(в переходном состоянии так быть должно + а 0 — а): одно мистическое еще, другое чисто философское;
24
это Вольтер, Локк, сенсуалисты! Я думал, что это мысль совершенно новая и моя, я лелеял ее — но ныне нашел это у Didier: да, сенсуализм действовал на политический мир в смысле христианства. (Развивать не стану, я пишу одни результаты.) Но вот в чем я не верю Didier — это в его мнения о папе; он говорит, что это было высшее проявление христианства, выраженное в одном лице. Нет, мне (это мысль решительно моя) папу объясняет Юг. Юг — сенсуалист, чувственник; пылкая природа, знойное солнце Юга делает его ближе к земле, и вот невещественная религия Христа, рожденная в погибающих племенах семитических, религия, не свойственная Азии, религия народов германских и славянских по преимуществу, овеществляется на Юге в папе. Что был Рим? Мужик с сильными кулаками. И Рим папы была вещественная сторона, материальная сила христианства, а решительно не идея. Вот тебе на первый случай. Не дери этого письма, сбереги, может, оно мне будет нужно, ибо я теперь в каком-то восторге от твоего письма. И в холоде не в состоянии буду воспроизвести этого.
Я написал небольшую статейку в роде Жан-Поля, аллегорию. Многим она нравится, и даже мне. Теперь я оканчиваю Историю Мишле — хороша очень, а там примусь за Тьерри. Теперь, Огарев, к себе обращаюсь, и ты, не оборачивая листа, уже знаешь, о чем буду писать…
Ты не сказал холодного слова; благодарю, друг, не тебя, но поэтическое расположение, в котором ты ко мне писал. Ты пишешь: «Кто она, я подозреваю». Ну, Огарев, докажи, что симпатия наша до nec plus ultra, что ты пророк (как пишешь), и напиши, про кого ты думаешь; мне тайный голос говорит, что ты отгадал, и я буду в восторге, ежели это подтвердится. Но не бойся, любовь меня не поглотит; это занятие пустого места в сердце, идея со мной, идея — я. Любовь — див<ное> чувство, и она меня любит так, как я хот<ел>, ее я погибло во мне… «Может быть, — говорит мне иногда адское сомненье, — может быть, ненадолго».
Она первая решилась мне сказать, что любит меня… Она мне писала: «Ты мой мир, кроме тебя ничего, всё, всё — мой Александр».
А Александр, между прочим, и твой ведь, уж подписи-то не нужно.
Вадим здесь, завтра едет в Тулу.
Прощай.
Августа 7 или 8.
Вообрази, Огарев, моя мысль о сравнении Петра с Реформациею напечатана Погодиным.
25
19. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 5, 12 или 19 августа 1833 г. Москва.
Любезнейшая Наталья Александровна!
Жалею, что вы так врасплох просите у меня книг; ей-богу, нету; посылаю «Уранию», там повесть «Нищий». И роман Вальтер Скотта. Статья моя уж более не моя! Стихи вы найдете списанными на другой стороне записки; для меня они прелестны; как видна душа чистая, неземная, где еще не померкло небесное начало ее. Впрочем, у всякого свой вкус! Боюсь дурной хвалой портить. Эмилье Мих<айловне> кланяюсь и очень желаю, чтоб вам обеим время шло весело.
До свиданья.
Ал. Герцен.
ОТРАДНЫЙ МИР
С тех пор, как я сроднилась С страданьем горьким и тоской, Звезда надежд моя затмилась И ненавистен край земной!
Но есть мир вечный и прекрасный,
Куда летаю я.
Всю прелесть бытия.
Тот мир открыт для наслажденья,
В нем вечная любовь,
В нем нет тоски, и нет мученья,
И страсти не волнуют кровь.
Л.
Удивительно ли, Natalie, что я там бываю почти всякий день и все мало; вот образчик первый попавшийся чувств и души не у одной особы, а у всего семейства.
Александр Герцен.
20. Н. П. ОГАРЕВУ 31 августа 1833 г. Москва.
1833. 31 августа.
Друг Огарев! Получил от тебя письмо от авг<уста> 18, оно мне доставило бездну удовольствий; во-первых, ты мастерски отгадал: из трех меньшая; она, она. Не думай, друг, чтоб я худо понимал любовь, я ее вполне не токмо понимаю, но чувствую. Огарев, я ужасно счастлив. У меня всё есть, друг и друзья, есть она, которая любит меня до безумия, и я это знаю, есть сила души и воли, которая обусловливает мне поприще деятельности и славу. Чего же мне? Да, я счастлив, и что-то дивное льется по душе. Понимаю, что за высота быть музыкантом.
26
Музыка, одна музыка как-нибудь выразила бы внутреннюю гармонию, не борение — гармонию. А не наш язык, язык прозы, язык земли и праха.
Вот новые мысли и ипотезы мои. Век анализа и разрушений, начавшийся Реформациею, окончился революциею. Франция выразила его полноту; поелику же народ выражает одну идею, а Франция выразила свою в век критический, то и возникает вопрос: в ней ли будет обновление? Кажется, по феории, нет, да и разбирая фактально, выйдет то же. Французский народ в грубом невежестве; сверх того, он сделался участником разврата ХУТТТ столетия, он нечист. Годился рушить, но им ли начинать новое, огромное здание обновления? Где же? В Англии? Нет, ее девиз — эгоизм, их патриотизм — эгоизм, их тори и виг — эгоисты, нет
характера общности, нет пространного основания. Норманны дали англам Magna Charta, Европа не участвовала; был Кромвель — Европа в стороне. Где же? Я смело отвечаю: в Германии, да, в стране чистых тевтонов, в стране вемических судов, в стране Burschenschaft14[14] и правила: Alle für einen, einer für alle!15[15] Дивятся поверхностные люди, что Германия не принимает ярко нынешнее направление; но что такое нынешнее направление — une transaction entre la féodalité et la liberté16[16], контраст между господином и слугою; но не нужно ни господина, ни слуги. С чего же Германия начала — с просвещения. Вот ответ-то! Франция, кичливая своим просвещением, послала в 1830 году Кузеня в Пруссию. Кузень удивился. А Пруссия, всякий знает, не есть лучшее. Некоторая часть Виртемберга, Веймар гораздо выше. Я остановлюсь, ты понимаешь мою мысль; я ее обработаю в статье для друзей.
21. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 26 декабря 1833 г. Москва.
Сделайте одолженье, любезнейшая Наталья Александровна! Уверьте княгиню Марью Алексеевну, что я упал самым безвредным образом, и поблагодарите за участие и внимание. Эмилье Михайловне мое почтение. Я на днях сам буду.
27
1834
22. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ До 20 июля 1834 г. Москва.
Терпеть не могу переписывать, устал, как собака.
А. Г.
Да почему Эм<илия> Мих<айловна> не приписывает ни строчки?
Пассеки все клан<яются> и пр. и пр.
Маменька вам и Эм<илии> Мих<айловне> кланяется.
14[14] студенчества (нем.)
15[15] Все за одного, один за всех! (нем.)
23. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ.
До 20 июля 1834 г. Москва.
Natalie! Мы ждем вас с нетерпением к нам, маменька надеется, что, несмотря на угрозы вчерашние от Егора Ив<ановича>, Эмилия Михайловна наверное будет к нам.
Итак, до свиданья.
Весь ваш
Алекс. Герцен.
На обороте: Наталье Александровне.
24. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 10 декабря 1834 г. Москва.
10 декабря 1834.
Сейчас написал я к полковнику письмо, в котором просил тебе о пропуске; ответа еще нет; вероятно, спросят твою фамилью, и ты также будешь упомянута между нашими возмутительными,
28
кинжальными именами. Но у вас это будет труднее обделать, я полагаюсь на маменьку. Ты бы могла прожить сто лет, не побывавши в жандармской казарме у арестанта. Итак, твое счастие насчет меня, ты была последний из моих друзей, которого я видел перед взятием (мы расстались с твердою надеждою увидеться скоро, в десятом часу, а в два часа я уже сидел в части), и ты первая опять меня увидишь — зная тебя, я знаю, что это тебе доставит удовольствие, будь уверена, что и мне также, ты для меня родная сестра, иначе я не почитаю. Мне раздирают душу твои домашние неприятности, положение твое ужасно; но несчастия приносят ужасную пользу, они поднимают душу, возвышают нас в собственных глазах.
О себе много нечего мне говорить, я обжился; привык быть колодником, выброшенным из общества, государственным преступником, на будущее я не смотрю — что будет, то будет; самое грозное для меня это разлука с Огаревым, этот человек мне нужен, необходим, я без него — один том недоконченной поэмы, отрывок. И как он тверд в своем несчастии! Но его ли глубокой душе потрясаться от этих земных толчков; его ни разу не видал — т. е. порядочно, но однажды я сидел один в горнице в Комиссии, допрос кончился, но нам не дают встречаться; из моего окна видны были освещенные сени; вдруг подали дрожки; я бросился инстинктом к окну, отворил форточку и видел, как сел плац-адъютант и с ним Огарев; я весь дрожал, как влюбленный, — но дрожки укатились, и ему нельзя было меня заметить; я сам едва его видел, едва разглядел, — может, даже это был не он. Неужели нам суждена гибель, и какая гибель, немая, глухая, о которой никто не узнает. Зачем же природа дала нам эти огненные души, стремящиеся к деятельности и к славе, неужели это насмешка — о, в таком случае это самая забавная насмешка, так смеялся, я думаю, Абадонна, падая с рая в ад. Но нет, здесь в груди горит вера сильная, живая. Есть провидение! Я читаю с восторгом четьи минеи; вот где божественные примеры самоотвержения, вот были люди!
Итак, Эм<илия> Мих<айловна> будет в Москве, и вы с ней будете говорить пантомимами — хорошо; но я никак не буду с ней говорить, ибо не надеюсь на скорый выпуск; стоит раз поймать человека, уж они постоят за то, чтоб не отворить клетку. Может разве, по старому русскому обычаю, к Святой откроют клетку. Жаль, но que faire!17[17]— Я слышал, ты читала «Пиковую даму». Игра — это страсть, о которой ты не имеешь никакого понятия,
29
но страсть сильная, часто волнует она меня, и стоит раз пуститься мне — я сделаюсь самым бешеным игроком, но я боюсь, как Герман.
Прощай и помни и люби брата твоего
Ал. Герцена.
Ответ получил, но не слишком веселый, позволения пропускать не дают.
На обороте: Наташе.
25. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 31 декабря 1834 г. Москва.
31 дек<абря>.
Я ужаснулся, написав тебе прошлую записку, и долго думал, посыпать ли ее, и еще более ужаснулся, получив твой ответ. Никогда не возьму я на себя той ответственности, которую ты мне даешь, никогда! Я предложил тебе быть другом, и другом в полном смысле, т. е. я хотел сообщить тебе взгляд истинный на людей; но при сем я предположил твердость характера, которая у тебя и есть и которая необходима; я знаю, что у тебя есть много своего, зачем же ты так отдаешься в волю мою? Ты еще не совсем знаешь меня, во мне худого, может, более, нежели доброго; я знаю себя, мое воображение испачкано, мое сердце замарано,
