повиновение.
Маменька приехала, твои письма, едва прочтенные, лежат передо мною, а я мрачен, черен, как редко бывал и в Вятке. — Да, завеса разодрана, вот она — истина нагая и безобразная. Наташа, ради бога, я умоляю тебя, не пиши ни слова против следующих слов: «Ты должна быть моя, как только меня освободят». Как? — все равно. Найдется же из всех служителей церкви один служитель Христа. Но ни слова против, Наташа, ангел, скажи да, отдайся совершенно на мою волю. Видишь ли, ангел мой, я уж не могу быть в разлуке с тобою, меня любовь поглотила, у меня уж, окроме тебя, никого нет; ты писала прошлый раз, что жертвуешь для меня небом и землею. Я жертвую одним небом. Слезы на глазах… Никого, никого… Ты только… но ты имеешь надо мной ужасную власть, ты меня отговоришь — и я буду страдать, буду мрачен, буду, как ты не любишь меня. Ежели скажешь да — я буду обдумывать, это будет моя игрушка, мое утешенье — не отнимай у изгнанника. Всё против меня — это прелестно; наг, беден, одинок выйду я с моей любовью… День, два счастья полного, гармонического… А там — два гроба! Два розовые гроба. Я не хочу перечитывать писем — после; только зачем ты так хлопочешь об ушибе, душа размозжена хуже черепа. Фу, каким морозом веет от этого старика, которому мой ангел, моя Наташа, целует с таким жаром руку. Ты находишь прелесть в этой подписи: Наташа Герцен; а ведь он не Герцен — Герцен прошедшего не имеет, Герценых только двое: Наталия и Александр, да над ними благословение бога. — Знаешь ли ты, что Сережа говорил об тебе, что ты безумная, что ты не должна ждать лучшего жениха, как дурак тот, что ты не имеешь нрава так разбирать, а его сестры имеют. — От сей минуты я вытолкнул этого человека из сердца, он смеет называть меня
братом, — в толпу, тварь, в толпу, куда ты выставил голову, в грязь — топись! Ангелы не знают этого ужасного чувства, которое называют месть, — а я знаю, стало быть, я хитрее ангелов.
Наташа, божество мое, нет, мало… Христос мой, дай руку — слушай: никто так не был любим, как ты. Всей этой волканической душой, мечтательной — я полюбил тебя, — этого мало, я любил славу — бросил и эту любовь прибавил; я любил друзей — и это тебе, я любил… ну, люблю тебя одну, и ты должна быть моя, и скоро, потому что я сиротою без тебя. Ах, жаль мне маменьку. Ну, пусть она представит себе, что я умер. Я плачу, Наташа… Ах, кабы я мог спрятать мою голову на твоей груди. Ну, посмотрим друг на друга долго. Да не пиши, пожалуйста, возражений, ты понимаешь чего. Дай мне окрепнуть в этой мысли. Прощай — ты сгоришь от моей любви: это огонь, один огонь.
Твой Александр.
22-е.
Маменька здесь — я мрачен, как ночь. К этому письму есть вторая страница, не знаю, пошлю ли, только не теперь. Прощай. Мам<енька> и Пр<асковья> Ан<дреевна> кланяются.
145. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 23 — 25 января 1838 г. Владимир.
23 января.
Вот другая половина письма, я было не хотел послать, но посылаю. Нам необходимо в Москве первый раз видеться тайно. Ежели хочешь, я даже заеду к Emilie прежде пап<еньки> — она неужели не найдет помощи, останусь в трахтире на два дни, — всё, всё, только ты найди случай. Разве я не к тебе еду в Москву? Что мне Москва, земной шар, вселенная без тебя? А может, меня и не пустят. Тогда Загорье. Да ты дурно пишешь о дороге: три версты — село Покровское, а куда три версты? Ведь я не из Москвы поеду. Узнай подробнее все большие дороги и большие селения. Свиданье — это первое. — Потом я предложу им согласиться и оставляю их, ежели они не согласятся. Это решено. Ты со мною, где б я ни был, остальное уладить немудрено. Когда я выслушал подробности московские, у меня потемнело в глазах. Грудь болит до сих пор от чувства ужасного. Что-то напишет пап<енька> в письме обо всем этом? Наташа, твоя небесная кротость может только
269
переносить и прощать, я не умею ни того, ни другого. Ах, теперь-то я чувствую всю необходимость воли, я исстрадаюсь весь — мгла покрывает всякое действие, и я не могу даже для шутки быть веселым. Пора, очень пора… Обдумай же свиданье в Москве, скажи Emilie, что ее брат Александр умоляет помощи. К половине февраля должен быть ответ из Петер<бурга>. К пап<еньке> без необходимости я ничего не напишу, к кн<ягине> не буду больше писать.
Молчание! Христос молчал перед Иродом, из чувства собственной высоты молчал он. Прощай, — все в голове перепутано, несвязно. Прощай, ангел.
24 янв<аря>.
Не воображай, что из этого выйдет у меня полный разрыв с пап<енькой>, совсем нет, перед необходимостью он уступит, а необходимость будет очевидна, когда они узнают на другой день после венчанья. — Но в Москве я не останусь ни под каким видом, уеду с тобою в Петербург. Как несбыточно нам казалось все это, и как легко сбудется, я даю срок до весны 1839 года, но чем скорее, тем лучше. Ты получишь от мам<еньки> «Симпатию», да не читай ее зверям. «I Maestri» — мой экземпляр, а тот оставь у Кетчера, и две книжки Шиллера.
