«Герцен, будь весел в день твоего отъезда, а то, ежели и ты будешь грустен, я не знаю, что со мною будет». Вот какая симпатия сопровождает твоего Александра. Твой Александр и должен находить ее повсюду, тобою изящный, высокий. Не отнимаю твоих надежд на папеньку — и не утверждаю в них. Увидим!

Вся жизнь моя во Владимире, которая, кажется, недолго продлится, будет посвящена одному поклонению Наташе: там издали я помолюсь ангелу, там буду очищать душу, ибо буду один. Так пилигрим останавливается, не доходя Иерусалима, где-нибудь в Еммаусе и просит господа прощения прошедшего и милости коснуться гроба Христова; так омывает он пыльное тело в воде Иордана, и с пылью сливаются с него пятна. Лишь бы по силам был срок — о, как тягостно видеть вблизи возможность и ограничиваться одной возможностью. — Я буду писать во Владимире, звуки настрадавшейся души, болезнь и судорогу сердца — надобно вылить на бумагу; это будут тени, а сама картина — блаженство любви, блаженство, которое вносит ангел в душу человека. Да, этой высоте, может, не противустоит холодный взор папеньки. Люди удивительны, я не знаю жертвы, которой он не сделал бы для меня, а тут и жертвы не требуются, и все выгоды с его стороны. А поневоле голос сомнения пронзительно

свищет середь аккордов любви. А в сущности нам до этого дела нет, заботы о внешнем унижают любовь. Ежели Творцу угодно было, чтоб мы здесь были соединены, мы будем соединены, ежели нет, мы увидимся (этим я не могу пожертвовать) — и умрем! И наша жизнь отдастся назад так полною, как ежели б мы прожили 500 лет. Ты говоришь: «Широкий, светлый, один путь», а какое дело, сколько верст по этому пути, хотя бы он был пройден в одно мгновение. — Совершено! Но до него я не хочу слушать о смерти. Это совсем не чувственное желание тебя поцеловать, упиться твоими прелестными чертами, обвить руку около твоего стана. О, нет! Узнать то, чего нельзя сказать пером, послушать тех звуков, которые льются из взора… нет, нет, это не чувственное, не вещественное желание. — Ты понимаешь!

247

28 декабря.

Все готово — завтра утром обниму друзей, пролью слезу им, другую той несчастной, и в повозку. Когда ты получишь письмо, я уже буду во Владимире; впрочем, Новый год, вероятно, буду в Нижнем. Прощай, мой ангел! С молитвою к богу, с молитвою к тебе на устах проеду я эти 800 верст. — Ну, друзья, утрите же и вы слезы — хоть моими слезами.

Прощай, Вятка! Благословение изгнанника на тебе!

Прощай, ангел — ах, если б до свиданья.

Твой Александр.

136. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 30 декабря 1837 — 4 января 1838 г.

Яранск, Поляны, Нижний Новгород, Владимир.

Яранск. 30 декабря 1837.

Итак, страница перевернулась. Что на ней написано — знает провидение. Больно было душе, когда я расставался с Вяткой, очень больно — и так тяжело было друзьям, и какими знаками вниманья они осыпали меня. Ангел мой — трудно отрываться от любимых. Вчера в 4 часа я уехал. Теперь я в Яранске, в 15 часов я проскакал 200 верст. Но письмо это долго не придет к тебе. Полина посылает тебе своих волос — о, как она любит тебя. Прощай, ангел, сестра Наташа!

Ночь с 31 дек<абря> на 1 янв<аря> 1838 г.

Поляны. 46 верст от Нижнего.

Новый год! Ангел, Наташа, поздравляю и ближе к тебе на 1000 верст. Всю дорогу беспрестанно была ты у меня перед глазами — и звезда любви, Венера, светила. — Ну спи с богом, а я в путь. — И теперь сижу в скверной лачуге… Прощай. Милая, Ангел, Сестра… Всё.

Нижний Новгород. 1 января 1838.

Как торжественно изменилось все с этим Новым годом, Все иное! Лучше ли? — Лучше то, что я уже теперь 600 верст ближе к ангелу, к моему милому, святому ангелу. От дороги устал — да и правду я скакал, как фельдъегерь. Поэзии мало в зимнем путешествии, но одно зрелище поразило бы тебя — это вятские леса в Яранском уезде: мрачные, высокие, страшные, они кажутся расступившейся горою, которая сейчас пишется — и при этом луна и снег. — Приложенная записка покажет, как я встретил Новый год с пьяным станционным смотрителем; но душа была далеко, она была с тобою… Ах,

248

может, в этом 1838 году мы взглянем друг на друга. Зачем же ему было отрезывать меня от всех друзей, ежели б он не готовил вознагражденья — и какого. О милая Наташа!

Для полноты путешествия надобно тебе рассказать ужасную встречу при выезде из Яранского уезда. Приезжаю на станцию, толпа мужиков, а тут явился и исправник пьяный, поподличать перед губернским чиновником; все это собралось для следствия: поймали черемиса, который убил отца, мать и сестру. Голову отца он отсек топором, и ее нашли обгрызенную собаками; мне хотелось взглянуть на такого злодея — его призвали; что же? Юноша 26 лет, бледный, худой, с черными волосами и с лицом оживленным, как почти у всего племени черемисского… «Кровь твоих родителей каплет с тебя», — сказал я ему; он задрожал и загремел цепью. — Я обернулся — пьяный исправник умолял меня, чтоб я не доносил губернатору, что он пьян, и целовал мою руку. Итак, с одной стороны, человек, обагренный кровью, с другой — подлец… Долго после мне мерещились то черты злодея, то толстая рожа исправника…

Прощай, мой ангел, опять в путь, опять ближе к тебе. — Почта прошла, и потому это письмо ты уже получишь из Владимира. Прощай же.

