апреля. Все это письмо хорошо — перечитай его. 4 апреля письмо заключается: «Ты светлая полоса в моем сердце, сестра и друг». А вот и эта записка, святая от твоих слез, покоившаяся на твоей груди. Я боюсь ее брать в руки, я прижал ее к челу, и сердце билось. Да, тут любовь — любовь решительно. Потом тучи заволокли мою путеводную звездочку, перемена места, люди, люди… о как я не достоин тебя. А знаешь ли, крутицкая эпоха очень похожа на мою владимирскую. О, здесь я несравненно выше Вятки и, кажется, осмеливаюсь думать, не упаду, не сойду вниз. Я хорош был в Крутицах, хорош и здесь. Кетчер был в восторге. Чем меньше людей, тем сильнее горит моя душа, тем пламеннее рвется из нее симпатия. Наташа, я сдержал слово: жизнь во Владимире — 40 дней в пустыне. Тут есть одна записка, у которой начало отрезано — случайно или нарочно? Я бы тебе не отдал записку 10 апреля, о, как она дорога, свята мне, я ее целовал, и ее прижимал к обнаженной груди, чтоб облегчить плач и завыванье разлуки и их. Вспомни же и ты, что она лежала на пламенной груди моей, что жар этой груди, в которой один алтарь тебе, переходил в эту бумагу, — и поцелуй ее… Кто и.! меня не знал, не поверил бы, что писавший записку 10 апреля мог писать до бесконечности пошлые письма, которыми начинается наша переписка — но, сверх всего, надобно заметить, что я сначала писал через пап<еньку>.
На обертке вятских писем 1835 года я написал: «Судорожная боль разлуки, душа меркнет, падает, еще шаг — и они погибла. Но туча рассеивается, на востоке является солнце еще без лучей, но пламенное и красное». Да, таковы письма
этой несчастной эпохи, утро нашей любви все в тучах, все покрыто испарениями земли. Полдень настанет скоро, туч уже мало. Полдень — это венчанье, это высший момент любви. Любовь и молитва вместе. — Как странно на себя смотреть как на постороннего. Видеть едва зародыши настоящего. Для меня до 12 окт<ября> 1835 во всех письмах кто-то чужой, не я, потому что я — любовь к Наташе, до тех пор это чужой, какой-то юноша с шатким направлением, с полумечтою, с неустоявшими фантазиями и у которого одно достоинство — твердо перенесенные гонения и несчастия. Первая записка из Вятки (21 мая) глупа почти так же, как поздравительная в 1833. Я бы ее бросил. Но смотри, как мощно действие твоих записок на меня: 24 июля я с восторгом сказал: «Наташа! Ты мой ангел-утешитель», в той же записке в первый раз ««моя Наташа». б сент.: «Твои записки имеют на меня дивное действие, это струя теплоты на морозе, дыхание ангела на мою больную грудь»…И это дыхание не могло еще тогда предохранить эту грудь от порока! Еще раз повторяю: письмо 12 окт<ября> превосходно, оно жжет пальцы, и взгляни, как страдала тогда душа! Еще раз благодарю за письма — они мне доставили столько наслажденья, с ними я провел несколько дней. Я бы прислал тебе твои до 1836 г., но когда же ты их будешь читать. При первой оказии пришли мне до 1 генв<аря> 1837, а я возвращу тебе, — впрочем, они мне нужны, да, может, скоро их и не надобно будет пересылать. Они разом будут у нас обоих. Прощай, милая, милая Наташа!
Егор Ив<анович> очень несчастен, виноват немного сам и очень много тот, кто ему дал жизнь. У него не было самобытности, они его задушили с каким-то бесчувствием, вот участь, которая бы ждала нас, ежели бы не бог. И после этого быть благодарным за жизнь, ха-ха-ха! Что же касается до его любви — это вздор, нелепость, может ли неголубь любить горлицу? Решительный вздор, да он и понятия не имеет о любви, которой надобно любить тебя, может, ему нравилось лицо. Может, еще сегодня получу твое письмо.
11 февр<аля>.
Наташа, Наташа, два письма от тебя! Но меня ужаснуло последнее; в тебе отчаяние, не больна ли ты? Бога ради не скрывай, умоляю тебя, бога ради! Что с тобою, ангел мой? Вижу, что пора кончить — и кончу, вот тебе моя рука. К Эмилии все подробности. Письмо к пап<еньке> написано сильно, коротко и пламенно. Железная воля на каждой строке, я его пошлю тотчас по получении ответа из Петербурга (а может, и гораздо прежде). Вот тогда-то увидим, отец он или нет. Наташа, Наташа, солнце всходит в черной туче. Теперь,
285
стало, погоди ссориться с своими. Ежели от него решительный отказ — я распоряжусь сам.
Вместе с этим письмом послано и другое. Итак, в ту минуту, как ты читаешь, может, он уж отвечает.
На колени и молись!
Смотри, Наташа, может, будут с тобою говорить, может, будут гонения — перенеси и помни, что все это продолжится несколько недель. Пуще всего будь тверда с пап<енькой>, но не очень увлекайся. С холодными, людьми — холод. Бог над тобою. До вторника.
Вот и храм божий печатью этому письму — и случайно!
На обороте: Наташе.
150. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ.
12 — 15 февраля 1838 г. Владимир.
12- го. Ночь.
