сына лишается он, какую пламенную любовь отталкивает холодной рукой.
13 января.
Писал к Ог<ареву> — а все грустно. И самое счастие для меня пахнет бедой. Арсеньев и Жуковский работают — и вдруг удастся им, меня возьмут в Петербург, не ужасно ли? А впрочем, может они тебя до того будут теснить, что Ал<ексей> Александрович> в необходимости будет взять, — а когда я там, тогда можно, ветерок не дунет на тебя. Боже, как таинственно и странно идет наша жизнь — но покорность святой деснице, покорность! — Главное свидание — оно будет, всем пожертвую, но свиданье сзову с неба. — Между мною и Вяткой протесняется много, как бы то ни было, но мы чужие — я и Вятка. Скворцов и Полина — вот самые близкие родственники — но они счастливы своей любовью, 31 было обручанье, они вступают в новый фазис жизни — и я им не нужен; было время, когда я вел эту девушку, когда ходил на нею как за прелестным Цветком и довел ее до него. Мое влияние кончилось. Витберг — несмотря на всю нашу симпатию, мы никогда не были очень близки. Лета, понятия уже клали между нами препятствия, уважение без границ ему — но уважение меньше дружбы на моем языке. И потому уж мы но могли быть близки, что я не уважал его жену, что я в ней видел и вижу одну гирю, которая прибавляет тягость и стягивает его на
землю. Жена Витберга — что это должно быть за существо, что за высокое призвание для существа высокого! А эта… фи.. отвернемся.
260
Вот что значит дома и в гостях. Как давно я расстался с Ог<аревым> — но между мною и им ничего не изменилось. Мельком видел я его 31 марта 1835 года — сколько времени, но сердце бьется при его имени. — В Вятке я огнем своей симпатии добился ответа, но ответ, может, только от Полины был на моем языке, от Скворцова тоже… третьего никого. Я видел много слез при прощанье, много объятий, много благословений душевных, но они — как надпись на известковом камне; придут непогоды, камень выветрится, буква за буквой исчезнут, и трудно будет прочесть. Впрочем, я им сам сказал: «Я не ваш!» А Мед<ведева> — об ней не имею вести, а пламенно желаю. О, сколько я перестрадал за нее. Я тебе решительно говорю, что разлука с тобой не принесла столько горечи, сколько встреча с нею. И страдальческий голос несся к тебе иногда — и ты, Наташа, его не понимала. Да, это я вижу по твоим ответам, ты в себе искала причину мрачных минут моих — тогда когда ясно, из какого источника он шел. Ежели я услышу, что она спокойно перенесла мой отъезд, я помолюсь — камень с груди долой. Сколько раз, бледный, полумертвый, в какой-то лихорадке, бросался я на свой диван, страдал, мучился и бросался на какую-нибудь вакханалию, чтоб шумом, вином, людьми заглушить голос совести. Я как-то на днях перебрал всю историю. Помнишь ли, каким судорожным языком я начал тебе говорить о любви, — это была ужасная эпоха, особенно время, предшествовавшее ей, когда я боролся между дружбой и любовью, между 20 июлем и 9 апрелем. — Я был болен, сломан — тогда встретился я с нею. Я рад был, что меня поняли, мне жаль ее было, мне нравилось, что меня предпочитают, — и гибель ее была решена злым духом.
Ты мне светила издали, как утренняя звезда, к тебе моя любовь (еще не сказанная) была так небесна, так чиста, на тебя я должен был смотреть вверх. Она стояла возле — не ангел, а женщина, женщина пламенная; я увлек ее сначала, не давая себе никакого отчета; когда же она так безрассудно бросилась в мои объятья, тогда я увидел, что она мне ничего, увидел разом все — но было поздно. Ровно два года прострадал я за этот поступок (все это было в конце 35). Тогда-то я понял всю разницу между тобою и ею, между ангелом и женщиной. И когда я получал твои письма — я терзался, кусал себе пальцы, что я мог так поступить. Но прошедшее, как свидетель уголовного дела, стояло тут, хладнокровное, укоряющее, неумолимое. Я ей говорил о молитве, о ее детях, все худо удавалось — она была больна, и я должен был надеть маску, спрятать мою любовь к тебе и оставить ее в недоразумении. Витберг сознался под конец, что дивную силу характера надобно иметь, чтоб выдержать роль два года так, что живущие
в одном доме ничего не могли заметить, даже 14 ноября 37 года! Я исполнил, для нее я это сделал. Но, ангел мой, чего мне стоила эта роля — при вспоминанье сердце обливается кровью. Но уехать так я не хотел — она, кажется, знает все. Дай бог ей силы забыть эту встречу. И ты, с удивленьем слушая, что я говорил о медали, на которой с одной стороны Иисус, а с другой Иуда, отвечала: «Вижу, что я для тебя ничего». А разве не так, разве я не ангел тебе и не демон для нее? Этот урок не забудется мною во всю жизнь. Ну, прощай, моя милая, моя единственная подруга, моя Natalie. Нет пылинки на моей душе, которую бы ты не знала, так и быть должно. Статью мою о Полине я тебе пришлю, она готова. «Симпатия» — маленькая статья, как Полина, но и хороша, как Полина. Тебе она понравится: она писана тем языком, каким «I Maestri» — много выражений из моих писем — это неудивительно. Мои письма — я. И вот странная двойственность моей души: одни статьи выходят постоянно с печатью любви и веры — это «Встречи», «I Maestri», «Симпатия», «Мысль и откровение». Другие — с клеймом самой злой, ядовитой иронии, — это путевые письма. Наконец, в двух статьях то и другое: отрывок из повести «Там» и «Моя жизнь». Виньеткой к первым статьям Озирис, ко вторым Тифон, а к третьим стакан шампанского (пена и вино). Ты многого еще не читала; я тебе велел переписать, да и подарил при отъезде Скворцову. Простите, m-selle! Иронию ты не любишь — она и не свойственна твоей душе, тебе слишком мало знакома внешняя жизнь — и не знакомься с нею.
