слова эти мне надобно было сказать. Ты знаешь ли, что такое люди обыкновенные?.. Иоанн, поэт-евангелист, сказал: «Ты ни холоден, ни горяч. О, естьли б ты был холоден или горяч!» Впрочем, они могут составить счастие; но твое ли это счастие, Наташа, ты слишком мало ценишь себя. Лучше в монастырь, нежели в толпу.
Помни одно, что я говорю потому, что я твой брат, потому, что я горд за тебя и тобою, потому, что я хотел бы, чтоб твоя жизнь была полна и изящна. Но ежели ты сама уже решила, то прости мне и знай, что я ничего не имею против твоей любви. Люби и не испытай никогда, что мои слова истинны. Пусть они ложь, лишь бы ты счастлива.
В горькую минуту послал я тебе прошлую записку, оттого она глупа, брось ее в печь. — Я с тех пор еще раз получил письмо от Ог<арева>, вот тебе выписка: «L’autre jour donc je repas sais dans ma mémoire toute ma vie. Un bonheur qui ne m’a jamais trahi c’est ton amitié. De toutes mes passions — une seule qui est restée intacte — c’est mon amitié pour toi — car mon amitié
35
est une passion»24[24]. — О дружба! Ни слова более; но каково должен любить тот, у кого дружба — страсть.
Отчего ты не в ладу с Эмиль<ей> Мих<айловной>; мне кажется, что, кроме меня да ее, у тебя уж нет друзей.
22[22] первые влюбленности (франц.)
23[23] это теплая водичка (франц.). — Ред.
24[24] «Как-то раз я мысленно перебирал всю свою жизнь. Счастье, которое никогда не изменяло мне, это — твоя дружба. Из всех моих страстей — лишь одна осталась неизменной — моя дружба к тебе, ибо дружба моя — это страсть» (франц.)
В заключение еще слово: он тебя любит, верю, что ж тут мудреного, и что же бы он был, ежели б не любил, видя хоть тень внимания; но я умоляю тебя, не говори ему о своей любви долго, долго, этот шаг ужасен (но, может, ты уже сказала?), тогда ты в его власти. Наташа, ежели б я мог рассказать тебе одно происшествие, — но я не могу сего сделать.
Прощай.
На обороте: Наташе.
30. H. А ЗАХАРЬИНОЙ Март 1835 г. Москва.
Март.
Наташа, друг мой, сестра, ради бога не унывай, презирай этих гнусных эгоистов, ты еще слишком снисходительна к ним, презирай их всех. Они мерзавцы. Ужасная была для меня минута, когда я читал твою записку к Emilie. Я весь трепетал. И она теперь в руках Льва Алексеев<ича>, и я писал ему письмо, писал и к папеньке, и иное выражение им не понравится. Но я один в ответе, мои плечи здоровы, они вынесут, лишь бы тебе помочь. Боже, в каком я положении, ну что я могу сделать для тебя, — колодник и не ныне — завтра ссыльный? Какая слабая опора. Клянусь, что ни один брат не любит более сестру, и тебя, но что я могу сделать? О власть! Ежели теперь ты не «будешь видеться с Emilie, пиши через меня к ней. Но что же тебе делать, еще не знаю, я слишком бешусь, чтоб рассуждать. А скоты, дураки счастливы!
Твоя записка об Ал<ександре> С<ергеевиче> получена, и я доволен тобою до крайности. Забудь его, коли так; это был опыт, а ежели бы любовь в самом деле, то она не так бы выразилась. Его журнал, par malheur25[25], смешон, любовь к Поварской и пр… Но для чего ты пишешь: «Может, он надеется»? Пускай себе! Разве для него не довольны счастливые дни, которые ты ему дала, или разве ты виновата в том, что он любит. Это тебе должно быть приятно, и как же иначе! Привыкай к удивлению толпы, ты выше ее. Нет, что-то тяжело на сердце, погожу писать.
36
Ax, Natalie, несчастие нам суждено — но на что же счастие, я как-то всегда делаюсь выше после такой неприятности, прощай покаместь, истинный друг.
Я вообще стал как-то ярче чувствовать с тех пор, как выброшен из общества людей. И потому нынче провел так скучно, как нельзя более. Теперь я писал к Эм<илии> Мих<айловне >, второй час, а все еще спать не ложусь; тут попалась мне повесть Гоголя («Арабески», ч<асть> II) «Невский проспект»; во всякое другое время я бы расхохотался над нею, но тут она свернула меня вдосталь. Поэт-живописец влюбился в публичную женщину; ты не знаешь, что такое эти твари, продающие любовь; не может быть более насмешки над всем чистым, как они, я знаю их очень. Поверишь ли, что повесть эта меня тронула, несмотря что она писана смешно. Я вспомнил подобный пример, бывший при моих глазах. Как можно их любить любовью?.. Власть красоты, красота земная есть отблеск бога.
Ха-ха-ха! что я вздумал: как Лев Алексеев<ич> и пап<енька> и Gomp
Я к тебе с просьбою, в которой я хочу испытать твою дружбу. (Зачем ты меня все потчуешь властью? Не хочу власти — дружбы, равенства)… Я слышал, что тебе часто бывает нужда в деньгах, напиши сколько; твои нужды так ограниченны, что я всегда могу, не делая обиды себе, открывать тебе кредит. Особенно теперь мне некуда деньги деть да еще, сверх того, шалостями, играя (с дурацким счастием во всех мерзостях), я набрал даже лишние. Когда мне нужны деньги, я просто беру их у Огарева; верно, ты не откажешься сделать мне это удовольствие. У друзей всё общее. Итак, пиши сколько?
