что во всех этих возможностях воля моя нисколько не участвует; я именно как лодка, брошенная на море, даже не имею силы желать того или другого, а должен ждать, чем и как развяжет судьба эту повесть моей жизни. Итак, покоримся же этому персту, не всякого так круто ведет он, стало, не всякий этого достоин. Посмотри ты на других: они располагают своей жизнию, как собственностью; хотят идти, так и идут, иногда на пути встречают легенькие трудности и все-таки идут, и их ход — при всей воле их — не их ход, а ход массы, толпы; а мой бег — при всей непроизвольности — самобытен. Наташа, такому человеку ты должна была принадлежать, в таком человеке будет сила сделать счастливою твою высокую душу, и для него ты будешь продолжение этого перста господня; да, бог облек волю свою в тело, и это тело так же прелестно, как душа, обитающая в нем, — это ты, Наташа!
11 августа.
От Emilie получил я записочку; она бранит, что редко пишу к тебе, — но это неправда. Кланяйся ей, скажи, что я все по-прежнему очень, очень люблю ее итальянскую душу, — может, скоро увижу ее; какие огромные права имеет она на мою дружбу. Я помню, когда взяли Огар<ева>, как она грустила обо мне, и, друг моей Наташи, — она должна
194
принадлежать к самому малому числу избранных нами. Прощай, — близкие надежды давят, нельзя спокойно дышать. Целую тебя, твои руки, прощай.
Александр.
116. Н.А.ЗАХАРЬИНОЙ
16 — 18 августа 1837 г. Вятка.
16 августа. Вятка. 1837.
Ангел мой Наташа, все берег ближе и ближе, уже птицы подлетают к кораблю, уж звук земли слышится, и все еще пристать нельзя, — а должно быть, скоро, но все сдается, что скоро в Петербург, а не в Москву. Веди, веди, невидимая рука, я так отвык располагать своею жизнью, что даже и не забочусь о том, где и как она будет развиваться — но тяжела разлука, ах, как тяжела! Свиданием с тобою окончится трехлетнее страдание, оно даст силы на новые испытания — без тебя я изнемогу. Лишь бы это провидение мне облегчило, более я не прошу, пусть неудачи, горести, болезни — всё на меня, лишь бы соединиться с тобою. Ты очень права: против папен<ьки> мне действовать грешно, сколько стараний о моем возвращении, и мне заплатить неблагодарностью. Нет — это ниже меня, я слезами трону его, ведь у него есть много любви ко мне, я этой любовью трону его. Пусть дело божие останется чисто от всякого упрека, пусть оно останется делом божиим. Отчего же я не могу преодолеть страх внутри души, отчего середь восторга, гармонии, любви неумолимый голос, холодный, скрыпящий, делает черную полосу и пророчит несчастия там, где все говорит о блаженстве? — Вооружимся! Недаром достается счастие. Наташа, мы любим друг друга — довольно и этого. Отдадим же провидению то, что принадлежит ему. Сюда приехал новый губернатор — все переменяется; этот человек образованный и нашего века, со мною хорош — это естественно. Из свиты наследника ему писали обо мне по воле великого князя — ну, скажи, можно ли было надеяться, что в этой Вятке я найду себе защитника, и где же — возле самого престола, и кому обязан я этим — великому человеку, Жуковскому. В этом письме, между прочим, написано следующее: «По всем вероятностям, настоящее положение Герцена изменится к лучшему в непродолжительное время», — и это писано оттуда, где слово есть уже исполнение. Ну, вот тебе новость радостная! — Новый губер<натор> ужасно много занимается, а поелику он меня
приблизил к себе, то и мне достается работы вволю — но это хорошо, лишь бы время проходило.
195
А ежели я буду жить в Петерб<урге>, то можно будет устроить, чтоб ты переехала к Ал<ексею> Ал<ександровичу>, — вспомни: тогда ветерок на тебя не дунет, я буду там!
17 августа.
И нынешний год желание быть с тобою 26 числа не совершилось. Прими же мое письменное поздравление. Вот тебе поцелуй; страстный, пламенный, поцелуй любви беспредельной — оботри слезу разлуки на этот день и будь весела сколько можешь. А сколько грусти во всем этом, но я с утра буду с тобою, прислушайся душою, и ты услышишь созвучную душу, твою душу. Прощай до завтра.
