меня. Я грыз себе пальцы, я плакал, бесился, рвался, и первая мысль, пришедшая мне в голову, было мщение. Я опозорил этого Соколова, я рассказал про него вещи, которые могут погубить его, — и вспомнил, что он бедный человек и отец 7 детей… Но должно ли щадить фискала, разве он щадил других? Черт с ним. Мне надобно, чтоб я был отмщен. Это происшествие тем сильнее огорчило меня, что я еще весь был мягок и кален от вчерашнего свидания; вдруг весь чистый, поэтический восторг превратился в какую-то злость, и я доселе готов, ей-богу, готов зубами грызть всякого. К этому прибавок. Кто, кто смеет нас теперь держать? Нам прочли сентенцию и не берут труда выпустить. О звери, звери, дикие звери, а не люди. «Люди — порождение крокодилов, ваши слезы — вода, ваше сердце — железо», как говорит Шиллер. Ты не можешь себе вообразить, как эта ничтожность тяжела. Что же мы? Игрушки.
Как высок и необъятно высок Огарев, этого сказать нельзя; перед этим человеком добровольно склонил бы я голову, ежели бы он не был нераздельною частию меня. Этот человек вполне, весь принадлежит идее и общей деятельности; что для него
39
жизнь, богатство… Помнишь, что я писал тебе в прошлый раз, наша жизнь решена, жребий брошен, буря увлекла, — куда? Не знаю. Но знаю, что там будет хорошо, там отдых и награда. Человечество! Для него всё, для него родятся люди, ему обязаны мы; но что мы можем? Малое — но и малое есть нечто. «Послушайте, братия, не нищих ли мира сего бог избрал быть богатыми верою» (Посл<ание> Иакова). Да и кто были апостолы? Нет, наша будущность в наших руках. Да будем мы забыты и презренны, ежели схороним в землю те малые таланты, которые нам дал бог.
Прощай, Наташа, скоро, скоро увидимся, скоро, скоро расстанемся надолго. Ежели меня еще дней пять продержат, я наделаю черт знает что. Я умел терпеть; но теперь уже они превосходят меру. Прощай, посылаю тебе братский поцелуй.
Александр.
На обороте: Наташе.
33. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 10 апреля 1835 г. Москва.
За несколько часов до отъезда, я еще пишу, и пишу к тебе; к тебе будет последний звук отъезжающего. Вчерашнее посещение растаяло мое каменное направление, в котором я хотел ехать. Нет, я не камень, мне было нынче грустно ночью, очень грустно. Natalie, Natalie, я много теряю в Москве, что у меня только есть. О, тяжко чувство разлуки, и разлуки невольной. Но такова судьба, которой я отдался; она влечет меня, и я покоряюсь. Когда же мы увидимся? Где? Все это темно; но ярко воспоминание твоей дружбы, изгнанник никогда не забудет спою прелестную сестру.
Итак, участь голубя тебя не пугает, голубь — что-то небесное, от него навевает не землею. Именно чистота твоей души вчepa так сильно на меня действовала.
Может быть… но окончить нельзя, за мною пришли. Итак, прощай, прощай надолго; но, ей- богу, не навсегда, я не могу думать сего.
Все это писано при жандармах. 10 апреля 1835. 9 часов30[30].
40
34. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
30[30] Позднейшая приписка Герцена: Не хочу, ангел мой, чтоб ты без любимой записки встретила 9 апреля. Да, может быть теперь ясно… Люблю, люблю, люблю тебя — на этом листке недоставало этого слова. Твой Александр.
1838 г. 3 апреля.
Наташа! Вот и тебе несколько слов от изгнанника, великая минута отталкивает меня далее и далее от всех вас. Ничего нету меня в Перми, а туда еду, всё в Москве, а она меня выбросила. Прощай, некогда писать, иду смотреть царь-реку Волгу. Прощай.
Эм<илии> Мих<айловне> поклон.
Нижний-Новгород
16 апреля 1835.
35. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
Апреля 22, 18<35>. Казань.
