и перекрестился на Ивана Великого — сердце мое сжалось; но я не хотел взглянуть ни на Москву, ни на Ивана Великого и курил сигару, завернувшись в плащ… Петр говорит, будто иногда слезы катились по щекам, не помню; а знаю, что я дал извозчику четвертак, чтоб он скакал сломя голову. Это было ровно два года тому назад, почти в то же время, как я пишу теперь. — Я тебе писал из Перми о ужасном чувстве, когда я переправлялся через Оку; разлив был широк, паром, казалось, был неподвижен, а берег отодвигался; мне было жаль его, с этим берегом отодвигалось все родное от меня и надолго… В Пермь я въехал без особых чувств, но в Вятку я приплыл по разлитию, и мрачное чувство овладело мною, я думал: вот вход в чужой город, который запрется для меня; это испытывает зверь, попавшийся в тенета; о, растворитесь же, вороты, родимый берег, родимый город, возьми меня назад. Там небесная дева томится разлукой; к ней, к ней. Прощай, будем надеяться; а пора, ей-богу, пора…
11 апреля.
Я перечитал написанные строки, и опять вспомнилось мое путешествие; быстро мелькали города, нигде не останавливался и все смотрел с тупым вниманьем человека, которого сейчас разбудили. Вся эта дорога оставила одно воспоминание, как я чуть-чуть было не потонул на Волге; разлив был с лишком на 15 верст, и буря ужасная. Река и разлив волновались, как море; огромные и широкие волны били в дощаник, легкий,
161
тонкий, сколоченный из нескольких досок; пьяный татарин поднял парус; его тотчас сломало и бросило нас в пень дерева; корма проломилась, вода струею потекла. — Первая минута была ужасна; 5 верст от одного берега, 10 от другого. Петр начал плакать, татарин — молиться, а провидение бросило на мель дощаник, и через час его поправили, и через три часа, несмотря на бурю, я уже приехал и, сидя на берегу, ел печеные яйца. Тут я испытал опять твердость характера; первую минуту меня обдало холодом, но мгновенно явилась мысль веры в провидение, и я, закутавшись в ергак, с совершенным спокойствием смотрел, чем кончится эта история. Солдат хотел послать за другим дощаником; я не велел, я уверен был, что провидение не сорвет так рано едва распускающуюся жизнь, — и надежда моя была верна. Впрочем, я, кажется, уже писал тебе об этом; итак, «простите повторенье!»
13 апреля.
Я писал, чтоб тебе подарили от меня перевод Шекспирова «Гамлета»; читай его со вниманием, это великое творение; в будущем письме скажу несколько слов об этой трагедии — она в себе заключает самую мрачную сторону бытия человека и целую эпоху человечества.
14 апреля.
Ужасно, ежели ты в мае уедешь в деревню; я без внутреннего бешенства не могу вздумать об этом. 20 верст и, может, раз видеться. И приехать, когда уж тебя не будет…
Прощай, ангел, божество, друг мой. Прощай.
Твой Александр.
На обороте: Наташе.
103. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
17— 21 апреля 1837 г. Вятка.
17 апреля 1837. Вятка.
Я говел — дурно, рассеянно; только утром в Великую пятницу немного исправился, написав коротенькую статейку, вроде продолжения статьи «Мысль и откровение». Нет, нам уже трудно сродниться с церковными обрядами; все воспитание, вся жизнь так противуположны этим обрядам, что редко сердце берет в них участие. Вникая в обряды нашей церкви, и них открывается глубокий, таинственный смысл, но привычка к практическому, материальному делает то, что мы умом, а не сердцем разбираем их… А может, надобно иметь более
162
невинную душу? Формы действуют лучше на народ; они подавлены ими, и, не ища далее, не понимая их, они молятся усердно… В прошлом письме я обещал тебе несколько слов о Шекспировом «Гамлете». Человечество живет в разные эпохи по двум разным направлениям: или оно имеет верование, и тогда все искусства запечатлены религиозностью, надеждою на лучший мир, или оно низлагает верование, и тогда что за удел поэта — небо у него отнято веком; люди, ломающие веру, обыкновенно гнусны; в собственной душе находит он пустоту, и ему остается два чувства: проклятие и отчаяние. В такую-то эпоху жил Шекспир; внимательно пересмотрел он сердце современников и нашел порок и низость, и вот поэт с негодованием бросил людям их приговор; каждая трагедия его есть штемпель, которым клеймят разбойника; в Шекспире нет ничего утешающего; глубокое презрение к людям одушевило его, и даже сострадания в нем нет; он прямо указывает на смердящиеся раны человека и еще улыбается. «Гамлета» можно принять за тип всех его сочинений и, несмотря на то, что я 10 раз читал «Гамлета», всякое слово его обливает холодом и ужасом. Гамлет добродетелен, благороден по душе, но мысль отомстить за отца овладела им, и, когда он поклялся отомстить убийце отца, тогда узнал, что этот убийца — его родная мать. И что же с ним сделалось после первого отчаяния — он начал хохотать, и этот хохот адский, ужасный продолжается во всю пьесу. Горе человеку, смеющемуся в минуту грусти, душа его сломана, и нет ей спасенья. Вот тебе, ангел мой, введение, остальное ты сама увидишь; кроме сильнейшего гения, никто не сладил бы с такой трудной темою, но душа Шекспира была необъятна.