Итак, моя Наташа, письмо мое в руках папеньки! Сердце молчит, тихо, никаких предчувствий, — я готов на все, дивно, когда человек решится — уже совершено, такова власть духа, это остаток творчества бога, и, ежели б мы умели душу держать чисто, мы бы сказали горе «иди» — и она пошла бы. Резне, сильнее, исполненнее любви и покорности не могло быть письмо, это язык сына и в то же время человека с железной нолей. Оно поразит его. Всего хуже отсрочка, но ее надобно будет сделать, ибо отсрочка значит, что не имеет духа отказать, что он не против… Это письмо — победа над собою; признаюсь, решиться было трудно; но, написав одну строку, я спокойно написал, спокойно сложил, запечатал и отправил. Провидению угодно было так — и я выполнил приказ свыше. Ежели его письмо будет лед — я замолчу, ни слова не прибавлю и возьму все на себя. А ежели твое предчувствие верно и он вместо грозы пришлет благословение, тогда… тогда он в перцы и раз увидит сына во всем блеске. Он меня видел сыном в цепях, не прежде, эти-то безмерные попечения и преклонили мою голову, они- то и теперь мне узда, ибо неблагодарным я не умею быть. Но кто виноват, что мы прежде друг друга не понимали? Юноша ли 20 лет или старик? Ни тот, ни другой — ХУТТТ и XIX век виноваты, между ними почти не существует перехода.
Ну что портрет? Тогда я попрошу у него портрет его дочери. О, неужели папенька откажется от такого сына и от такой дочери, и от всех наслаждений, которые могут обвить последние дни его? Неужели?
286
Твое здоровье занимает меня больше письма. Я требую откровенности. Наташа, береги меня в себе, ежели… кровь цепенеет, пот выступает… ежели бы я лишился тебя — мир увидит отчаянного, он увидит человека, отрешенного от всех его условий, — человека, в котором не останется ничего человеческого, может, безумного, может, самоубийцу — Наташа, я твоими словами скажу тебе: неужели эта любовь недостаточна, чтоб перевесить их гнусности? Любовь победила во мне все, а любовь — ты, улети ты из мира, и что я остался — нелепость, отпечаток ноги господа на песке; но все-таки песок. Наташа, Наташа, береги себя, знай: одно сомненье на этот счет может погубить меня. Иной раз, когда одна любовь имеет голос и все молчит перед ее звучным языком, я желаю, чтоб ответ был жесток, безчувствен, — тогда я свободен, тогда минуют семь недель и мой ангел — вот в этой комнате, где я теперь сижу, одинокий и грустный… Семь недель — о, это чудо! Одно грозит нам тогда — бедность, — нынче с голода не умирают, о, у меня есть руки, есть друзья, а сколько ты для меня перенесешь, это я знаю.
А как удивится ее сиятельство une belle matinée116[116]: — «Где Наташа?» — «Нет» — и Марья Ст<епановна>, с тех пор как злодей Бонапарт грабил Звенигород, в первый раз разгневается до такой степени. И Лев Ал<ексеевич> в сенат не поедет, и за Дим<итрием> Павл<овичем> пошлют гонца, и папенька не даст Альману белого хлеба. И бысть смятение велие. Прощай, милый друг, прощай, спи с богом, и я лягу — мечтать.
Скажи, пожалуйста, кто у вас в доме из мужчин всех вернее? Не забудь.
13-го февраля.
Писать к тебе превратилось в безусловную потребность — все постыло, кроме письма. Сегодня я много, много думал о нашем тогда, знаешь ли, мы тогда превратимся в детей, в маленьких детей, сделаемся просты, я отброшу всю гордость, все земное, я желал бы, чтоб меня сочли дураком, невежей, чтоб все заключилось, и будущее и настоящее, в тебе и в природе. И дай бог детьми окончить жизнь. Пусть прошедшая жизнь моя является как смутное воспоминание тяжелого сна, у детей бывают эти сны, и они видят чудовищей страшных, которые им давят грудь, и тогда сонные ручонки простираются к матери, и они, проснувшись, ищут ее груди. Да, такой сон — мое прошедшее. Нет, нет, Natalie, подвиг твой огромен, необъятен, можешь ли ты себе отчетливо представить, какое влияние ты сделала на меня. Ты именно тот ангел, который
287
слетел спасти меня. Ты для меня то, что Христос для человечества. С какими сильными людьми встречался я, — это была встреча алмаза с гиацинтом: или на обоих оставалась черта или ни на одном. Их призвание не был я, твое призвание начинается и оканчивается мною. Знаешь ли ты греческую сказку Амур и Психея, любовь и душа, огонь земли и дыхание неба, Александр и Наталия? И еще одна мысль ярко светит в моей фантазии: мы жертвы искупления всей их фамилии, и наши страдания смоют их пятно и положатся на весы серафима и искупят их. О, это высоко, и пусть им неизвестна эта молитва, эта панихида, которой слова — слезы, и которой крест — крест страдания. Такова любовь — она ненавидеть не может, она, как потир, зовет всякого приступить со страхом божиим и пить ее кровь, кровь горячую, — кровь живого сердца, за них изливаемую. Симпатия — человеку, Симпатия — человечеству, Симпатия — вселенной, и Молитва — Ему. Наташа, ежели мы не на верху блаженства, то кто же??
13- е. Поздно.
Получил твое
