получила письма моего, в котором я писал о дороге (от 4 или 3 января)? Зачем ты так надеешься на пап<еньку> — пишут совсем иное. Скоро будет Егор Ив<анович>, может, даже я не успею отправить письма — но с ним я буду мало говорить о тебе, ибо я не знаю, прошло ли у него несчастное чувство, ты ничего не пишешь.

Я продолжаю беспрерывно перечитывать твои письма, все еще не перехожу к 36 году. 35 имеет особую прелесть, ты еще дитя, но какое милое, прелестное дитя! Как ты борешься и изгибаешься, чтоб представить любовь дружбой, и как громко и ярко высказывается, любовь. Одно письмо я пропустил, именно где писано о Ег<оре> Ив<ановиче> — оно делает на меня неприятное впечатление. При всех своих недостатках и странностях этот человек сделал мне много добра и делает все, что может, хотя и по-своему — я ему обязан, во-первых, нашей перепиской. А что был бы я без твоих писем? В сентябре месяце ты в первый раз как бы нехотя употребила слово «ангел», потом уже и слово «любовь» прорывается — но как только придется сказать прямо — ты говоришь «дружба». Дитя! прелестное дитя! Я улыбался, и слезы навертывались на глазах.

Я еще в Москве до Крутиц предвидел твою любовь; но боялся за тебя, я еще не знал твоей силы и не знал себя. Когда после долгого сна, после долгой_ грязи я осмотрелся, т. е. в конце 35, тогда-то 9 апреля мне блеснуло, тогда-то я видел и сон, в котором мне говорили, что ты не сестра мне. Перечитывая

256

так разом много писем, совершенно переносишься туда и забываешь настоящее. — Прощай, возьму письма 36 года. — Ты хвалишь меня за попечения о М<едведевой> — это удар тупою стороной меча! Но обманывал ли я тебя или сам обманывал себя? — Обманывал. 1-го марта 1836 ты первый раз спрашиваешь о тайне — стало, тогда только я начал очищаться перед тобою. Какое гадкое пятно! Впрочем, тут при смерти ее мужа я поступал чисто и от всей души. Еще чище я поступил при прощанье. Ты мне писала как-то: «Не давай надежд, когда поедешь». Я больше сделал: я прямо сказал, что нет любви, я дал почувствовать о тебе — она поняла. Что-то с ней? Еще нет ни одной весточки из дальней Вятки.

Теперь, когда уж совсем прошло, я тебе расскажу, о каком ушибе я писал в последнем письме из Вятки. 25 декабря был я в аптеке. С моей обычной живостью бросился к Полине в горницу — тут пауза — я лежу на диване без галстуха, Полина вся в слезах держит спирт, Скворцов, бледный, стоит возле меня. Я ничего не понимал, мутно смотрел на всех, жал руку Полине и Скворцову, спрашивал, в чем дело; вот в чем: со всего разбегу я ударился головою в дверь и мертвый брякнулся на землю. Скворцов схватил руку, пульс не бьется, дыханье

111[111] Разве уж сам бог помешает.

остановилось, лицо посинело. Полина положила голову мою на колени — прошло несколько минут, перемены нет. Аптекарев помощник принес спирт — не действует. «Да он не жив!» — сказал он, и Полина (о прелестное существо) только и могла проговорить «Natalie, Natalie, зачем не ты на моем месте». Послали за доктором, чтоб пустить кровь. Я все лежал мертвый, это продолжалось около часа. Потом пришел в себя. Но долго не мог опомниться, даже когда привезли домой, я все еще был как пьяный. Скворцов не отходил от меня. Боялись следствий — и все прошло очень скоро. Боялись отпустить меня в дорогу — но я перенес ее. Вот тебе история о моем! ушибе, это второй в Вятке: раз летом я как-то неосторожно подошел к круглым качелям и беседочка, возвращаясь, сшибла меня с ног. Я, кажется, этого не писал. И об этом пишу только для того, чтоб показать тебе Полину — первая мысль была о тебе. День целый не могла она прийти в себя. Зато весь город два дни только и говорил, как я расшибся. Несколько дней болела голова и затылок, который я ушиб падая — теперь и следов нет! — 14 марта 1836 ты подписалась под письмом Наташа Герцен. Дитя опять — но я долго-долго смотрел на эту подпись. Подпишись опять когда-нибудь так. — Я начинаю желать, чтоб они тебя дели куда-нибудь вон из Москвы (только не в Петербург), — тогда-то я явлюсь к тебе и тогда проведем мы в раю несколько дней. Папенька молчит — но все знает, и молчание его не добрый знак. Скоро война,

257

это я чувствую. Бог за нас! Придумывай же средства — времени довольно, а Саша выполнит, я на нее надеюсь как на друга.

Victoria, victoria — никакого надзора нет, и ежели нельзя в отпуск в Москва, то в Загорье можно. Сам губернатор говорил — но ты не говори об этом никому из посторонних. Итак, наконец бог услышал наши молитвы. Прощай, еду обедать к жандармскому полковнику — тот настаивает, чтоб меня прямо в Москву отпустили. Слезы восторга на глазах. Папенька явным образом отклоняет мой приезд в отпуск — это будет для него сюрприз. Во всяком случае ничего прежде марта, может, опять 9 апреля. — Я помолодел, готов опять юношей броситься к всякому на шею, всякому сказать, что скоро, скоро увижу Наташу. Но почему до марта? — не стоит того чтоб рассказывать все подробности, тогда узнаешь.

