еще не было. Знаешь ли ты, что я очень люблю в девушке и женщине охоту наряжаться (разумеется, чтоб это было не главное), в нарядах есть своя поэзия, ими пренебрегать не надобно, как и наружной красотой, — из любви к изящному ими пренебрегать не надобно. Скажи твое мненье и прощай, невеста (мне нравится это название, зато слово жених безобразно). Хоть ты и называешь это ребячеством, однако еще и еще умоляю беречь здоровье; не знаю почему, я не вполне верю, что тебе легко с рук сходят неприятности в физическом отношении. Благословение бога и любовь Александра над тобою.
Все ли письмы получены, я не пропускал ни одного дня, кажется.
Александр.
22- го, вторник.
От Витберга имею много писем. Я в самом неприятном положении относительно его: дружба заставляет меня обличить ему все гадости, которые делает брат его жены, и не могу
296
молчать, потому что он расточает последний кусок хлеба. А между тем его это огорчает. Прощай, моя милая, прелестная подруга. Портрет, портрет и письмо к Мед<ведевой>.
Твой Александр.
Хотя я и отдавал справедливость своим талантам, но смел ли я про что-нибудь сказать: вот великое сделанное мною? Конечно нет. А про любовь твою я смело говорю — и пусть никто не поймет, не оценит ее, — я сознаю, что наша любовь велика. Сестра!
153. Н. Х. КЕТЧЕРУ 22 — 28 февраля 1838 г. Владимир.
Барон Упсальский, г. шафер etc., etc., etc.
Давши тебе слово поступать решительно, я так и поступил — и, как всегда, победа со стороны твердости, — я написал письмо сильное, огненное, везде был виден сын, молящий отца, и везде из-за сына проглядывал человек с железной волею, т. е. в том роде, как Никон подписывал: «Смиренный Никон патриарх». И папенька поступил превосходно на первый случай. Он пишет, что дело конченное и что он уже голосу не имеет — а предоставляет мне самому оканчивать, только просит не торопиться; я считал бы непростительным настаивать больше, поблагодарил summa cum pietate120[120] — и буду теперь стараться мирными средствами окончить. Впрочем, я сказал, что только на одном условии откладываю — обрученье. Представь себе — даже ни брани, ни сердца, ни острот121[121]. Я два дня удивлялся.
Посылаю одного «Германского путешественника» и маленькую фантазию, служащую введением во вторую часть «Wahrheit und Dichtung». Я столько уверен в доброте Екатерины Гавриловны, что не побоялся отказа, посылая ей эту статейку — в знак многого, ну многого. Контракт не исполнил, так, как и ты; ты обещался доставить список из моей книги и отрывок из повести Наташе и не доставил. У вас в Сокольниках поведенция такая. А не исполнил по нижеследующим причинам: 1) Ожидая от папеньки ответа, я вовсе не думал о статейках. Я было взялся за «Вятские письма», да так показались мне плоски, что я чуть их не сжег. 2) Я написал новую повесть «Его превосходительство» и наверное не хуже, нежели «Там», только надобно поправить. 3) Статью об архит<ектуре> кончил,
297
но не переписана по случаю грудной боли писца. А) Потому что я думал больше о новой повести (еще)122[122] «Граница ада с раем».
Мы много глупого оставили в отрывке; ежели он у тебя, im правь, во-первых, заглавие, поставь вместо «Там» — «Елена», «Там» относится к Анатолю. Потом вымарай «Через десять лет». Это вовсе не нужно. А отослать тетрадь о моей жизни вовсе нужно Наташе. — Ты ей отвез мое письмо, в котором была твоя приписка; она, уведомляя, что ты приехал, написала сюда ответ, я нахожу, что это весьма догадливо, писать во Владимир с Поварской можно, ибо на то есть почта, а писать с Поварской на тот свет, в Лукоморье и в Сокольники, нет возможности, даже не все верят, что есть тот свет, Сокольники и Лукоморье (кроме Нестора). А пишет она: «Вот вам, Кетчер (следовало бы сказать «Николай Христофорович», я уж ей это заметил, ибо неучтиво звать по фамилье, эта честь только принадлежит некоторым великим людям и всем собакам), рука дружбы, слеза благодарности и восторга — довольно, довольно, — кроме его, никто не дерзнет требовать больше. Ежели вы избраны им, вы избраны богом, благословлены мною. Но мы не новые друзья, мы не видали только друг друга в толпе, не успели заговорить — итак, до свиданья!». Все это, как ты помнишь, писано мельче французских стереотипных изданий.
Часть книг г-жи Левашовой отправляю. «Les affaires de Rome» очень интересно; «Mémoires» de Lafayette интересны тоже, нового мало, Лафайет слишком честный человек, чтоб быть великим. Он откровенно признается, что хотел (III том, статья «Démocratie royal»)
121[121] Позднейшая (28? февраля) приписка Герцена: Меня хотят провести, поступают ужасно; на всякий случай имей в виду священника и все, что надо. — Сим и заключаю, да, равно, нет надежды кончить добрым порядком.
122[122] Говорят, Нил способствовал плодородию женщин; но я начинаю думать, что Клязьма способствует литетрацкому плодородию, — впрочем, все статьи у меня родятся per abortum — естественный недостаток.
