Есть отношение, в котором Витб<ерга> замечание справедливо. Помнишь ли, я сам отталкивал любовь и, сверх того, такое место отдал в душе другим симпатиям, что сердце было почти полно. Но твое величие подавило меня. — Я не знал, что такое дева, и провидение показало мне ее во всей славе, во всем торжестве. Тогда только узнал я разницу между девой и женщиной и повергся пред тобою. Да, чтоб мою душу так пересоздать, чтоб внести в нее религию и заменить славу — любовью, для этого надлежало иметь силу чрезъестественную. Смотри, где же ты найдешь другую? Нет, Наташа, ты велика уже одной победой надо мною.

Я иногда перебираю прежние мечты свои — всё, всё с избытком совершилось в тебе, даже отдельные, частные фантазии все осуществились. И сколько еще сверх того! Тобою я узнал всю изящную сторону человека — не жить мне без тебя, моя Сестра, моя Подруга!..

8-е.

Дай мне воротиться на тот же предмет; мне так хорошо, так отрадно, когда я восхищаюсь тобой, когда, долго любуясь моим ангелом, я могу сказать: и она моя, моя, как это сердце, которое бьется в груди. Дай же мне еще полюбоваться тобою. Ни пятнышка, ни пылинки — вот она, чиста, как мысль господня, как песнь архангела. — А я — не думай, что я хочу себя бранить, нет, этим унизил бы я тебя, — я очень знаю свои достоинства и горжусь теми, за которые так полюбила меня Наташа, — но нет, скажи, где же во мне эта чистота; на душе морщины, одни от гордых помыслов, другие от буйных вакханалий, третьи от знойных страстей, от ядовитого разврата — и всё это чуждое любви,

227

а у тебя есть ли что-либо, кроме одной любви? И теперь, в разлуке с тобой, когда я знаю, что ты страдаешь под ярмом ужасным, я ищу рассеянья в шуме. Шум оргий, по привычке, может подчас меня развлечь; этот шум напоминает мне пьянство юности, в котором грезились, как скрозь туман, видения высокие. Я землею заглушаю стон разодранного сердца, в то время как ты заглушаешь его молитвой. О, сколько раз пламенно желал я очиститься так, как ты, жить в твоей высокой сфере, — не могу, — я не ты. О ангел мой, не дерзка ли одна мысль эта… Или тогда ты доверши…

9- го ноября.

Нет, Наташа, болен я душою, очень болен. Господи, как немногого я прошу у неба и у людей — только один взгляд на тебя, только один — и я сожму в этот взгляд долгую жизнь, тысячу ощущений, слезу блаженства и слезу печали. — Ты понимаешь, что в печали есть свое блаженство, что в страдании есть отрада — в этом взгляде я обмою душу — она вся в пыли. О Наташа, какое тупое, гадкое положение. Это даже не тупая пила, как ты говоришь, а плита чугунная, которая не в силах разом размозжить и тело и кость, а душит мало-помалу. На эту плиту наступила ногой история сватовства и хорошо выбрала место против самой груди. —

Мне подчас кажется, что мое положение было бы лучше, ежели б еще что-нибудь ужасное случилось со мною, — может, противуборство с судьбою дало бы свежую силу.

Один взгляд, раз руку пожать, ну, словом еще раз 9 апреля, и я готов жить и умереть. Жить памятью этих двух дней я мог бы сто лет, ибо в них будет целая жизнь; в 9 апреле только восход солнца, оттого-то мне и недостаточно его одного.

Прощай… ангел… прощай.

Александр.

На обороте: Наташе.

129. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 13 — 16 ноября 1837 г. Вятка

13 ноября 1837. Вятка.

Разлив рек лишил меня последнего удовольствия — почти нет и, вероятно, еще несколько дней не будет. Удивительное создание человек — всё может он перенести. Обремененный горем, он ест, пьет, еще больше смеется, когда рассказывают смешное, — и иной стоит возле и не примечает, что раздирающий огонь готов сверкнуть из черепа и что вместо крови льется и сердце зажженная сера. А люди говорят, что кошки живучи!..

228 15 ноября.

Ну, мой ангел, слушай целую длинную историю, даже напишу ей заглавие:

ИСТОРИЯ 14 НОЯБРЯ 1837 Г.

