— одинок, без опоры, с названием сосланного; увидели меня — и оценили; тут не было просьбы; сперва узнали меня, потом кто я; итак, теперь я возьму премию за талант — есть ли тут хоть пятнышко? Наташа! Дивны пути Его; к этому присоединяется еще одно важное обстоятельство, оно совпадает с теми гонениями М<едведевой> — тут требуется с моей стороны твердость и прямизна; может, это искупление пятна. И я борюсь, против меня сила и низость, а я, с твердым убеждением, с волею, борюсь — чем бы ни кончилось. И путешествие наследника именно случилось в то время, когда надо было действовать решительно — до путешествия, может, еще сломали бы меня, теперь невозможно. Много загадок, да погоди, после скажу le mot de l’énigme87[87]. Ты говоришь, что я иногда пишу неясно; не следует ли из этого, что ты иногда делаешь замечания не думавши?
173
1 июня.
Как ты мила, мой ангел; я смеялся, и слезы навернулись на глазах, когда прочел, что ты «вышла на крыльцо, но тотчас воротилась — ибо я был в комнате». Дитя! Прелестное дитя — тацех бо есть царствие небесное. В этих безделках выражается вся душа; да, ты права, тебе не нужно много писать, чтоб я понял; поставь точку, черту, и я скажу твою мысль. — В Москве ли ты? Я боюсь, что деревня затруднит нашу переписку. Прощай.
Твой Александр.
2 июня.
Сейчас получил от мам<еньки> письмо. Папенька, кажется, начал и хочет препятствовать всеми силами; у нас против него одна сила, но сила любви. Наташа, ангел мой, присягаю тебе жизнью и царством небесным: ты будешь моя, ежели мы будем живы…
Александр.
На обороте: Наташе.
108. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 7—9 июня 1837 г. Вятка.
7 июня 1837.
Еще и еще пишут мне о неприятностях, которые ждут нас и Москве. Признаюсь, при всей твердости моей, это несколько оскорбляет меня. Итак, Наташа, видно, весь мир, вся вселенная должна для меня быть заключена в одной тебе. Странно управляет судьба; посмотри, как всякий рекрут, всякий солдат идет в отпуск домой; забыты пот и пыль казарм, забыты притеснения, горести; мысль свидания с своими отталкивает все горькое, и вот эта минута радости откровенной, безотчетной… А я, после горьких испытаний, после бурь, после тюрьмы и изгнания, явлюсь домой, и холодная мысль станет между сыном и отцом, и отравлен первый поцелуй, и голос сильный, святой скажет: «Это твой отец, он много для тебя сделал», и другой голос, такой же сильный, скажет: «Вот этот человек — единственное препятствие между тобою и твоим счастием» — и нет уже безотчетной радости. О люди! Не знаю, писал ли я тебе — но все равно напишу еще раз: у меня есть одна прелестная мысль, за нее я ухватился обеими руками, это последняя дань юности, это молитва благодарности богу и тебе, это — заключение поэтической жизни. Слушай. Когда ты будешь моя, когда и буду волен располагать жизнию, то мы начнем вот с чего. Уедем в Италию — не в большой город, нет, в какой-нибудь
174
самый незначительный, в Нису или где-нибудь в Сицилии, хоть в деревеньку, лишь бы на берегу моря; море мне необходимо, море — это торжество природы — auguste fanfare88[88]. Там проживем мы год или два без людей, там, убаюканные волнами моря и теплым воздухом, мы отдохнем, там мы будем счастливы. О Наташа, мы будем блаженны; одна любовь, одна любовь займет это время — сотрется пыль с души, зарастут эти глубокие раны, сотрутся эти черные пятна. Тут наберем мы запас сил и чувств на всю жизнь. Приходи же, время это; за что же вянуть нам, дожидая его долго? А после что… тогда я с верою отдамся провидению и человечеству, тогда я уже кончу все земное; тогда, ежели жизнь моя не нужна, я могу умереть, ибо что может собственно мне дать жизнь лучшего, как эти два года с ангелом. О, с каким восторгом посмотрю я тогда с горы на природу Италии, на эту лучшую часть планеты, и с каким восторгом обращу взор на тебя, на это лучшее создание планеты. Как обниму я тебя, и сколько любви найдешь ты в этих объятиях. Там расскажу я тебе историю моего сердца, которую ты уже так хорошо знаешь, — и повесть моя будет огненна, и с восхищением будешь ты слушать ее. И слезу вместе прольем на эти воспоминания, и улыбку пошлем в их могилу. Наташа, будь же тверда теперь, пройдем через это болото, настанет день, мы его минуем — и жизнь наша сольется в один поток, которого путь к небу.
8 июня.
Я теперь читаю огромное сочинение Dumont D’Ur
Перечитывал твои письма прошлого года, в мае и июне писанные. Мы те же, совершенно те же, выше ты не могла подняться, ты достигла предела человечества, сказав «люблю», но развилась ты многостороннее с тех пор. И тогда уже мы надеялись на скорое свидание. — Как жестоко играла с нами судьба. Ровно год тому назад, 8 июля 1836, писала ты первое письмо из Загорья. Там ли ты, ангел, теперь?
