осталась на моей стороне. Но чего стоило дойти до нее! Теперь мне очень хорошо, Корнилов — умный, просвещенный человек, я свободнее вздохнул с его приезда. — Сначала я здесь развратничал, потом сделался светским человеком, потом сделался
206
ничем, т. е. несколько месяцев спал и ел, потом стал заниматься — все надоело, все опротивело… и я, как пловец, который для облегчения ищет новой манеры толкать волны, — теперь принялся за службу, сделался ein Dienstmann94[94], и это мне наскучит; но и этим я убью несколько месяцев, а там выдумаю что-нибудь новое. А. все это вместе оставляет на душе разные слои и хотя они перемешаны с грязью, но душа выплавляет из них сумму опытов, итог практических заметок и мечтаний, деловых бумаг и фантастических образов, и от этого делаешься многостороннее, прилагаемее — и польза очевидная. Вы, messieurs, не знаете России, живши в ее центре; я узнал многое об ней, живучи в Вятке. Большая часть ваших синтетических мыслей основаны на книгах; у меня их мало, но я их утвердил на самом, совершающемся деле, на фактах юридических. Ты видишь, я сделался эмпириком. Вадим этим обидится; но делать нечего, я не могу из одного ограничения человека местом и временем выводить пандекты Иустиниана, так, как не могу из борьбы Олеговичей и Мономаховичей вывести учреждение магистратов. А между тем в душе есть потребность объяснить то и другое.
Что Вадим, издает, что ли, свои «Очерки»? Я для него собираю чертежи всевозможных трубок курительных черемис, вотяков, чуваш и приобрел покупкою два замка — один Логиновской волости, а другой Шурминикольской; из этих важных национальностей очень легко будет ему объяснить, почему в Вятской губ<ернии> нет помещичьего права и почему здесь в августе месяце морозы; ежели пробуду здесь долго, то еще привезу ему образцы бород здешних мужиков для раскрытия соотношения между бородою вятчан и каменным углем, который здесь найден. — Il a du talent95[95], все это найдет — но вряд найдет ли читателей! — это дело реальное, fi donc!
Ты виделся с Огаревым. Вот год жизни за то, чтоб его увидеть на один час; его люблю ужасно; Она96[96] и Он — вот куда я перенес все святое, все теплое, все верования; ими я люблю людей, ими я люблю себя. Exegi monumentum! Этого ни само всемогущество бога не отнимет у меня, это моя слава, это моя рекомендация человечеству — ее любовь и его дружба! Но монополя тут нет, люблю и вас всех, люблю душевно, часто, часто поминаю я с одним здешним приятелем (который в полной мере заслуживает быть приятелем всех моих приятелей и заглавие которому А. Е. Скворцов), и он уже вас знает наобум. А наши вакханалии, которые начинались идеями, а окончивались рвотой; а Сатин — Байрон и в бордели, бледноликий и унылый, смотрит на луну из окошка, там, возле Старого Вознесенья, а Николай
207
Платонов — почтеннейший вечно тих, вечно отстанет, а бывало, налижется прежде, нежели успеем обернуться; славное было время, ему эпиграф, прекрасный эпиграф: вольная комета, а над нею две звезды.
При сем вложено письмо к Огар<еву>. Прошу отправить немедленно. Entre autres97[97], тут есть и просьба к нему, хочу у него занять денег для Витберга и попрошу его эти деньги доставить тебе, а тебя доставить их Егору Ивановичу, а далее уж я сам распоряжусь. Я доселе не знаю, дошло ли до Огарева письмо, писанное мною к нему за несколько месяцев; прошу написать. — Где Сазонов? Он у меня в памяти и в душе чаще прочих; или я дурак, или этот человек уйдет далеко (во времени), а я ушел далеко (в пространстве), теорию Вадима приладить ко всему можно.
Прощайте, Николай Христофорович, больше не буду писать, довольно с вас. Да, вот что: есть ли des hommes comme il faut98[98] в редакции «Наблюдателя»? И советуешь ли туда что-
95[95] У него есть талант (франц.). — Ред. 96[9б] т. е. ты понимаешь, о ком я говорю. 97[97] Между прочим (франц.).
нибудь послать? И берешься ли доставить? Да, пожалуйста, пиши, ведь ото скучно, — и просто пиши по почте, ибо ежели кто прочтет твое письмо, то это наверное один душою любящий
А. Герцен.
Вятка. 1837. сентября 10-го.
Что Н. А. Полевой? Морошкин — доктором прав — стоит, Надеждин стал умно писать с тех пор, как сослали: о древней географии в «Б<иблиотеке> для чт<ения>» — славная статья. Читал ли ты Устрялова историю? Пиши же о литературе; я, пожалуй, тебе напишу о ревизии казенной палаты.
122. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 16 — 22 сентября 1837 г. Вятка.
16 сентяб<ря> 1837.
