тебе, я должен засесть один и кругом чтоб была тишина.

Я с удивлением слушал, как мам<енька> рассказывала о симпатии, которую мне изъявляли люди вовсе посторонние после моего отъезда, как добивались увидеть мой портрет, прочесть статьи, как вымаливали экземпляр «Речи», наконец, как у Левашовой на вечере читали Жуковскому «I Maestri», а Кетчер объяснил, кто ангел. Право, я удивился, это награда за теплую веру в человечество, за открытое объятие всякой симпатии; представь себе, что даже просили вылитографировать мой портрет. Уж это, ангел мой, не с тех ли пор, как я отказался от славы, она начинает заигрывать со мною, как кокетка, которая пренебрегает, покуда за ней ухаживают, и ухаживает, когда ею пренебрегают. Стало, стоит продолжать презирать ее. — Я все малейшие подробности расспрашивал о тебе, мне было приятно слышать твое имя. О Наташа! — Что же, неужели никакой нет возможности иметь мне твой портрет, пусть Emilie умоляет княгиню как милость, пусть скажет, что у нее есть знакомый, и пошлет за глухонемым, он сухими красками превосходно рисует, чтобы ни стоило, все равно. Устрой, ежели есть малейшая возможность. Только чтоб делал артист, хоть не скоро, ну как она замуж выйдет. Я был сегодня в монастыре, в котором погребен был Александр Невский, и что же — мне вдруг так ясно представилось, что под этими сводами, под которыми стоял святой князь, перед этим черным иконостасом стою я и ты, живо-живо. Вот

272

священник в облачении надевает кольца, вот мы взглянули друг на друга, и горячая слеза молитвой катится из глаз, твоя рука в моей… и я готов был плакать, и сердце билось. Нет, нет, ты должна быть моя, год сроку — не больше.

28 января.

Письмо твое от 25 получил. Во всякой строке ты — моя Наташа, отвечать не буду; а вот тебе мое приказание, и исполни в точности. 1-е) Я хочу, чтоб при первом удобном случае ты оставила дом княгини, меня оскорбляют унижения, ты им не обязана ничем; ежели Амалия может тебя взять надолго (о средствах и не думай), то при первой ссоре объяви прямо, что ты уедешь, — они или испугаются или взбесятся, в первом случае предоставляю на твою волю, во втором тотчас уезжай. Не молчи при обидах, вспомни, что я — ты, следств<енно>, что обида сделана мне, поставь себя на другую ногу, но вперед чтоб положительно была готова квартира. 2-е) Покуда ты с Emilie не устроишь нашего свиданья, я не приеду, вот моя мысль; в назначенный день Emilie приедет за тобою, когда княгиня будет спать, ты с ней приедешь — куда? Где бы я мог ждать тебя, ну, у Emilie или инде. У княгини не спрашивайся. Тебе за это будут ужасно много неприятностей — но ты увидишься со мною. Да, минута блаженства требует жертву. Сверх того, не говори княгине, что виделась со мною, а выдумай что-нибудь. Ежели неприятности будут через меру, сейчас оставь княгинин дом. Но повторяю: прежде не приеду, покуда не устроите. Вот моя воля, ты решалась идти в Вятку — это легче; обо всем думал: о бумагах, которые нужно иметь, и пр. Не мешало бы писать к Ал<ексею> Александровичу), но это мое дело. Я тебе повторяю: кончено рабство, я не хочу больше, чтоб ты была в сумасшедшем доме, — за следствие отвечаю я и моя любовь. Препятствий нам нет — родства ничем доказать нельзя. Только вместе с выходом из кн<ягининого> дома прерви все сношения с фамилией гг. Яковлевых. Твердо, смело и с молитвой на устах поступай. Ты пишешь: «Меня и в ту комнату не пустят, где ты будешь», — так, не спрашивая дозволения, взойди в нее! Ну вот тебе и весь приказ. Прощай! Деньги есть; но очень немного, я отдал мам<еньке> 100 руб. ас<сигнациями>; ежели этого для Emilie достаточно, то пусть возьмет. — Я получил недавно предлинное письмо от Сатина, — не я брошу в него камень, еще свежа история моего падения.

29.

Прощай, мой ангел, маменька отправляется, следующее письмо будет через Эмилию и пошлется во вторник, т. е. 1-го февраля. — До получения ответа из Петерб<урга> не предпринимай

273

ничего, а будь готова. Возьми у Эмилии письмо, которое я ей писал, там все объяснено, и причина, по которой я подал в отпуск. Тут и деньги.

Твой Александр.

147. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 30 января — 1 февраля 1838 г. Владимир.

Генваря 30 1838. Владимир.

К тебе, к тебе, мой ангел — дай отдохнуть от бури, которая гудела все это время в душе моей, дай упиться опять твоей душою, твоей любовью и опять вырвать из груди вместо крика отчаяния — песнь любви и восторга. Милый ангел, сестра, подруга — посмотри, как решительно все в моей жизни захвачено тобою, отнесено к тебе — положи твою руку на эту грудь, в ней все твое, положи на это чело, некогда исполненное гордости, — все твое, все склонилось перед твоим появлением, как туман перед солнцем. — Ежели б, не узнав тебя, я был брошен на другое поприще, ежели б огромные успехи увенчали меня лаврами, — сказал ли бы я: «Довольно, я достиг цели желаний»? Нет, новые замыслы, новые желания, раздраженные еще более исполнением первых. Я был бы несчастен. А теперь? Я говорю: «Господи, не отнимай только, больше ничего мне не надо, об руку с нею я готов сойти с земли, об руку с нею готов жить на земле». — И я счастлив тобою, и мне больше тебя ничего не нужно.