25-го.
Оно ужасно, я не говорю ни слова, ужасно от сына, который нанес столько горестей, что он готовит еще новые, — но разве, в сущности, тут есть причина горевать? Разве за слезу, пролитую 20 июля 1834, за попечения с тех пор я обязан платить жизнью, душою? Будь уверена, я все сделаю, на коленях, в униженье я буду умолять. Но ежели и тогда отказ — это выше моих сил. Слишком обширно блаженство, которым я должен пожертвовать, и для чего? Я мог бы быть самоотверженным, спасая жизнь, честь чью-нибудь, ну ежели б от этого зависел их кусок хлеба, выздоровленье… А то уступи капризу. — Но, может, он склонится. Дай бог, дай бог — в этом случае у него сын и дочь, в противном — ни сына, ни дочери. А уж как это все щемит и душит! Правду говорила ты, что удаление имеет в себе grandioso, а Арбат и Поварская пошлы.
Вчера получил из Вятки барку писем. 21 января была свадьба Скворцова; итак, Полина — M¬me Полина — счастья им, счастья, они стоят. Витберг — все Витберг: высок, хорош; целое письмо — и ни строки о делах. Чувства и мысли — быть юношей в 50 лет прелестно. Но главное письмо не от них. От Мед<ведевой> я ждал с нетерпением — дождался. Ну, слава богу, она свою любовь как-то начинает прилаживать в сестринскую, это прекрасный знак, много души в ее письме,
270
буду ей отвечать, как искренний брат. Ее выздоровление много утешит меня. Буду ей писать и о тебе, только не в первом письме. Вот начало ее письма:
«Брат! после жестокого пароксизма больному возвращаются силы медленно, но господь милосерд, он не земной судья, который ищет погибели преступнику. Он изливает благодать на раскаивающегося грешника и радуется даже поздному раскаянию. Прости мне, господи, я познаю тебя поздно. Брат, прости и ты меня, я много, много виновна пред тобою, клянусь, раскаянье мое чистосердечно — пост и молитва смоют пятно на душе, я сделаюсь достойна имени твоей сестры».
Итак, она молится, — ну, ежели, Наташа, моя встреча с нею вместо вреда принесет ей пользу? Она в первый раз видит сильного человека. Как бы я был счастлив! — Дай ей господь силы. Он даст их — ты, ангел, молишься об ней.
Прощай, моя милая, прелестная подруга.
Твой Александр.
На обороте: Наташе.
146. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 27 — 29 января 1838 г. Владимир.
27 января 1838. Владимир.
Получил твое письмо от 21-го; отчего ты еще не получила моего письма от 18-го — не знаю, я писал всякий день, стало заметно, ежели письма нет. Ну, придумала ли ты с Emilie наше свидание? Жду ответа. Знаешь ли, кто нам подает руку помощи? Прасковья Андреевна собирается говорить — но это тайна, никто не должен знать, ни даже мам<енька>. Тогда узнаем, как нам действовать. Я прав, совершенно прав — вот ответ от пап<еньки> на письмо, о котором писал я тебе. Что же, нарочно не хочет понимать — да и, главное, тут во всем нет ничего против него, мы не должны делать много уступок. О, как я был прав, говоря, что не счастие ждет ту, которая соединит свою судьбу с моею. Счастие — да на что его, когда есть любовь, блаженство.
Это письмо едет с мам<енькой> — она тебе доставит «Симпатию», «I Maestri», «Дон- Карлоса» Шиллерова; ежели ты поймешь, то в этой пьесе найдешь много. Любовь несчастная, любовь пасынка к мачехе — и любовь чистая, как только могла она выходить из чистой груди Шиллера. И дружба — маркиз Поза. Но тебе не позволяют читать, так брось. — Придет время, прочтешь. Теперь перед тобою развернута поэма моей любви, и ту нельзя запретить читать. Перестала ли ты
271
горевать о моем ушибе? Вот тебе еще анекдот, тут ясно, что ангел-хранитель бережет для Наташи Александра. Когда Зонненберг был в Вятке, отправился я с ним и с Сипягиным на охоту. Шли топью, беспрестанно поскользаясь, Сипягин передо мною, ружье на плече, вдруг он оступился. Я почувствовал что-то горячее возле щеки, потом чрезвычайно громкий выстрел, не мог догадаться. Смотрю, Сипягин, бледный, как полотно, спрашивает меня: «Ничего?»… Я спросил его: «Да в чем дело?» Вот в чем: падая, ружье зацепило за сучок и, обращенное дулом ко мне, выстрелило, заряд пролетел в каких-нибудь пяти, шести вершках от меня. Понимаешь ли ты, что в таких опасностях есть своего рода высокое наслаждение — оттого-то я трусов больше ненавижу, нежели преступников. Никогда вера в провидение не бывает ярче, как в эти минуты. Взгляни, как жалки люди, которые берегут себя, они готовы отрезать всякое наслаждение, чтоб только продлить свое существование. — До тех пор, пока я тебя не увижу, я не погибну, в это я верю так, как в бога, ибо до тех пор моя земная жизнь не совершена. Верь и ты и не бойся за меня ничего. Ну, прощай, мой ангел, писать много теперь не могу, для того, чтоб писать к