18. Ночь.
Христос воскресе, Наташа! Ангелы поют славу Его — итак, пой славу Его. Я сейчас из собора, дивное служение, что за торжество; спать не хочу, меня душит тоска — эти люди, эти холодные, чужие. О Наташа, как гадко мое настоящее положение! И этот день все ликуют, бедный отдает последнюю копейку, чтоб веселиться, и веселится. А колодник — плачет над цепью, а изгнанник — плачет о родине. Им нет праздника; я испытал то и другое. Зачем замолкли эти надежды, которыми я питался с половины февраля? 9 апреля было тоже на Святой, и какая разница: тогда я видел небо разверзающееся, как Иоанн, и слышал голос: «Это мой ангел возлюбленный, я его послал спасти тебя — люби его». А эта Святая что мне покажет — я и забыл великую честь обедать за столом его превосходительства; о, да ежели на то пошло, я пресчастливый человек; сюда будет наследник — многие стараются лишь бы взглянуть на него, а я ему буду показывать выставку; какая зависть возродится.
163
А я бы им отдал охотно и свой чин, и свои деньги, лишь бы скакать в Москву. Странное дело: в душе презираешь иных людей, а больно, когда они обижают; правда, ведь ежели и осел лягает, то боль не менее; но ослы добры, они редко лягают, — а люди — нет, это не люди…
Я перечитал твое письмо, писанное в прошлую Святую; любовь та же, грусть та же, но ты тогда еще не вполне понимала себя, тебя что-то пугала мысль быть любимой мною; я тогда досадовал за это чувство; ты более всего мне нравишься, когда говоришь, как в прошедшем письме: «Терпи, Александр, страдай, тебя ждет награда — моя любовь». Да, более награды не может быть и в небе. Прощай, ангел мой, скоро надобно надевать мундир. Прощай… нет, что хочешь говори, а разлука — дело ужасное, и такая разлука. И в прошлом году и в этот день ты надеялась скоро видеть меня; может, и в будущем. А может… нот, надежда, ты бледна, бог с тобою.
Я целовал много, много твой браслет, христосовался с ним.
19 апреля.
Вот завтра две недели, как нет почты; о, этого еще недоставало. Фу, как несносны праздники, когда на душе мрак и будни. Гнусные люди живут здесь, отсюда ближе к аду, нежели из Москвы. Новые гадости, и я должен или бороться с гораздо сильнейшими, или сделать подлость, которую бы ни один благородный человек мне не простил. Поверишь ли, что преследования Мед<ведевой> идут до того, что ее хотят лишить той помощи и защиты, которую она имеет в доме Витберга… Наташа! лучше еще годы разлуки, но я не сделаюсь орудием подлого человека. Ты спросишь: да за что эти преследования… Лучше не спрашивай; есть вещи, которых не знать душе легче.
20 апреля.
Из всех горестей самых жгучих нет ничего хуже, как чувство собственной неправоты. Разлука ужасна, но мысль, что наши души нераздельны, утешает, а это чувство неправоты не может иметь облегчения ни вне, ни внутри; ему недоступно утешение. И ежели бы было доступно, то это значило бы, что душа унизилась, пала; итак, еще надобно благословлять эту ядовитую боль, ибо она — последнее условие, по которому человек сознает неполное падение свое. Я давно не писал тебе о М<едведевой> — но тут с тех пор ничего не поправилось, и, признаюсь, холодный пот выступает иногда на лице, и я не имею характера и силы разом окончить все это. — Несколько раз говорил я о тебе с восторгом, с одушевленьем, показывал твой браслет — и это было не понято, да и немудрено — она считает меня за благородного человека, а мог ли благородный человек так
164
гнусно обманывать, — господи, продолжи еще разлуку, обрушь на меня еще несчастий, подвергни еще гонениям, только дай средства выйти из этого заколдованного круга! О Наташа, твое небесное сердце никогда не испытает ничего подобного, а как это тяжело…
Почты все еще нет — но ежели и будет, что же она принесет мне… может, нет от тебя писем, а мне нужно их для выздоровления.
21 апреля.
Повесть моя не двигается, да, кажется, и не двинется. У меня нет таланта к повестям — сверх того, я хотел в нее влить многое из своей жизни, а все это еще слишком свежо, чтоб можно было писать. Хуже всего, что не хочется ничего делать. Дай бог какой-нибудь перемены, так жить из рук вон тяжело… по что все это перед святой мыслью твоей любви; тем достойнее я буду ее и тебя.
Прощай, ангел мой. Прощай.
Александр.
На обороте: Наташе.
104. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 28 апреля 1837 г. Вятка.
28 апреля 1837.
Наташа! И этот луч надежды стал меркнуть, бледнеть; теперь пишут другое из П<етербурга> — а мы было так детски отдались надеждам. Милый ангел, будем еще терпеть — стыдно, терпевши столько, унывать на конце.
Я теперь переехал на несколько дней к Эрну, и вид из моей комнаты на поле и на реку — которая теперь в разливе; часто сажусь я на окно и устремляю глаза в эту даль, и тогда мне вольно мечтать о тебе, моя небесная подруга… все чувства, все мысли, все мое существование превращается более и более в светлое чувство любви, ты
