора в губернии, где нет дворянства, обращается все, как около солнца; власть его неограниченна, и, след., тут-то сосредоточиваются все искательства и интриги — и я поневоле, ежели не хочу закрывать глаза, должен видеть этих гадких животных, трепещущих, с клеветою в роту, с страхом, чтоб не открылись их дела, и пр. и пр. Вот тебе анекдот в доказательство. Недели две тому назад один из здешних personnages наделал мне грубостей на бале, — весь город был тут, но ни один человек не показал, что я прав или нет; все молчали, даже говорили, что не слыхали. На другой день губернатор сказал, что я решительно прав и что тот должен извиниться передо мной — и весь город закричал: «Герцен прав», и пошло участье, и свидетели, и все нашлось. (Опять повторю, что есть исключения)… С тех пор я уж просто стал ненавидеть здешнее общество.
6 января.
Три года тому назад, вечером, у Насакина — и как живо все это в памяти, как светло, как похоже на ту прелестную луну, на которую мы смотрели! И сколько прожито с тех пор! Всю светлую неделю 34 года я бушевал; это была одна вакханалия в 7 дней — и последняя; не воротится то юношеское
134
увлеченье, тот огонь, та безотчетная веселость. Вскоре после Огарев взят — наша прогулка на кладбище была также расставанием с другим элементом юности, с тихой, гармонической
симпатией; железные руки приняли меня из твоих рук. Но я был высок, чист, я очищением 9-ти месяцев, страданиями и лишениями приготовлялся к 9 апрелю 1835 года. Это в моей жизни Преображение; ты, материальная, земная по телу, преобразилась в глазах моих в ангела невещественного, святого… Сколько воспоминаний, сколько воспоминаний! Получила ли ты мою статью? — Прощай, прости, что мало писал — я глуп все эти дни.
Твой Александр.
На обороте: Наташе.
91. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
9 — 13 января 1837 г. Вятка.
Ты теперь уже давно получила, Наташа, ответы на письма, в которых упрекала меня в грусти, в этом демоне, смущающем мою душу. Может, в них были фразы, которые тебе не понравятся, — вперед прошу простить — так написалось! Сверх всех причин, у меня в самой душе есть зародыш тоски, несмотря на всю живость характера. Без всяких внешних побуждений я впадаю иногда в задумчивость мрачную и давящую. Танов был Байрон, мучивший беспрерывно сам себя призраками и идеальными понятиями. Твое присутствие рассеет все это, твои письма — единственное спасение теперь. Гюго говорит, что человек с талантом похож на Мазепу, привязанного к хвосту дикой лошади. Лошадь его влечет по камням, по холмам, он избит, полумертв и воскресает торжествующим! Да, но ежели после всех мучений, страданий не будет торжества… Будущее немо и завешано; оно, может, смеется этим гаданьям. Но зачем же, ежели какому-нибудь человеку ничего не предоставлено сделать, кроме прожить свой век, зачем же внутри его души кричит неумолкаемый голос: «Тебе душно, тесно, в тебе есть сила, создай себе мир деятельности, раздвинь узкие границы жизни, проложи новую колею в пути ее, разлей огонь, который в твоей душе, поделись мыслью и чувством с людьми»? Зачем? Сколько людей спокойно и безмятежно живут в маленьком кругу деятельности, я уж не говорю о людях без всяких способностей, нет, люди очень умные, очень добрые… и очень пошлые. Бывают минуты, я им завидую; но это минуты устали, утомленья. Могла ли б ты, моя прелестная подруга, сестра,
135
могла ли бы ты любить меня, ежели б я был из числа этих добрых людей? — У них своя любовь, свои идеалы с запахом кухни и домашнего благосостояния.
Дай бог им долги дни.
