я счастлив, счастлив. Письма от тебя заменили все черное светом и вдруг приносят еще письмо — и это письмо от Ог<арева>. С августа 1835 — первое! Нет, Наташа, не могу ни высказать, ни даже чувства привесть в порядок. Я плакал, читая его письмо, я поцеловал эту бумагу, писанную его рукой; такого подарка я не ждал в свое рождение. — Он еще более стал, еще выше и так же пламенно любит меня. — Надобно послать тебе список с его письма, удивляйся ему, на колени перед ним.

С тем вместе решилось ужасное сомненье: кто она, избранная им. Вот письмо от нее ко мне. Нет, обыкновенная женщина не может написать так к незнакомому, она достойна его. Оцени его дружбу, вот первые строки его письма:

«Наши сношения редки; только два раза с тех пор, как мы не видались; как долго носил я эти письмы с собою, как много слез пролил над ними, и, наконец, их нет; следы их в памяти слабее, реже, и вот становишься ими недоволен, припоминаешь черты знакомого лица, хочешь быть с ним вместе, хочешь обнять брата родного по душе и ловишь призрак, призрак исчезает, и на сердце становится тяжело и черно!!»

И какая уверенность во мне; велик, велик человек, умеющий так чувствовать. Ты будешь другом его Марии, он сам будет другом тебе. — Волнуется душа, но это не буря, это игра океана; теперь я силен, теперь я высок. Радостно встречу 25 марта с твоими письмами в одной руке, с его письмом в другой. Я богат, ужасно богат. Кто дерзнет теперь со мною состязаться — одна ты и один он.

Отвечать на твои письма теперь не стану — потому что не могу — и слишком много хочется передать, и терпенья нет говорить. По следующей почте напишу ответы… Теперь оставь меня в упоенье любви и дружбы, теперь поцелуй меня; я теперь хорош, я чувствую это — но это «теперь» не всегда — опять запылюсь, опять сделаюсь будничным человеком.

Зачем же тебе пришла в голову такая нелепая мысль, когда ты читала «Живописец»? Ты Веренька. Ха-ха-ха, это из рук вон. Ты, перед душою которой я повергался в прах, молился, — ты

153

сравниваешь себя с обыкновенной девочкой. Нет, тот, кто избрал так друга, тот не ошибся и в выборе Ее… Как будто я вас сам избрал. Не господь ли привел вас ко мне и меня к вам?

Прощай. Светло на душе!

Этим словом я редко оканчиваю письма.

Твой Александр.

Ежели будет досуг и терпенье, по той почте пришлю список с письма Ог<арева>.

Ты скрывала от Ег<ора> Ив<ановича> твою любовь ко мне. А зачем? — Я скрыл от Мед<ведевой>, но тут есть причина… Он пишет об этом мне.

На обороте: Наташе.

100. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ

Тебе, тебе, ангел мой, посвящаю я этот день; он велик для тебя так же, как мне 22 октября. Друг мой, сестра, тобою узнал я, что и здесь доля блаженства райского — нельзя оценить того, что ты сделала мне; но чему ж дивиться? — чистый ангел, ангел божий и мог только воскресить Абадонну, о! и во мне было прежде все непомеркнуто, чисто, как в твоей душе, иначе ты не любила бы твоего Александра, он не был бы твоим — ты возвратила мне небо; велик твой подвиг, но велика и любовь моя; ей нет пределов, это не та любовь, которая проходит. Умри — и твой Александр явится туда к тебе с тою же любовью; он не может еще раз любить, судьба решена — но зачем эти пятна на моей душе, которые я так хотел бы соскоблить и которые, как кровь, опять выступают. Как хотел бы я юношей чистым заключить тебя в мои объятия — но прошедшее «вечно немо», — Оно прошло, и поправки сделать невозможно. — Вот я вижу тебя, ты думаешь обо мне; нет, не думаешь, думать — это что-то холодное, думать можно и об Макашиной, нет, ты, ты… я, ты тут со мной, о, дай же я прижму тебя к груди; эта грудь много волновалась, много страдала, но в ней все поглощено тобою… Прощай, идут.

29 марта.

Ты права, положение наше в Москве будет ужасно, и именно ужасно своей мелочностью; грандиозное, высокое исчезнет в несчастиях, и останутся неприятности гадкие, подлые. О вы — и вы смеете иногда называть себя родными.

154

Конечно, преодолев такие огромные несчастия, мы победим их; но хуже всего — это самая ничтожность всех гадостей, которые будут делать против нас. Это похоже на зубную боль — болезнь вовсе не опасна, а делает мучений более иной смертельной болезни. И надобно до времени им покориться, я первый склоню голову; не смешно ли, я, выдержавший натиск стольких неприязненных сил твердо, смело, должен смиренно вынесть каприз Макашиной. Но есть бог! Впрочем, мы и там можем переписываться, хотя я далеко не ставлю рядом живую речь с мертвым письмом. Об немецком языке не заботься, была бы охота, и лишь бы я был в Москве.