республиканскую монархию, все делал сам и. удивился республике. Ему после 10 августа 1792 нельзя было оставаться на первом плане. Но изящен он в переписке с Вашингтоном. Это не Гёте и M-me Stael, а два человека с одной симпатией. «Mémoires de Lucien Bonap
298
да его хоть сию минуту в Робеспьеры или Сен-Жюсты, — и сколько огня, поэзии, увлеченья. Пожалуйста, попроси книг еще — сам рассуди: во Владимире можно ли не беспрестанно читать.
Огарев не пишет. Чудак. Отослано ли мое письмо? А что Сазонов? Гони его сюда, что за бессовестный.
Я вспомнил, еще в мое время Buchez и Le Roux грозились историей революции, не вышла ли? Узнай (впрочем, ты никогда не исполняешь комиссий), — нет ли у кого? Да еще у Сазонова я с 1834 года прошу книг, а он тоже с 1834 года не присылает.
Статья, назначенная Левашовой, лежит в «Германском пут<ешественнике>», прочти ее сперва, c’est un Леп123[123],и, ежели найдешь дурною, никак не отдавай. Этого рода статьи в прозе кажутся натянутыми, везде, кроме у Ж. П. Рихтера. Но неужели фантазия, сама в себе хорошая, не может существовать без ритма. Почему я посвятил эту статью К<атерине> Г<авриловне> — в память ее отзыва об нас, в память ее чувств при чтении письма от Ог<арева>, — право, не нужно видеться, чтоб знать. Ну, addio.
А. Герцен.
Прошу в силу контракта доставить gratis подписку на «Сына отечества», а без этого не пришлю статей, понеже считаю сию присылку оного журнала знаком аттенции.
А Сазонову все-таки кланяюсь, несмотря на то что ты не доставил повесть Наташе.
154. А. Л. ВИТБЕРГУ
24 февраля 1838 г. Владимир.
Письмо ваше, почтеннейший Александр Лаврентьевич, от 15-го получил, и вот ответ — сперва об вас, потом о себе. — Оборони меня бог, чтоб я вам писал об брате А<вдотьи> В<икторовны> для того, чтоб обвинять его, — мне ли бросать камень в кого-либо? Цель моя не та была. Имея верные сведения через гг. Штрауха и Ключарева о его действиях, я вспомнил не столько вас, сколько ваше семейство. — Верьте мне или нет, но я божусь вам, что я со слезами прочел и услышал подробности о гибели и растрате всего движимого имущества, довольно вам сказать, за что бы вы ни хватились — ничего нет. А между тем невольно слово негодования вырвалось против человека, который так дурно ответил на благородную доверенность вашу.
299
Что же касается до поступков его против вашей сестрицы — то спросите Ключарева, и у вас навернется слеза от негодованья. Я пал глубоко низко — но не жестоким, не расточителем именья несчастных детей сделался я.
Я вам пишу как сын, как близкий родственник, смело говорю вам: на меня считайте. Благодарю вас за письмо и возвращаю его (но с тем вместе решительно прошу вас с моего письма списка не посылать, я говорю с вами). Я прочел это письмо, Александр Лаврентьевич! Ваша душа, храм одной мысли, чистая и высокая, очень доверчива, я мало верю словам (может, потому, что сам бросаю их направо и налево). Теперь обращаюсь к себе, и вот вам полная исповедь, судите сами.
Половина тягостного положения, в котором я писал к Эрну, снята. «Le grand secret de la révolution, — говаривал знаток в этих делах Saint-Just, — c’est d’oser». Eh bien, j’ai osé, j’ai écrit a mon père une lettre feu et flamme, on y voyait le fils prosterné devant son père et l’homme résolu. La lettre était vraiment belle, mais acre en divers points, les vexations qu’elle souffre étaient la cause de ces âcretés124[124]. Ну, слушайте же: получаю отпет, как обыкновенно, без удивления, довольно холодный, потом другое письмо, в нем прямо и ясно сказано: «Однажды и навсегда благословляю тебя на жизнь твою и, следственно, на разные предприятия. Но так как ты придумал сам — то сам и делай как хочешь, я уверяю в одном — что мешать не стану!!» — «Capisco, Capisco!» — как говорят итальянцы. — Capisco, саго Padre!125[125] «Мешать не стану» значит в переводе: «Я знаю, что ты не можешь обойтиться без моей помощи». — Ну, признаюсь, у меня все было готово в случае отказа, двадцать человек просили быть помощниками; но это полудозволение все остановило, и я хочу попробовать тихо кончить, и, ежели можно, нынешним летом. Да, непременно нынешним летом, ибо вы не можете себе представить, что делает княгиня. Я готов отложить — но требую формального обрученья. Вот и все. Перестрадал я в это время ужасно много, несколько раз, бледный и отчаянный, обращал
124[124] «Великий секрет революции… это — дерзать». Так вот, я дерзнул, и написал своему отцу письмо, горячее, неистовое, в нем выступал и сын, поверженный к стопам отца, и решительный человек. Письмо было поистине великолепно, но местами вышло язвительным и причину этой язвительности следует искать в получаемых оскорблениях (франц.). — Ред.
я взор к нему