14 января.
Твои письма от 11-го. Ты все моя небесная, мой ангел! Строго судишь ты Emilie — она не ты. Человек, который подымает 10 пудов, не должен требовать, чтоб каждый подымал. Наташа, ты еще ни разу не падала, а теперь, имея такую любовь в душе, имея Александра, это и невозможно; я был и в грязи и в эфире, я знаю человека. Ты пишешь (в начале 1837), говоря о Егор<е> Ив<ановиче>: «Ежели б в самом деле я могла себя упрекнуть, я уничтожилась бы». Я могу себя упрекнуть — но не уничтожился. Вот оно, вечное adage112[112], которое я повторяю: во мне больше земли, в тебе больше неба. Очень желал бы видеть Сашу Б<оборыкину>, я ее люблю всей душою, но желал бы видеть, желал бы посмотреть, кого ты ставишь так рядом с собою — доселе я не видал ни одного существа, которое я осмелился бы сравнить с тобою. Ни даже в сочинениях поэтов. Верю в нее, но напрасно она отталкивает
262
любовь, и ты согласна с этим, ты, в которой ничего нет, кроме любви. Что жизнь девы без любви? Молитва или любовь — третьего вам нет. Мужчине — поприще, слава, да и то все как бледно перед любовью.
Я боюсь твоего суждения о моей биографии, боюсь потому, что там много иронии, часто шалость, редко желчь. Предисловие хорошо, оно понравится тебе. Со временем это будет целая книга, вот план. Две части: 1-я до 20 июля 1834. Тут я дитя, юноша, студент, друг Огарева, мечты о славе, вакханалии, и все это оканчивается картиной грустной, но гармонической, — нашей прогулкой на кладбище (она уже написана). Вторая начнется моей фантазией «22 октября». Вообще порядка нет: отдельные статьи, письма, tutti frutti113[113], все входит; за этим «Встреча», «I Maestri» и «Симпатия»; далее — что напишется. В прибавлении к 1-му тому «Германский путешественник», эта статья проникнута глубоким чувством грусти, она гармонирует с 20 июлем. Знаешь ли, что я ее люблю больше «Легенды». Пожалуй, тут можно включить и мои «Письма к товарищам»: «Пермь, Вятка и Владимир» — эта статья тебе не понравится. Я помню, ты, читая мою «Встречу» Саше, пропустила обед, несмотря на то что он необходим как улика пошлой жизни. Только не во вторую часть их — там гармония, любовь, там ТЫ. Это напечатается, и меня тешит мысль, что Русь узнает прежде и тебя и мою любовь, нежели они. Я доволен собою здесь — с утра до ночи за работою. В биографии я сначала задел было крепко Тат<ьяну> Пет<ровну>, но смиловался и выпустил. В первой части один святой — Ог<арев>, но его владение ограниченно, его влияние ограниченно. Во второй ты святая, и твое владение безгранно, и я на коленях перед тобою. Осмелюсь ли я писать 9 апреля? Боюсь.
15 января
Ты, может, удивишься, что моя статья «Симпатия» посвящена Вере Александровне Витберг. Я об ней ни разу не писал, ее не смешивай с его женою, она дочь Витберга. Прелестная душа и любит до безумия Полину. — Наташа, как хочешь, а я бы лучше готов был подождать, только бы увидеться в Загорье на воле… Дна той странице что писал. Как ты думаешь, ангел?
15. Ночь.
Письма 37 еще выше всех остальных. Остановись, довольно, ежели еще шаг, тебе надо будет оставить Александра на земли, больше совершенства человеку не дано. Мы должны
263
быть соединены здесь, и скоро. Мы должны узнать жизнь до дна, весь бокал выпить и тогда идти. Любопытны некоторые сближения чисел. В. мае месяце ты целую неделю грустишь ужасно, наконец, вечером 18 числа с каким-то восторгом пишешь, что радость снова посетила твою душу, что ты опять тверда и высока. В эту самую минуту я стоял перед наследником, и Жуковским, и Арсеньевым — это была одна из решительнейших минут моей жизни, она привела меня в Владимир, она, может, еще проведет и черезо всю жизнь. — Сегодня год, что я представлял Данта. Говорят, я был очень хорош в костюме пилигрима, с длинными распущенными волосами, хорош и потому,