Да, ангел Наташа, всю горечь разлуки выпили мы, и выпили но капле, и нас обманывали за каждой каплей, говоря, что она последняя. Нет средства, к которому бы я не прибегал, чтоб убить время. Это грешно — тратить на вздор дар невозвратный и который отпущен богом на вес и на меру — но что же делать? Придут дни, в которые душа моя светла (обыкновенно два- три дни после твоих писем), я делаюсь и тверд, и хорош; но вот забралась одна грустная мысль, другая, на душе смеркается, и ночь осенняя, бесприютная, сырая царит себе. Но
208
сила, которую мне дают твои письмы, этого я выразить не могу, я перерождаюсь, я готов тогда отдать тело свое на пытку и улыбаться. Дух господень говорит твоими устами; их он избрал для выражения своей воли, через них посылает изнемогающему, слабому рай а утешение. А бывают минуты тяжелые. Вот как-то на днях лег я спать — сна не было; я начал себе представлять (в десятимиллионный раз), как мы увидимся, и твой образ так живо, так небесно витал надо мною, я придавал свиданью все, что могла придать моя фантазия, и был счастлив мечтою; вдруг, из какого-то ада, явился вопрос: «Да когда те будет это свиданье?» О, как горько тогда почувствовал я бряцанье цепи изгнанника, с какой немою болью сплеснул я руками, с каким бешенством смотрел я на стену, на окно… Поверишь ли, я с какой-то ненавистью думал, что Пр<асковья> А<ндреевна> Эри увидит тебя прежде меня. Да и в самом деле, за что же тебя видят и те, и другие, а тот, для которого твой взгляд, твое слово — все счастие и этой жизни и той, — как, да разве тому недостаточно твердого убеждения в ее любви, недостаточно письма? Нет, недостаточно! Ведь этот взгляд, который жаждет душа моя, разве взгляд хорошеньких глазок… смех… нет, этот взгляд — он откроет новый мир, новую музыку, новую поэзию, новую жизнь, воплощение мысли божией… О, я прижму руки к груди своей и вдохну этот взгляд долго, долго. Наташа, и я буду тогда свят, как потир, как дарохранительница. Ну, как же я могу без досады думать, что тебя видят другие. Это жиды, которые ругаются потиром, или язычники, для которых потир — чаша с вином, или, может, знатоки, которые будут дивиться вкусу и искусству наружной отделки. Пусть бы на тебя смотрели мы двое, я и природа, вся — морями, солнцем, пальмой, розой. На меня и на природу твой взор даром не падет. — Человек едва имеет кусок насущного хлеба, умирает с голоду, жаждет… и нет ему ничего, кроме сухой корки. А там, далеко, есть другой человек, ангел; он его любит, он жизнь свою дал бы, чтоб отереть слезу тому, и расточает дары свои всем, которые не нуждаются, а тому, которому хочет послать и взгляд, и поцелуй, и душу, который вянет без них, — тому надежда. И кто ж виноват? Моря, что ли, их делят или горы? Море обуздать можно, гора имеет тропинку. Люди их делят, а ведь люди — братья… Да и сыновья Эдипа, резавшие друг друга, были братья. Хотя бы они ставили препятствия, тогда было бы достоинство перешагнуть, а то они ставят капкан, как для волков; он держит да и только, что хочешь делай, а покуда не отопрут капкана, нельзя идти; кричи, плачь, молчи, смейся — все равно. — Вот истинно низкое положение! —
Душно!
Помнишь, много раз говорил я о том итальянском поэте, которому Сикст V отрезал руки и язык? Фантазия его создавала
209
образы дивные, но нет средств, и он мучится, мучится и падает и изнеможении… ну, что же, лежит, лежит, опять придут силы, он и встанет…
Душно!
Ну, отбросим эту печальную тему; свети, свети на меня, моя подруга, моя красавица, свети ангельскими чертами; в груди твоего Александра есть сила превозмочь разлуку. Да и Надежды на ее конец еще не иссякли. Прочти в Шиллере «Die Resignation» — его душа тоже была нежна, тоже страдала, но он знал самоотвержение; прочти еще «Thekla, eine Herzerstimmen». Текла похожа на тебя (тут только отрывок, а главное в «Wallenstein’s Tod»). Наташа, Наташа… я опять счастлив; вот, ты не человек, ты божество, дай же мне исчезнуть в свете твоих лучей.
Сегодня ночью вспомнил я одно лицо, замешавшееся (слабо, но замешавшееся) в мою жизнь, и которого черты почти совсем стерлись. Помнишь, как я был влюблен в Л<юдмилу> П<ассек>? Это юношеская выходка, это потребность любви, принимающая плоть в уродливом опыте. Огарев сказал мне тогда же: «Ты ее не любишь», — я поверил ему. Впрочем, тут, собственно, дурного ничего нет. Худшее — это то, что она писала мне billots doux, и эти billets doux попались в Следственную комиссию. Но еще страннее, как мог я думать об этой белокуренькой девочке, знавши тебя. Этого я не понимаю… «Не настал еще час мой!» — Все делается по закону божию, до 9 апреля я был твоим братом и другом; тут ты преобразилась во всей глории:
Слава тебе!
Я не обманывал ее, я обманывал себя, я был душою рад, увидевши ее в казармах — но простыла любовь (хороша же любовь.). Что-то она поделывает? Она прежде любила кого-то с усами, потом меня без усов; есть надежда, что теперь любит 3-го. Приехавши в Пермь, я нашел в портфели ее записки — (юность упрекнула; не развертывая, я их сжег.
Ежели бы я мог так легко себе представить ист<орию> с М<едведевой>, с меня снялось бы полтяжести настоящего. Мой отъезд потрясет ее ужасно, здоровье ее расстроено, — худшее, что мог диавол выдумать надо мною — это ее приезд в Вятку и моя неосторожность, или, лучше, тот чад, в котором я находился начальное время. Но и это не оправдание.