Как хорошо твое письмо от 25-го, как силен размах твоих крыльев, мой ангел, как люблю я в твоих письмах видеть эту безусловную веру в мою любовь! Наташа… не слышится ли тебе много, много под этими точками, вглядись, они живы, они-то должны выразить гораздо больше слов — немой восторг, вздох любви и блаженства!

Но одно место в твоем письме несправедливо. Ты думаешь, что вся Россия, весь мир должен на меня смотреть твоими глазами, — это ошибка, Наташа, увлеченье. Мир и люди смотрит не на душу развернутую, как ты, но на труд созданный, они подымаются от труда к душе, и талант-то, собственно, может, в том и состоит, чтоб элементы души своей отвердить словом, или искусством, или действием вне себя, и тем выше талант, чем ближе создание идеалу. Каким же образом ты воображаешь, что мои статьи могут сделать влияние — это ребячество, — по этим статьям, как по предисловию, могут заключить, что из писавшего что- нибудь выйдет, не более. Ты знаешь, статьи и любовь — дело разное. Тебе и стакан,

274

присланный из казармы, дорог — а людям он ничего. «Легенду» я не упомянул, потому что она не может взойти в биографию, но, по вашей протекции, я ее не оставлю. Жуковского отметки не на твоем экземпляре, а на пап<енькином>, — у тебя с ним сходен вкус: он поставил черту против последних строк. «Легенда» не первая статья после 20 июля, а «Германский путешественник», об нем ты не поминаешь, а я люблю его. В нем выразился первый взгляд опыта и несчастия, — взгляд, обращенный на наш век, эта статья, как заметил Сазонов, невольно заставляет мечтать о будущем, и тише, тише… вдруг прерывается, показывая издали пророчество, — но оставляя полную волю понимать его. Для тебя и для друзей эта статья имеет большую важность как начальный признак перелома. Я выписал из Москвы оставленные мною две целые книги писанных разборов на сочинения, которые я читал в 1833 и 1834 годах; с жадностью перечитал я их. Первое, что мне бросилось в глаза, — это что я в 1833 году не был так глуп, как я предполагал, внимательный разбор тотчас показал бы всего меня (из этих тетрадей печатная статья моя «Гофман») — но чувств нет, а есть увлеченье, ослепленье нашим веком. В «Герм<анском> путеш<ественнике>» обнаруживается уже недоверие к «мудрости века сего», а в статье «Мысль и откровение» эта мысль уже выражена ясно и отчетливо. Заметь еще окончание «Герм<анского> пут<ешественника>» — двойное пророчество. Я совсем не думал о любви, когда написал следующие строки: «Но что же будет далее? — Знаете ли вы, чем кончил лорд Гамильтон, проведя целую жизнь в отыскивании идеала изящного, между куском мрамора и натянутым холстом? — Тем, что нашел его в живой ирландке. — Вы отвечали за меня, — сказал он, уходя с балкона». Я не знаю, вникнула ли ты в эту мысль, может, и не поняла ее, потому что это мысль чисто политическая, и от нее — то именно Сазонов и приходил в восторг, ибо она разом выражает все расстояние сухих теоретических изысканий права и энергической живой деятельности, деятельности практической. А между тем это пророчество моей жизни, и со мною сбылось, как с лордом Гамильтоном, и я, долго искавши высокого и святого, нашел все в тебе. Но главное дело, что во всех статьях моих моя мысль и фантазия не выражается вполне, — только в письмах к тебе — это существенный недостаток, и это-то самое есть доказательство, что я не создан быть писателем. Итак, я отгадал, что тебе не нравится моя ирония. Она и Шиллеру не понравилась бы, и вообще душе поэтической, нежной и чистой. У людей истинно добродетельных ее нет. Также нет ее и у людей, живущих в эпохи живые — у апостолов, напр<имер>. Ирония — или от холода души (Вольтер), или от ненависти к миру и

людям (Шекспир и Байрон). Это отзыв на обиду, ответ на оскорбление — но ответ гордости, а не христианина. Ну довольно!

Теперь ты получила мое последнее письмо. Я с трепетом жду ответа. Прибавить я не могу, все, что я хочу и требую, я написал, и это справедливо. Ежели ты оставишь дом княгини, то это единственное средство сохранить на некоторое время мир между мною и пап<енькой>. Я не ты (не сердись опять на эту фразу, ибо здесь речь не о душе, а о характере), я не могу вынести униженья, все перенесу (и доказал уже), но униженья — нет. Первая обида, которую сделают при мне тебе, может повлечь за собою ужаснейшие следствия. Далее, ежели ты не будешь у княгини, я спокойно буду ждать, зная, что ты не страдаешь, имея возможность тебя видеть. И чем ты жертвуешь — тем, что десять старух проклянут тебя, осудят, а ежели уж дело пошло