и молился. Теперь лучше, и я спокойное жду, как судьба развяжет узел, завязанный рукою бога!
Вот вам довольно странный случай: в Москве простой народ говорил: «Горе работникам, которые коснутся до Алексеевского монастыря» — и что же? В первый день, при огромной толпе, работник, снимая крест, сорвался и расшибся вдребезги!
300
Вы угадали, Жуковский вымарал пять последних строк I «I Maestri».
Ich freute mich sehr, daß Sie an m-me M
Напрасно, почтеннейший Александр Лаврентьевич, вы воображаете, что я дурно понимаю Авдотью Викторовну, о нет; но слабости может иметь всякий и особенно к людям, близким и по сердцу и по крови. Дружеский поклон ей, Прасковье Петровне и Вере Александровне. Веру Александровну я решительно считаю меньшей сестрою — уже и по тому сыновнему почтению и любви, с которой
Вчера обедал я у проезжавшего здесь сенатора Озерова, я завел речь об вас pour épier und manches möchte ich schreiben, er hat eine wichtige Stelle bei der neuen Commission127[127].
Вина не пью, сижу все еще без выхода дома, пишу новую повесть, и, кажется, удачно заглавие — «Его превосходительство».
155. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 24 — 26 февраля 1838 г. Владимир.
24 февраля 1838. Владимир.
Друг милый! получил твои письма от 22 — святая, чистая подруга, благодарю тебя, дай же руку, я ее прижму к груди крепко, крепко… Теперь ты знаешь настоящий ответ, со стороны пап<еньки> решительно бояться нечего. Пора открыть глаза княгине. И вот случай, ежели вы
126[12б] Я весьма рад был тому, что вы сказали ш-ше М<едведевой>; жаль только, что вы не пишете, как она приняла эту новость. С будущей почтой она получит письмо от Наташи, т. е. моей невесты, — теперь я могу это сказать (нем.)
127[127] чтобы разведать, и кое-что я хотел бы написать: он занимает важный пост в новой комиссии (франц. и нем.). — Ред.
никак не сладите с портретом, я буду писать — однако воля ваша, я не понимаю, как вы не умели сделать этого, постарайся еще, портрет — это одно из моих любимых мечтаний. Я погожу писать — но ежели решительно нельзя, потребую его. Наташа, теперь надобно признаться — нас (и особенно меня) много пугали чудовищные образы, которые на деле не существуют, за наказанье мне явились они в душу — и как терзали.
Письмо твое прелестно к Мед<ведевой>, но два замечанья я скажу. Об ней ты не говоришь ни слова, а подчеркнувши
301
слово «я вас знаю», ты показала, что знаешь ее страдания, мне кажется, следовало бы что- нибудь сказать. Второе — ты чрезвычайно ярко перед ее глазами поставила картину нашего счастья, любовь самая не может так подавить, как именно счастье. Впрочем, это мне так пришло в голову, и я в первом письме пошлю к ней, — благодарю, душа моя, что исполнила эту просьбу.
Ты слишком предаешься надеждам, почему ты говоришь «7 недель», да разве мне есть дозволение ехать? А как откажут? На что мне верный человек, я напишу с Ег<ором> Ив<ановичем>. У нас с папенькой лад, не знаю, что будет далее, я действую неусыпно. Не могу, не могу долее жить без тебя, мечта, как я уж писал, скорого соединения поглотила всё. И вот я бросаю взор, полный ненависти, на эту цепь, которая приковала меня здесь, зубами ты бы ее перегрыз. Ах, что ни говори, а жестокое дело разлука, забудешь, забудешь — а все-таки голова ищет груди родной и уста жаждут святого поцелуя. Наташа, очень грустно, очень.
25 февраля. Пятница.
