мысли — сделать вам благо, за страдания, которыми вы мне
218
ответили, за то, что я раскрыл душу изящному, за то, что я пожертвовал всем — любви. Вот как плотит бог. Пример перед глазами, смойте же грязь, которая слоями насела на вашу душу, смойте хоть настолько, чтоб видно было лицо человеческое». Наташа, дай твою руку… Довольно!..
Прощай, целую… целую тебя. 12 октября. Через 10 дней 22-е!
Странно, твое письмо было в пакете, и мое в пакете, — и совсем не знаю, почему я не завернул в обыкновенную форму.
125. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 17 — 19 октября 1837 г. Вятка.
17 октября 1837.
Знаешь ли ты, мой ангел, как мать сидит у тела сейчас умершего ребенка? Она видит, что он умер — но она уверяет себя, что это сон; она еще раз хочет оттолкнуть мысль холодную, мысль лишения. Но, наконец, она встает — и не плачет; все мутно, пошло, глупо, какая-то мысль одна завладела душой, но она боится определить, что это за мысль. Все принимает вид страшного привидения, уродства. Камень на груди, камень на голове, свинец вместо крови — она поняла, что дитя, розовое, милое, теперь труп бледный, ледяной, но она не может понять, что уж кончено, что и вперед не будут тянуться эти ручки, что это смерть. Вот моя история с надеждами. — Все кончилось, это я понимаю, а что еще год здесь жить — этого я не могу постигнуть, что еще, может, триста шестьдесят пять дней я не увижу Наташу — я не могу сообразить этого. А между тем все окружающее меня приняло точно характер тупой глупости, нелепого в форме и в идее. — Наташа, ангел, сестра, в прошлом письме ты говоришь мне, чтоб я был покоен. Ты знаешь мой огненный, бешеный характер? Помнишь ты следы огня, эту лаву души, ты ее отыскала в «I Maestri» — ну, этой-то душой огня, душой волкана — Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!.. И быть покойным. А к тому же эта тьма неприятностей, которым тебя подвергают теперь, — и быть покойным. — Вот я воображаю этого господина жениха; так, он хочет непременно сто тысяч, ровный счет и 4000 казенных процентов. А его убеждают: «Посмотрите, она хороша собой — за это можно сбавить 15 000». «Так и быть, 10 000 руб. сбавляю». Боже мой, эту красоту, этот лик ангела, этот образ божества, всего святого для меня на земли, они его меряют рублями; подлецы! продают, как Иуда, — тот, по крайней мере, был с характером и повесился, а эти три века живут. Я ведь знаю их; как это все должно быть неделикатно, больно твоей нежной душе. О Наташа, теперь я тебя уговариваю — отвернись от
219
этих падших людей к твоему Александру; в его объятиях ты с избытком найдешь замену всему, поцелуями уврачует он раны, нанесенные ими. Я всё перенесу — и ссылку, и разлуку — только дай мне волю, когда грустно — грустить. Зачем мне быть покойным… Вот бросился бы к тебе, умер бы в твоих объятиях — а цепь-то, проклятая цепь гремит на ноге, держит ее. И чудаки люди — им хочется жить в болоте, по горло в грязи — ну, живите там, вам указана цель высокая, вы ее забыли; Христос приходил напомнить, но вам лужа и грязь практической жизни приятнее света веси божией, — живите ж там, но оставьте же волю тем, которые не хотят с вами делить ваших гнусностей; я ничего больше не желаю, как покинуть вас всех, с моей Наташею бежать. Не тут-то было. Тут родительская любовь предупреждает необдуманный поступок волею, основанною на опытах и числе лет. А тут не знаю, какая ненависть держит в толпе за тысячу верст и, как только хочешь подняться, бьет обухом по голове. У меня все внутри горит и кипит, дай твою руку, руку ангела, я ее приложу к горячему лбу, и гармония прольется в душу, и стройное песнопение любви раздастся в ней. Наташа, знаешь ли, что я хочу тебе сказать? — Что я тебя ужасно, безмерно люблю, и довольно.
19 октября.
А вот тут рядом через перегородку другая сцена. Там художник гибнет, не понятый современниками; бедность, нужда — давит, огромное семейство — давит, а мысль необъятная, которую убили при рождении, — давит больше всего прочего. — На днях как-то воскрес его гений, он набросал дивный проект; слезою поздравил я его и восторгом. — А посмотри толпу: она кричит, что он крал казенные деньги. У них всё деньги, их чувства — четвертаки, их мысли — ассигнации на несуществующий банк. — Наташа, эта толпа — наши братья; j’ai l’honneur de vous saluer, mes frères!101[101] Ха-ха-ха, братья!
19 октября.
Огромный, торжественный праздник близок. Твое рождение! Не прибавлю ни слова. В этот день должен я повергнуться к подножию Его престола и благодарить за то, что я существую.
Прощай, ангел, прощай.
Твой Александр.
126. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 20 — 26 октября 1837 г. Вятка.
На обороте: Наташе.
20 октября 1837. Вятка.