Странная вещь, душа человеческая похожа на маятник, сделанный из разных металлов, которые влекут его по разным направлениям в одно и то же время и таким образом взаимно уничтожают постороннее влияние. Один элемент моей души требует поэзии, гармонии, т. е. тебя, и больше ничего не требует, и голос его сладок, чист, и душа становится вдвое лучше, когда один этот голос раздается в ней, и ему хотел бы я отдать победу, пусть он бы царил. И я был бы тогда хорош изящен, исполнен поэзии, был бы вполне тем Александром, которого, любит Наташа. Но рядом с этим голосом — другой, от которого, сколько я сам себя ни уверяю, не могу отделаться и который силен; это голос, сходный с звуком труб и литавр; в нем одна поэзия славы, как в том одна поэзия любви, — он требует власти, силы, обширный круг действия. Беда, кто в ранней юности был так неосторожен, что пустил этот голос в свою душу, когда он приветно, похвалами товарищей, школьными успехами прокрадывался в нее. Беда, потому что он растет, мужает и трудно изгнать его… Вот проходят месяцы пустой ссылочной жизни, и он умолкает, и я воображаю, что победил его. Совсем нет, малейший успех, это проклятое чувство «я оценен» будит его, опять раздаются литавры, и пламенная фантазия чертит вдали воздушные замки. Ты недавно радовалась моему тихому расположению — но я не хочу ни в чем обманывать тебя… В Италию-то мы поедем и проживем гам друг для друга и для природы год или два. А там?.. Неужели, как дым в воздухе, исчезнет моя жизнь? Ну, молчи же, голос самолюбия, ты не с неба сошел; от небесного голоса навертывается слеза, а от тебя же. от тебя душа трепещет и волнуется болезненно. Вполне ли ты понимашь это чувство, — нет, только по опыту можно судить. Но не бойся, ежели этот голос не всегда созвучен тому голосу, то никогда он не победит его. Прощай.
Твой Александр.
Опять об этом голосе. Откуда он? Неужели это одно брожение буйной, неугомонной гордости? Нет ли чего-нибудь высшего, — не есть ли это сознание силы, не есть ли и это голос провидения, повелевающий быть деятельным звеном? — Горе зарывающему талант свой! Ведь есть же люди, которых не манит обширная деятельность, оттого что они не могут отпечатать свою физиогномию на обстоятельствах, оттого что и физиогномии у них своей нет. Эти люди действуют по привычке, холодно, лишь бы с рук сбыть, достигают иногда огромных успехов — так, как те, которые находят случайно клад. Душа художника чревата мыслью, он ее хочет произвесть в действительность и несчастен, ежели не может, а другой, у которого нет этой мысли, разумеется, покоен. — Есть люди высокие, — может, самые высочайшие из людей, — которые внутри своей души находят мир жизни и деятельности, в созерцании проводят жизнь, и эти-то созерцания развиваются теориями, пересоздающими понятия человечества, ежели же и не развиваются, то они довлеют человеку… К этим людям принадлежит Огар<ев> — но не я. Во мне с ребячества поселилась огненная деятельность, деятельность вне себя. Отвлеченной мыслью я не достигну высоты, я это чувствую, но могу представить себе возможность большого круга деятельности, которому бы я мог сообщить огонь души. Какой это круг — все равно, лишь бы не ученый; мертвая буква и живое слово разделены целым морем. Разумеется, я под ученым занятием не понимаю литературу. Однако и в самой литературной деятельности нет той полноты, которая есть в практической деятельности… Довольно, пора кончить диссертацию, когда-нибудь поговорю больше об этом…
Еще, еще поздравляю тебя с 26 августом, день, которого ты ангел (а не твоего ангела). Зачем мечтал я провесть его с тобою, утраченная мечта — будто настоящая потеря! — Судьба, еще ли не довольно ты свирепствовала, пожалей не меня, меня не стоит щадить, пожалей этого ангела; чем заслужил он эти мучения, он чист, высок, как непадший человек; может, вся вина его только в том, что вместо того, чтоб отдать всю жизнь богу, он разделил ее между Им и Человеком. Но разве любовь не оттуда? Он приведет тебе и человека в рай, он не воротится один к престолу бога. Его пощади!
Да, Наташа, или мы оба явимся там, или человек увлечет ангела в удушливую жизнь свою. Нет, сильна твоя душа и самодержавна над моей душой. Прощай… еще прощай, боюсь сказать — до свиданья…
Я перечитал все письмо. Господи, какая беспокойная душа у меня, какие страсти раздирают ее. Но, Наташа, больше ли
197
любила бы ты своего Александра, ежели б душа его была ясна, и светла, и чиста, как небо в зимний день? Где огонь солнца, там и туча грома. И мог ли бы твой Александр больше любить тебя, ежели б в его душе не бушевали толпы страстей, раздирая ее, увлекая? Нет, не мог бы… — Ну, поцелуй же меня, посмотри на меня, друг, сестра, моя поэзия, моя святая!!
Александр.
Наташа! Вот ужасное время поста и искушения; я никогда столько не страдал от угрожающих бедствий, сколько теперь от надежд, — видеть возможность, видеть близость исполнения такого пламенного желания — и все-таки не видать самого исполнения. Надежды — вещь ужасная, они своею теплотою разогревают, мягчат то твердое направление сердца, которым мы обрекаем себя на неотвратимое страдание, таким образом отнимают силу, и, когда они, не получая беспрестанно пищи, бледнеют, открывается слабость, и горечь положения является и колоссальном виде, как все, представляющееся глазам горячешного. В самом деле, ну тебе бы сказали, что я завтра буду, а я приехал бы через неделю — сколько перестрадала бы ты, как ужасны были бы эти шесть дней. А ежели бы сказали, что увидимся через год, — было бы тяжело, но бог послал б и силу, и ты спокойно ждала бы, а я бы приехал через 8 месяцев? Какая радость, забыты страдания и как будто еще новое благополучие. Итак, надежды меня терзают, я ими болен, я ими страдаю. Эта возможность видеть тебя образовалась в какую-то безгранную, безмерную потребность, и я опять скучаю и бешусь больше, нежели когда-нибудь.