Вот что прервало мое письмо: слышу пение, подхожу к окну, и из ворот против моего дома несут покойницу, жену бедного
175
офицера. Холодно провожают гроб человек десять посторонних; отирая слезы, идет старик- муж; перед крышей гроба какой-то юродивый с кривляньем, с сумасшедшим видом, — пронесли, и след простыл, но что-то мрачное осталось на душе; лучше те похороны, где пышность заглушает думы; лучше те, где плач и стенания — на живых обращается тогда внимание, а тут смерть во всей наготе. Спи же мирно, незнакомая!
9 июня.
Ты как-то писала, что застенчива; знаешь ли, что я с некоторого времени сделался дик со всеми посторонними, кроме близких знакомых; мне даже становится душно, тесно в груди, когда есть кто-нибудь чужой в комнате.
По письму от мам<еньки> от 2 июня видно, что ты еще и Москве; с будущей почтой жду от тебя.
Прощай, Natalie, прощай, мой ангел.
Твой А л е к с а н д р .
Полина всякий раз просит писать много, много дружбы и симпатии.
На обороте: Наташе.
109. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
18— 23 июня 1837 г. Вятка.
18 июня 1837.
Ангел мой! Ты, верно, сердишься на меня; я виноват, давно не писал к тебе. Душа моя, сестра, Наташа, не сердись, дай твою руку поцеловать… Я был в больших хлопотах. Несколько месяцев тому назад я рассорился с здешним губернатором — надобно заметить, что это высший предел злодея и мерзавца. Вот те неприятности, о коих я тебе писал несколько раз; последнее время я стал почти в явную оппозицию против него; я — сосланный, и он — губернатор. Но есть бог — он выгнан из службы «за беззаконное управление губерниею». И, следственно, торжество на моей стороне. Теперь дышать легче; теперь прекратились гонения Мед<ведевой> — ибо этот злодей был ее враг, и что он делал против нее — это непостижимо честному человеку.
Все эти гадости занимали время и утомляли душу, я не стоил того, чтоб писать к тебе, ангел; теперь все кончено. Итак, бог с ними.
176
Ей-богу, есть возможность со всяким днем любить тебя более и более. О подруга, небом посланная, взгляни на эту слезу, эта слеза благодарности тебе от твоего Александра; твое письмо от 1 июня унесло меня совсем с земли. Я вижу по всякому письму, как ты растешь, как небесно развивается душа твоя; кажется, тут уже предел совершенства человеческого, а ты через неделю еще выше, еще святее. Потому что я, человек, хочу мерить ангела землею. Сколько раз твоей дивной высотою ты заставляла меня краснеть, и теперь опять; но это не унижает, нет, это придает мне новые силы… Как ты холодно смотришь на все эти отношения практического мира, на эти маленькие успехи — а я радовался; но это не от души. Наташа! Я был сгнетен этими гадкими людьми, и вдруг мне явилась светлая полоса. Великий поэт оценил меня, надежды заблистали, и я радовался, — так еще я мал и ничтожен. Но ты высокая; тебе недоступны эти рукоплесканья. Повторяю: веди меня, веди, как путеводная звезда, я уступаю как сильнейшему, как высшему; вот твой Александр, он свою судьбу кладет в твои руки; ведь ты богом послана ему; итак, покоряясь богу, я должен верить тебе. Нет, Наташа, ни слов нет, ни выражений — я готов броситься на колени и безмолвно молиться на тебя. Ты, ты мне всё, всё — поэзия, религия, все небесное начало души, искупление. Вот этой-то необъятной любовью я и равен тебе, сестра!
Великий боже! За что ты дал мне столько, дав ее; больше ты, всемогущий, не можешь дать никому. — Да, да, ты права, это тело мешает. Простор, простор, и я наполню все
беспредельное пространство одной любовью. Прочь, тело. Как горит мое лицо; посмотри: во всех чертах любовь к тебе, и в сердце любовь к тебе.
Наташа! Ну что, ежели я сойду с ума, когда увижу тебя; душа человеческая не может вынести столько счастья.
Я очень рад, ежели ты в Загорье — ибо очень понимаю, как неприятны эти показы, эти женихи и эти искатели женихов. — Скажи им, ежели случится, что ты желаешь узнать мое мнение, пусть ко мне напишут. Я опять начинаю думать, что сломлю непреклонность пап<еньки>. — И я часто бываю за городом, недавно я отправился в поле в час ночи; здесь начинает рассвет в 12 часов, т. е. совсем ночи нет в мае и июне. На высокой горе, перед которой расстилалась необозримая даль, река, деревни, горы, на высокой горе встретил я восходящее солнце, и свежий воздух утра свеял мрачные мысли. А звезды не было с солнцем, твоей звезды.
Ты говоришь: «Я твое созданье, любуйся им!» С каким восторгом читал я эти слова. Вот так, так будь, моя высокая дева; да, я буду любоваться тобою, и не есть ли это вся моя жизнь. «Созданье» — и так, и нет. Впрочем, создание поэта, плод