Je veux remuer terre et ciel pour vous voir le jour de ma naissance, mais je ne le crois guère. Diable, c’est bien triste que peut-être nous nous verrons pas plus de 2 fois avant de partir pour l’exile; et comment — en présence de m-me la princesse et de son amie26[26]. Но ты сама писала мне, что не пространство делит друзей.
Вчера был у меня Лев Алексеев<ич> — это хорошо показывает, что он не сердит за письмо, напротив; но никак не мог я завести разговор об этом, офицер мешал.
Со мною преуморительная перемена: я с некоторого времени видимо глупею, и вообрази, что ежели так буду я усовершаться
37
в глупости, то года через два я un fou а lier27[27], это, должно быть, очень приятно, я еще не испытал этого; тогда счастие ко мне рекою.
26[2б] Я хочу всё перевернуть вверх дном, чтоб увидеть тебя в день моего рождения, но мало верю в это. Черт побери, ужасно грустно, что, может быть, мы увидимся не больше 2 раз до моего отъезда в ссылку, и как еще? — в присутствии княгини и ее приятельницы (франц.). — Ред.
Знаешь, как я теперь фантазирую? Читаю долго, долго что-нибудь хорошее и, бросив книгу, переношусь туда, в мир этой книги, и я могу несколько часов совершенно жить в другом веке, с его понятиями и пр. Мило, очень мило. Ежели это первый шаг сумасшествия, то я не прочь сойти с ума.
Прощай, пиши же, что было и как. А я тебя всю ночь тогда видел во сне, но как-то странно, смутно. То я у вас и все как надобно: Аркадий в первой передней, Макашина в последней передней, потом ты, мы давно не видались, но ты гораздо меньше, почти такая, как ты была еще при Александре Алекс<еевиче>, когда мне показывала рулетку (помнишь?), но тут делался из всего сад и я искал с тобою проститься, ибо мне надобно ехать в ссылку (этого-то я не забыл во сне), и пр., и пр.
Алекс. Герцен.
P. S. Ты не будь в претензии, что так долго тебе не возвращена «Легенда»; это нужно, мои партизаны пустили ее по Москве, спасибо и на том.
На обороте: Наташе.
31. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
31 марта или 1 апреля 1835 г. Москва.
Eh bien, chère soeur, voita que tout est fini, voita qu’il faut partir28[28]. Колокольчик динь-динь- динь… Et vive l’exile et les exilés. On ne sait pas encore le sort d’Ogareff. En tout cas nous verrons29[29]. Посылаю тебе своих волос.
На обороте: Наташе.
32. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 2 апреля 1835 г. Москва.
2 апреля.
По клочкам изодрано мое сердце, не знаю, во все время тюрьмы я не был до того задавлен, стеснен, как теперь. Не ссылка этому причиною. Что мне Пермь или Москва, и Москва — Пермь. Но слушай всё до конца.
31 марта потребовали нас слушать сентенцию. Торжественный, дивный день. Кто не испытал этого, тот никогда не поймет.
28[28] Итак, дорогая сестричка, вот все и кончилось, вот надобно ехать (франц.) И да здравствует ссылка и ссыльные. Судьба Огарева еще неизвестна. Во всяком случае мы увидимся (франц.). — Ред.
29[29] И да здравствует ссылка и ссыльные. Судьба Огарева еще неизвестна. Во всяком случае мы увидимся (франц.). — Ред.
38
Там соединили 20 человек, которые должны прямо оттуда быть разбросаны, одни по казематам крепостей, другие по дальним городам; все они провели девять месяцев в неволе. Шумно и весело сидели эти люди под ножом, в большой зале, когда я взошел, и Соколовский, главный преступник, с усами и с бородою бросился мне на шею, а тут Сатин; уже долго после меня привезли Огарева; всё высыпало встретить его. Со слезами и улыбкой обнялись мы. Всё воскресло в моей душе, я ожил, я был юноша, я жал всем руку, я любил всех их, я мечтал. Словом, это одна из счастливейших минут жизни — ни одной мрачной мысли, чего было мне бояться на ту минуту? Наконец нам прочли приговор: сначала смертную казнь, потом каторгу по законам, и объявили, что государь милует и приказывает только разослать по городам (Соколовский в крепость). Огарев в Пензу, Сатин в Симбирск, я в Пермь. И надежда свободы от тюрьмы светилась, и с сей надеждой я воротился в казармы. Все было хорошо, но вчерашний день, да будет он проклят, сломал меня до последней жилы. Я тебе расскажу. Со мною содержится Оболенский. Когда нам прочли сентенцию, я спросил дозволение у Цынского нам видеться, мне позволили. Возвратившись, я отправился к нему, между тем об этом дозволении забыли сказать полковнику. На другой день мерзавец офицер Соколов донес полковнику об этом как о противузаконном поступке, и таким образом замешал трех лучших офицеров, которые мне делали бог знает сколько одолжений; все они имели выговор, и все наказаны и теперь должны, не сменяясь, дежурить три недели (а тут Святая); Васильева моего высекли розгами — а все через