10 января.

Прощай, милый друг, и, может, на несколько дней. Егор Иванович пока будет здесь, мне некуда адресовать письма к тебе. Итак, прощай! Пусть мысль скорого свиданья витает беспрестанно в твоем уме. Прощай… еще бы слово, еще бы, жаль и письменно расстаться.

Ангел — Natalie.

Твой Александр.

На обороте: Наташе.

143. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ

Этого письма, мой ангел, ты долго не получишь, его привезет тебе Егор Ив<анович>, который еще в Москве — а до тех пор тебе пост, — но теперь, когда столько ярких, близких, сбыточных надежд, теперь ты можешь легче перенесть дней десять без письма. А может, получишь и скорее.

Перечитывал твои письма 1836 года. Знаешь ли, когда твоя душа взмахнула крылами и поднялась на ту недосягаемую высоту, на которой она теперь, когда она развилась всем бытием и так дивно? В половине 1836 было много надежд, ты предалась им безотчетно, как только предается душа чистая, — они обманули. Удар был силен — ты перенесла его, и в то же время душа твоя выросла необъятно (сентябрь) и с тех пор все росла и росла до той дивной высоты, с которой ты приняла гнусную историю сватовства. И после этого, ангел мой, можно ли сетовать на несчастия, на провидение? Мы похожи на детей,

258

которые плачут за книгой, доставляющей всю пользу им. Теперичнее мое направление без сомнения выше предыдущего: вспомни — еще в мае месяце 37 года я увлекся самолюбием (при проезде наследника), и сравни мой язык последних писем. Да, господь больше нас печется об нас — он хочет, чтоб при встрече нашей в этой душе — Наталия и Александр — ничего не было, кроме Любви и Веры, оно и совершается. Да, смело скажу, что, выехав за вятскую заставу, я много земли стряхнул с себя и приготовлялся к этому последними днями (письма мои от 23 ноября до выезда). Остается благодарить Отца и смириться.

Теперь о свиданье. Дело решенное: ежели до лета я должен безвыездно прожить здесь, я буду в Загорье (постарайся, чтоб кн<ягиня> в мае ехала). Я думаю, Костенька всех сметливее, я остановлюсь версты за две; научи меня, кого спросить, пошлю за Костенькой, буду тебя ждать, приеду в тот час, в который тебе удобно, пожалуй, пробуду сутки, двое — всё в твоей воле. Губернатор здесь старичок предобрый, он сам мне сказал, что это сладить можно, жандармский полковник на моей стороне. — Но прошу быть очень аккуратной в назначении места и всего, чтоб не попасть ее сиятельству. Это свиданье будет гораздо лучше, нежели как мы себе воображали. А может, и прежде, будь уверена — ни дня, ни часа, ни секунды не пропустит твой Александр. Несомненно, что пап<енька> знает, а то почему бы ему так противудействовать отпуску.

Жуковский, прочитав «I Maestri», сделал на тетради отметки, вот драгоценность — жаль, что я не видал.

Ты пишешь 1-го декабря 1836-го года: «В ноябре 1834 ты написал первую записку из Кр<утиц>, в ноябре 1835 писал впервые о любви, ноябрь 36 года прошел так, что-то будет в ноябре 37 г.?» И в ноябре именно 37 года произошла та огромная перемена, приблизившая меня к тебе, положилось твердое основание скорому свиданью! Вот ответ на твой вопрос. К концу 36 года ты очень грустна, тут начались прямые гонения за меня от кн<ягини> и М<арьи> С<тепановны>, ты изнемогаешь в иные минуты и в одном письме болезненно спрашиваешь меня раза три: «Когда же, когда же из Вятки?» Это письмо от 29 декаб<ря> — ровно через год, может, в самое то время я выезжал из Вятки. Да, половина бедствий пройдена и уже уходи в прошедшее.

12 января.

С самого приезда во Владимир я был очень весел, целых десять дней. Сегодня мрачные думы облегли душу… уж теперь я и эти несколько месяцев не могу переждать, необходимость

259

видеть тебя жжет. До мая долго — хочу ехать теперь, на днях, и работаю — но все еще без успеха, и душа стонет, сердце рвется. Я баловень, Наташа! И четыре года не научили меня покоряться обстоятельствам. Да правда ли это, ангел мой, что надежды так сбыточны? Душа моя, не призрак ли все это? — Фу — чья душа столько перенесет счастия. А ведь в Загорье свиданье лучше. Тут эти фигуры, принуждение в такую торжественную минуту, которую ты ждала с 9-го апреля 1835.

Я торопился читать твои письма до 37 года: мучительно видеть страдания разлуки и эту даль, мучительно вспоминать, что одной слезою я мог отвечать. 37 год по крайней мере последний. Нет, моя вера в свидание с тобою нынешним годом незыблема. — К папеньке же нет веры, его слова — лед в последних письмах. Ежели так, закрою душу от него. Мы можем с ним быть друзьями, когда между нами 1000 вер<ст>. А он любит меня — и я люблю. Да что ж из этого, он не хочет понять меня, — бедный отец, какого