Ты совсем отвергаешь богатство — это несправедливо. У меня нет корыстолюбия, нет привязанности к роскоши, я богатством готов жертвовать другу, обстоятельству; но не отвергаю его. Тебе не знакома жизнь, богатство — это свобода. Свобода, во-первых, делать что хочешь, жить как хочешь, свобода не заниматься хозяйством, а хозяйство пятнает салом. У меня был перед глазами ужасный пример — Витберг. Он, твердо переносивший удары жестокие, не может перенести гнетущей бедности. Другой пример — Мед<ведева>, и ей надобно в этом отношении отдать полную справедливость: она новее не думает о том, что ей нечего есть, и это придает ей особую поэзию. Впрочем, теперь нам можно перестать готовиться на материальные беды — их не будет, я уверен. Впрочем, это мой департамент, твой — одна поэзия, одна религия и любовь. — Я уже писал, что от Полины и Скворцова ни строки, мне больно это, дружба имеет свои права, и она щекотлива. Я писал им два раза — теперь не напишу долго, очень долго, может, до нашей свадьбы. А моя симпатия была сильна, моя душа была им раскрыта больше, нежели всем осыпающим меня дружбою из Вятки. Они меня любили. Я им был необходим. Я их ужасно выдвинул вперед, я их обрек на высшую жизнь, я отпечатал на них свою душу — и у них нет необходимости перекликнуться со мною. И мы говорили часто: пусть тогда люди забудут нас; но друзья останутся друзьями. И Матвей и Саша имеют место и душе, тем паче те родные по душе. Но погожу еще их винить, погожу ставить на одну доску с Вадимом и Тат<ьяной> П<етровной> — знаешь ли, что кто однажды потеряет в моем мнении
302
тот уж ничем в свете не поправит никогда. — А Вадим — единственная ошибка в моей жизни, иногда даже мне кажется, что я в нем не ошибся, а он совершенно сделался другой человек. Сатина, напр<имер>, я никогда не любил (он меня — всегда и теперь), но его одна вина — слабость характера — больше его упрекать грешно, в нем много благородного и хорошего. И так, думая об этом, часто приходит мне в голову — наше trio одно чисто, светло, без пятна: Огарев, ты и я. От души люблю многих, ко… а там в нашем trio нет но. Напр<имер>, Кетчер — люблю его, он чист и благороден до невозможности, он пойдет в петлю за меня, но кого он любит — твоего Александра или Александра, который сильной мыслью опередил многих, который с малых лет пренебрег для науки и идеи всем, который страдал за них и страдает? Кетчер так был исполнен любви к тому Александру, что твой Александр, не желая огорчить его, не смел сказать нашу мысль полного пренебрежения славы, полного погружения в море любви. Хотя они на словах и ставят чувство выше мысли, но на деле не то. С другой стороны, возьми Витберга — нельзя родного сына больше любить, как он меня, но — муж второй жены, муж пустой женщины, на которой женился в силу ее красоты, — может ли понять все нашей любви? — Ты пишешь о моих письмах — да ведь они только для тебя хороши, потому именно, что душа наша одна. Невеста может сердиться, что нет похвал ее глазам, улыбке, устам, белизне, косе etc., etc., так точно как Наташа могла бы сердиться, ежели б это было. Странный пример пришел мне в голову. В колоссальную эпопею Французской революции были два человека, оба пламенные, оба представители партии и оба ненавидевшие друг друга — Лафайет и Барнав. Но душе Лафайета казалось довольно ограничить короля, и, ограничив его, он был счастлив. Но душе пламенной Барнава не было границ, и он требовал республики. Язык Лафайета казался ему сух, недостаточен, беден, так точно, наоборот, тому язык Барнава казался сумасшествием. — Вот история наших писем и всех других. А между тем они оба правы как они. — Будь уверена, Наташа, что еще ни один человек не объяснял любви кровавым примером Барнава, — это совершенно ново, и я могу требовать привилегию. Прощай, милый, милый друг. Я сегодня видел во сне — кого — ты думаешь тебя, — вовсе не тебя, а Витбергову дочь, будь учтивее и увидь меня. Ангел!
26. Суббота.
Знаешь ли, что меня весьма занимает, гораздо больше, нежели все будущие хозяйственные распоряжения? Я хочу тебе составить отчетливый, полный план чтения и занятий — эта раз, и другое — особую библиотеку для тебя. Я много думал
об этом и между прочим придумал: главное занятие — чтение, но чего? Здесь первое место поэзии (религия с ней неразрывна), потом история, — история — это поэма, сочиняемая богом, это его эпопея, потом романы — и больше ничего. Пуще веет не науки. Бог с ними, все они сбиваются на анатомию и режут труп природы, науки холодны, и худо идут к идеальной жизни, которую я хочу тебе. Но тут не все сказано: какие поэты, какие романы? Не воображай, чтоб от всей массы мыслей и чувств осталось в тебе что-либо измененное, нет, тогда я вырвал бы книгу из твоих рук, в тебе ничего не изменится, и не должно. Но ты найдешь свою мысль, свое чувство раздробленное, рассеянное, и книга сделает для тебя опыт, то, что жизнь сделала со мною. — По-немецки при небольшой практике выучишься, об этом и не думай, по- итальянски также — это вздор, только для ленивой толпы кажется неприступным. Как я выучился в Крут<ицах> по-итальянски — в два месяца, как выучился в Вятке архитектуре — в два месяца. Но все это и самое чтение подчиняю я моей живой речи, да я призван к тому, чтоб заплатить тебе долг, ты показала мне небо, показала бога, рай и себя. Я покажу тебе землю, человека, ангела падшего. За лазурь неба заплачу лазурью океана. О, как хороша наша жизнь будет — лишь бы скорее, скорее. Для нас все будет поэма — и мы, и Природа, и Шиллер, и обедня, и зимний вечер в холодной комнате, и летняя ночь, душная, как грозное предчувствие. О боже, какова же молитва выльется тогда из этой одной души! — Довольно. Еще прощай. Портрет непременно или я напишу, ты очень хорошо было начала с княг<иней> обращ<аться>, продолжай читать, несмотря на их дурачества, отвечай смело и, ежели нужно, говори прямо о любви — я благословляю на все. — Теперь, вероятно, знает Лев Ал<ексеевич>, я писал пап<еньке>, что это не тайна.
Твой Александр.
156. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 26 февраля — 1 марта 1838 г. Владимир.
26 февраля 1838. Владимир.