3 января. Владимир.

Здравствуй, ангел мой, я из Владимира посылаю этот поклон — из-за 170 верст от тебя. Вчера вечером приехал я — хотел тотчас же писать к тебе, но, признаюсь, так устал и измок от снега, который валил целую ночь и день, что бросился на постель и уснул как мертвый. Сегодня проснулся — и светло на душе, светло, очень светло. Мы увидимся в этом году, голос сильный сказал мне, увидимся — ну, в этом слове всё. Ангел мой! Нет, до сих пор я не понимал благодатную перемену. Теперь я оценил ее. Много раз на дороге я был весь взволнован. Слушай. Едем мы к Нижнему ночью; ямщик пел что-то печальное, а я смотрел в даль, в которой, кроме лунного света и снега, ничего не было; вдруг ямщик хлопнул по лошадям и, сказавши: «Ой вы, голубчики, разве не ведаете, куда едем: ведь к Москве» — и с этими словами понесся, как из лука стрела. — Слеза навернулась у меня на глазах, и после того в голове основалась одна мысль: к Москве, к Москве! И она росла, с каждой станцией все роднее становится, а здесь Москва уж виднеется в каждом слове. Как только я приехал, явился ко мне папенькин староста, Найденов — вот первый из старых знакомых после отъезда моего. Я его расцеловал, добрый мужик долго смотрел на меня, потом с гордостью сказал: «А каково счастье, я первый увидел Александра Ив<ановича>, завтра же поеду в Москву и расскажу… позавидуют мне». «Да, — думал я — позавидуют». — «А когда же ты

249

воротишься?» — «Ну да денька четыре проезжу». Слушай, ангел, слушай: на своих клячах мужик — и тому только надобно сутки, чтоб быть в Москве. О чудо! Я, может, ребячусь — можно простить тому, кто столько перестрадал! Мой перевод во Владимир есть мера временная — это ясно, потому что Владимир не есть место удаления. Велю старосте явиться к княгине с письмом для того, чтоб он тебе мог рассказать, для того, чтоб взор твой остановился на человеке, который через сутки увидит меня… Ну, милый друг, помолимся, немножко светлее становится наша жизнь. Слава в вышних богу!

Больше писать некогда… Прощай, нет — до свиданья,

твой Александр.

Наташа, знаешь, как человек, идущий в храм, останавливается на паперти помолиться, не смея взойти в святой дом божий? — так и я теперь остановился перед Москвою — чтоб чище и достойнее взойти в нее.

3- го вечером.

Получил твое письмо от 30, — прочитавши, я положил его и долго наслаждался, молился, был в восторге… Это письмо и прошлое высоки, необъятны. Нет, ангел, ничего не хочу: ни славы, ни почести, ничего — тебя, тебя. Я искал жизни полной, огромной — и нашел тебя. Все желания совершились. Я даже грустен сделался после твоего письма, т. е. той священной грустью, которая наполняет душу христианина при чтении евангелия. А после мечтал о путешествии — вот что желал бы я в моей жизни: во-первых, ехать в Москву; во-вторых, ехать с тобою женихом в Италию; в-третьих, воротиться в Москву и в день венчания, в ту самую минуту, когда священник обручит кольцами, — умереть обоим. — Здесь во Владимире я весь твой, не хочу людей, на что мне они? Они ищут, а я нашел все. — Ты хочешь меня сделать монахом, им это смешно! — Но и это обвинение ярко выказывает чистоту нашей любви. Боюсь роптать за разлуку — это кара за прошедшее, а как изболело от нее и сердце и душа. Фу… Ну, что, ежели б ты бросилась в ноги папеньке и просила бы отпустить тебя с маменькой — отчего же так забилось сердце, ах, нет, нет — не видать мне тебя здесь. Тут страшно то, что они после такого опыта сделают.

4- го, вторник.

Прощай, друг милый, ты теперь будешь получать от меня всякую неделю два письма, а иногда и три. Следующее будет через два дни. Кланяйся сестре Emilie. Что-то наши вятчане? В четверг буду писать им. Прощай же, ангел.

Тут же и волосы Полины.

250

1838

137. А. Л., А. В., В. А. ВИТБЕРГАМ, П. П. МЕДВЕДЕВОЙ,

А. Е. и П. СКВОРЦОВЫМ 1 января 1838 г. Поляны.

Поляны, 46 верст от Нижнего.

Сюда приехал я в первом часу — итак, с Новым годом, обнимемся, Александр Лаврентьевич и все ваши. Прасковью Петровну я не отделяю от ваших, а потом с тобою, Скворцов, и с твоей Полиной. — Вот вы все перед глазами. А Эрн — отдал ли яблоки, пуще всего? — Я сижу в пресквернейшей избе, исполненной тараканами, до которых M-me Medwedew не большая любительница, и пью шампанское, до которого m-r Witberg не охотник, — оно не замерзло, и я имел терпение везти от Вахты, — а дурак станционный смотритель спрашивает: «Виноградное, что ли-с?» — «Нет, из клюквы», — сказал я ему, и он будет