Лишь только я проснулся, подали мне письмо от Огарева. Что это за высокая, светлая душа; вся скорлупа, нанесенная на мою душу, спала; я чисто дышал, был юношей, едва ступившим робкой ногою в жизнь. Воспоминания, надежды — все наполнило душу сладким, теплым, светлым. Он пишет: «Я верю твоей любви, почему — не знаю, но верю; да, вы друг друга любите — вот тебе благословение друга, другого тебе не нужно». И его Мария пишет ко мне и называет тебя сестрою и мечтает, как мы вчетвером когда-нибудь будем восхищаться природой. Письма эти размягчили все жесткое в сердце — и тогда я развернул твое письмо от 31 октября, которого начало — что «Emilie видела во сне твою смерть и обрадовалась». Я прочел его. Лихорадочная судорога пробежала по всему телу. Смерклось. Я встал с дивана, слабый, как после тяжкой болезни. — Я сел к столу — мечты ужасные проходили по сердцу; одни, облитые кровью, другие — в саване мертвеца; я чувствовал, что какой-то губительный яд меня жжет, — схватил перо и написал письмо к папеньке. Всего строк десять — но сильно; я требовал, приказывал, а не просил. — Мне сделалось страшно одному, и я поехал со двора, душа требовала человека сколько-нибудь близкого. Я отправился к Скворцову — он взглянул на меня и ужаснулся; бледный, как полотно, стоял я молча перед ним, наконец, зарыдал, как ребенок, и бросился к нему на шею. Это со мною первый раз от роду; я не мог остановиться, слезы лились градом. И он плакал — везде, везде нахожу я людей, душою привязанных ко мне. Представь себе, что Сквор<цов> и Эрн наперерыв умоляли меня послать кого-нибудь из них в Москву с письмом к папеньке. Наташа! Скворцов без памяти любит Полину, он жених, и все хотел бросить — но я не хочу и благодарить их, в собственной душе человека лежит награда за благородный поступок. — Он увез меня к Полине. О прелестная душа. — Подробностей я им объяснить не мог, я только говорил: «Смотрите, как этот ангел страдает», и слезы лились. Доселе никто не видал, как я плачу (да, на другой день после взятия, как бы предчувствуя четыре черных года, я плакал.)

Но что же главное поразило меня — унижение, те страдания, коим ты подверглась, и мое немое положение, цепь моя. Я страдал, ночь облегала темная, страшная. — Я уже предчувствовал ряд новых несчастий после письма к пап<еньке>, все надежды на скорое возвращение исчезли. Вечером я бросился на диван и что-то тяжелое вроде сна обняло меня. Проснулся

229

утомленный, больной, — это было часов восемь, — и вдруг письмо… Я трепетал его распечатать, лед бежал по жилам, я не знаю, бился ли пульс, и что же — это твое письмо от 7 ноября. О великий господь! Мы мелки, мы слабы, мы не умеем веровать. Жизнь возвратилась, туманная повязка упала с глаз. Итак, туча прошла мимо. И смотри, не дивен ли перст божий: твое письмо от 31 окт<ября> стояло за реками около 4 дней, а второе опоздало менее, нежели сутками. С восторгом бросился я к друзьям, изорвал письмо к пап<еньке> и подарил клочья его Сквор<цову> в память 14 ноября. Но тело отстало от души; я был похож на человека, которого только что оставила болезнь тяжелая, мучительная; взгляд мой был темен, даже голос дрожал. — Вот сколько может пережить человек в один день. Ежели б я не был теперь покойнее и здоров, я бы не написал всего этого. — Писем твоих теперь перечитывать не стану — а буду писать ответ в следующий раз.

16-го.

Буря миновала, — но все говорит об ней: вот туча на небосклоне, вот сломанные сучья, вот опаленные вершины, а вот слезы дрожат на листах. — Я еще все не могу прийти в себя. Ах, Наташа, как ты хороша, как ты божественна. И мне после этого не быть гордым. Прощай, друг мой; поцелуемся, пожмем друг другу103[103].

А ты мне не написала, что ты была больна, когда у тебя была Праск<овья> Андр<еевна>. Что с тобою, Наташа? Я заклинаю тебя, пиши мне все, все, решительно все, иначе я буду терзаться неизвестностью. Ну, здорова ли ты, ангел, моя Мадонна?

Наташа, мой милый, светлый ангел… Нет, я все еще далек от той любви, которой надобно любить тебя, — о, последнее время страданий наших научило меня многому, — я был один, простор был думе и чувству. Нет, во мне еще много постороннего, — все вон, все это плевелы. Коль могут быть мысли, чувства во мне, кроме любви, это я отнимаю у тебя — боже, дай мне ту же любовь, как у нее. Я перечитывал и перечитывал твое последнее письмо — вот она, та любовь, о которой я говорю;

На обороте: Наташе.

130. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 17 — 23 ноября 1837 г. Вятка.

230

тут нет примеси, тут нет земных наносов. — Я еще раз пересоздам себя. Ты — вот вся цель моей жизни, остальное все вздор, остальное порок, преступление, остальное гордость. — Слава — сколько тут эгоизма; с корнем вон это чувство, горячее болезненным огнем отравы, а не кротким пламенем любви; а разве служба, литература — все это идет не из жажды славы? Зачем мне, чтоб мою мысль, мое чувство оценивали люди, когда есть ангел, который восхищается ими? Разве я в самом деле научу толпу — когда и Христос не научил ее. Я тебе говорю, Наташа, я не достоин твоей любви, потому что я могу заниматься тем и другим, тогда как все бытие должно быть посвящено тебе. — А эти вечера в шуме, дурачестве… чтоб заставить молчать Любовь, какая низость… Представь себе меня и себя. Ты одинокая — вся любовь и печаль, вся блаженство и страдание, о, какая тут высота, святость. А я, перебивая вздор, с толпою, за стаканом вина… Я как-то все это живо почувствовал 14 ноября; этот день вдавил свинцом мне в грудь ряд истин! А отчего все это? — Душа утратила чистоту, и вот почему мы еще не соединяемся. Провидение этими испытаниями хочет выжечь все, что не золото в твоем Александре… Я понял его перст и роптал там,