Ты совершенно права насчет службы, но ведь и одной литературной деятельности мало, в ней недостает плоти, реальности, практического действия, ибо, право же, человек не создан быть писателем; письмо есть уже отчаянное средство сообщить свою мысль. Как же быть? — об этом поговорим после; кое-что я придумал, но все это хаос, сброд проектов; мне нужен О<гарев>, его глубокий взор, его высокая душа пусть решит — покаместь он за путешествие телом и душой. A propos, списка с его письма не пошлю, прочтем его вместе, я отвечаю по этой почте; я ей писал о тебе; что? Сама догадаешься.

Зачем ты против свадьбы Emilie, ежели она полагает, что любовь проходит; впрочем, и я уверен, что любовь без уваженья может пройти. А какое уваженье могла она иметь к S., который к прекрасному лицу вприбавок имел душу хорошую, но без всякого характера. Она

гораздо выше его. Сверх того, стало, не было тут перста божия, ежели и он нашел средство, чтоб любовь прошла… Как-то <...>83[83]

31 марта.

Ангел мой, прости, что мало пишу, опоздал. Целую тебя, милый друг, моя Наташа. Вспомни, что сегодня 2 года, как читали нам сентенцию. Еще, еще целую.

На обороте: Наташе.

101. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 3 — 7 апреля 1837 г. Вятка.

3 апреля 1837. Вятка.

Март прошел в беспрерывных ожиданиях, ежели что будет, то непременно до половины мая — итак, опять ожидания, волнения, надежды, трепет радости и трепет страха. Хуже всего,

155

что я теперь не могу ровно ничем заниматься. Возьму книгу — и мысль свидания, вечная мысль о тебе, останавливает, и я бросаю книгу, и все так любимое мною в занятиях кажется теперь сухо, холодно, мертво перед мыслию любви — но это пройдет, я деятелен по характеру, и как будто самая любовь похожа на dolce far niente84[84] итальянцев, которые любят ни о чем не думать. Нет, она сообщает всему бытию какой-то взгляд особый, изящный, она разливает даже в чертах лица поэзию и блаженство. Наташа, есть люди, которые никогда не любили; это дурные люди, или дураки, которым глупость загородила душу от всех чувств, или холодные эгоисты, которые собою загородили от себя весь мир. Говорят, что были люди, которые с открытыми объятиями, с теплой душой вступили в мир и не нашли привета — я не совсем верю этому; конечно, толпа может хохотом принять живое чувство, но будто не найдется одна душа симпатическая, а разве не довольно одной души, твоей души мне, моей души тебе? Может, были в самом деле, как исключение, такие несчастливцы, но не так, как говорят нынешние поэты. Тассо был очень несчастен, любивши принцессу Элеонору, но он был наружно несчастен — Элеонора любила его, и он, собственно, был несчастен оттого, что, сын страны полуденной, не мог подняться до любви бестелесной, идеальной, которая была у одного! Данта, и то потому, что Беатриче умерла, когда Дант был в первой юности. Кстати, между тысячами дурачеств, которые все повторяют, находится общее правило всех романов: «Препятствия усиливают любовь». Что за жалкий народ, говорящий подобные сентенции. Как будто стройное, гармоническое чувство, спокойно, величественно развивающееся, ниже, слабее бешеного, сломанного чувства, в котором звук отчаяния пересекает звук блаженства. Как будто

83 [83] Отрезана верхняя часть следующего далее листа. — Ред.

Океан в тихую минуту менее изящен, нежели поток, сердящийся на колесо мельницы. А может, эти препятствия и нужны для душ без энергии, чтоб их расшевелить. Плохие поэты пьют водку для того, чтоб прийти в восторг. Но гений, Гёте, Шекспир — не унизит себя до насильственного средства, да оно ему и не нужно, так, как не нужно костыля здоровому. Толпа имеет свои афоризмы, свой катехизис, где всё по их мерке, все пригнано к их уродству, к кривым глазам, к горбам на их душах. И они верят в свои правила твердо, незыблемо, и этих правил тьма у них на все случаи. Слыхала ли ты от них, что после брака любовь простывает? Это — pendant к предыдущему, и опять в своем отношении они правы; ежели в жене видеть одну физическую женщину, ежели любовь основывается на одном хорошеньком лице — то правило верно. А разве у них

156

бывает другая любовь?.. Но что тут и толковать, дай бог, чтоб толпа поправила свою уродливую душу, — это и будет, но когда?..

— Что вы находите так много и часто писать в Москву? Это страсть марать бумагу, — сказал Витберг.

Я улыбнулся — и не сказал ни слова, он не знает о моей любви, он не знает тебя, прощаю ему. Впрочем, ежели б и знал, он всего не оценил бы, ему 50 лет, и его жена — хорошая, добрая, очень неглупая женщина, так, как бывают женщины хорошие, добрые и очень неглупые. Ее можно любить, целовать, холить — но делить с ней душу, всякую мысль нельзя; она не подымется на твою высоту, я был бы несчастлив с такой женою. Он счастлив — погруженный весь в одну мысль своего дивного труда и своих несчастий; он, так сказать, одни минуты отдыха делит с нею. Горе, ежели он когда-нибудь потребует более!— А ты сравнивала себя с Веренькой Полевого — и через несколько дней сердилась на меня, что я сказал, что ты прибавила мне чистоты твоей небесной фантазии. Будто ты не знаешь, как сходны, созвучны наши думы. Я знаю, что ты меня любишь со всеми недостатками, словом, так,