Ангел мой Наташа! Ну, наконец, перелом миновал — я выздоровел душою. Судорожная боль прошла, я спокойно взглянул на свое положение, господь дал новые силы. Слава богу! Ну слушай же, как это было. Ты видела из двух-трех последних писем, что моя душа страдала — сколько слез пролила ты, ангел, над ними! — Наконец, тело уступило душе, я занемог, и — не дивен ли господь — эта ничтожная болезнь вылечила сильную боль души. Совершенно один сидел я в моей комнате эти дни, изредка посещали меня — но больше был я один. Не знаю, как мечты черные улеглись, твой образ, как месяц из-за туч, вырезался величественно, кротко, спокойно — и воскресла сила. Теперь я здоров и телом. Моя грусть приняла вид скорбней печали, а не жгучей, ядовитой боли, как было до этого. Мысль о будущем блаженстве нашем воссияла над пропастью настоящего.
Помнишь ли, ангел, ты мне писала, и именно как средство рассеяния, чтоб я писал мою жизнь. — Я исполнил твой совет, и он тоже помог мне. Я описал отдельными чертами все мое ребячество от 1812 до 1825. Боже мой, как эти алые, пестрые воспоминания заняли меня; первое воспоминание похоже на первый взгляд в даль: видишь одни крупные массы, но смотри дальше — и мало-помалу начнут оттеняться подробности; так и с моими воспоминаниями, одни теснятся за другими. Когда отделаю первую часть под заглавием «Дитя», то пришлю и тебе. Я вижу, что ежели буду продолжать, то почти все статьи взойдут в эту общую статью; впрочем, я себе дал слово не писать никак дольше 1835 года; это время и следующие 3 года тогда только буду писать, когда увижу тебя во второй раз. — Эти спокойные, тихие три-четыре дня убедили меня еще раз, что чем дальше от людей, тем лучше; я жалею теперь, что я живу не один; я заперся бы кругом, мечтал бы, фантазировал, и свинцовое время шло бы далее. Но в сторону эгоизм — было много причин, почему я живу не один, и между ними есть столь священные, что можно пожертвовать для них своим удобством. Прощай, моя милая, мой друг, прощай…
22 октября.
День рождения моей Наташи, день воплощения ангела — слезою молюсь — велик, необъятен бог в благости своей.
Посылаю тебе фантазию, которую я написал для этого дня, — она мне нравится.
Посылаю тебе поцелуй пламенный, поцелуй любви бесконечной. — Писать решительно не могу, душа так полна, так
полна, чувства так сильны, что я не могу настолько их охладить, чтоб писать… Ты поймешь.
Год тому назад ты получила портрет год тому назад ты писала: «Был великий день для меня 9 апреля, будет другой великий день, это наше свидание. Первый — луна, последний — солнце, а нынешний день — звездочка между ними». О, с каким восторгом читал я твое письмо тогда, весь небесный огонь перенесся на бумагу и отогрел мою душу. Много было прелестных минут в нашей разлуке. Наташа, несчастия наши заключают в себе больше блаженств, нежели их счастие. Я сейчас перечитывал твое письмо от 22 окт<ября> 1836 года. О мой ангел!
Вот весь этот день у меня перед глазами. Дождь — и нет надежды, чтоб приехал папенька (тогда он прекрасно поступил, ежели бы всегда так!). Вот вы садитесь за стол. Карета; вот он входит. Наконец, портрет в твоих руках. О, это была торжественная минута в твоей жизни; это была одна из тех минут, которых пять, шесть дарит небо из рая земной жизни человека. Много восторгов испытал я, восторгов дружбы самой чистой, восторгов симпатии, восторгов самолюбия (о, и они сильны; доселе живы в памяти поздравления целой аудитории, когда я читал лекцию при министре…), но что все они перед 9 апреля? А когда я получил твой браслет — сегодня весь день он будет на мне.
Что-то нынче ты делаешь? Ах, скоро ли, скоро ли придет тот день желанный. И чем больше страданий, чем больше обманутых надежд, тем больше в нем блаженства, тем прелестнее будет надежда исполненная. Прощай — тесно что-то в груди… Полина тебя поздравляет и Витберг… Прощай же!
23 октября.
Ну, вот и этот день прошел. Вот уж за родным днем явился другой, посторонний, чужой… Идет время с своим гордым пренебрежением, со своей холодной неумолимостью. Твое рождение я провел не так, как хотел, — я недоволен собою. Как нарочно, посторонние люди мешали весь день предаться мысли о тебе. Как серые облака, мешали они светить солнцу.
Нет, я дурно выразил что хотел — в фантазии; вчера я ее похвалил сгоряча. Но прими ее как маленький цветок, — подносимый любовью…
26 октября.
Вот твои письма от 8 до 14-го. Ангел мой, сердце облилось кровью. Я всё прочел, чего ты не писала. Надобно действовать — писать ли к папеньке? Ах, ежели б можно было надеяться, что Прасковья Андреевна возьмет тебя к себе. Боже мой, я поцеловал
бы ногу ее; но боюсь и думать, я отвык верить в благородные порывы. Наташа… Раз мы увидимся, непременно, этого я требую от бога. Тогда пусть бьет буря в нашу грудь. Но — послушай — ежели тебя — нежный цветок — они сломят до моего приезда, и ежели в крайнем обстоятельстве не поможет письмо к папеньке? Тогда мы свели наши счеты, тогда мы чужие. Фу, какая пустота у меня пред глазами, и пульс бьется в голове, как молотком.