Далеко, далеко умчало меня, друг Natalie! Страшное положение быть доведену до такого одиночества, в котором надобно в себе одном искать всё, нет человека, нет груди дружеской на этом пути, нет звука понятного им… Виноват. Воспоминания — надгробный памятник прошедшему, но памятник живой, и природа, с другой стороны — вот что у меня осталось. Я рассеян, мне мудрено это движение после 9 месяцев тюрьмы, я не могу себе еще дать ни в чем отчета. Неси же, неси же, буря, которая увлекла меня, я вверяюсь тебе.
Часто вижу я Москву и вас всех во сне — сон есть положительное добро, и как хороши сны иногда, и будто бы это вздор, ведь живем же, когда спим, и помним сон, как быль.
Прощай.
Ты получишь отсюда казанский гостинец от меня. Чем богат, тем и рад.
Эмилье Михайловне кланяйся и скажи, чтоб она не забывала приятелей и друзей за одною далью.
На обороте: Наташе.
36. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 29 апреля 1835 г. Пермь.
Теперь, chère Natalie, твой черед писать ко мне. Я наконец в Перми…
Это ужасно, что было со мною нынче утром; прихожу нанимать квартеру, а хозяйка спрашивает: «Нужен ли вам огород и стойло для коровы?» Grand Dieu! Неужели есть возможность мне иметь огород и корову. Ха-ха-ха, да это чудо. Огород
41
и корову, я скорее заживо в гроб лягу. Вот как мелочная частность начинает виться около меня. А что, в самом деле, бросить все эти высокие мечты, которые не стоят гроша, завести здесь дом, купить корову, продавать лишнее молоко, жениться по расчету и умереть с плюмажем на шляпе, право, недурно, — «исчезнуть, как дым в воздухе, как пена на воде» (Дант).
Приехавши на место, я только узнал все, что я потерял, расставаясь с Москвою; нет, сколько ни мудри, а разлука — дело ужасное; это замерзшее озеро и немо и холодно. Как живо у меня в памяти твое посещение в Крутицах — и что же это было?— несколько часов в целой громаде времени — и прежде, и после. Да, у нас в жизни только есть несколько минут и светлых и изящных, остальное — что-то земное и грязное. Это фонари, освещающие дорогу, далеко назад блестят они звездочкой. Когда же, сестра, когда же мы увидимся?
Вы их разрознили…31[31]
Да, вы меня разрознили со всем<и>32[32].
Прощай. Пиши.
Александр.
Эмилье Мих<айловне> 360 поклонов, я сам буду ей писать.
На обороте: Наташе.
37. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 6 — 12 июня 1835 г. Вятка.
Письмецо твое, Natalie, я получил, это первый голос московских друзей, ибо я, кроме писем из дому, ниоткуда не получал. Грусть навело оно на меня… Какое немое и больное чувство- разлука. Я готов был плакать, все перевернулось в моем сердце. Нет, страшны письма, когда разлука так грозна и так непроизвольна.
Что тебе сказать о себе? Перемены! Перемена в душе, собственно, не бывает у людей, у которых есть душа. Но я не тот же. Ты не знаешь, что такое быть изгнанником в чужбине, где (по словам Гёте) часто протянешь руку и вместо человеческой руки сдавишь кусок дерева. Были минуты сладкие, горесть имеет гною поэзию, минуты полноты душевной, минуты, в которые даже надобно было хоть несколько излить все в ней клубящееся. Но все-таки какая-то
31[31] Позднейшее примечание Герцена: Не посмел написать «сердца» 32[32] Автограф поврежден. — Ред.
пустота в сердце, и это меня мучит; вообрази себе, что я мало занимаюсь; иногда часы целые после обеда лежу я в dolce far niente33[33], двадцать раз привожу себе я
42
память минуты счастия в Москве и с какой-то насмешкой сравнивая тогда и теперь. — Природа одна могла бы мне заменить друзей; но и она здесь так скупа и свирепа, что доселе я мало пользуюсь ею. Но не думай, что я сделался томным, печальным с виду; нет, я все с той же наружностью, все так же острю, заставляю хохотать и смеюсь; но вдруг середь этого смеха… Душно, Наташа. Душно!
Вера, она меня не оставила, что же я был бы без нее? Вера твердая — но разве Он не верил, когда, изнемогая от злобы людей, Он — сын божий — просил, да мимо идет его чаша сия.
Теперь я в Вятке, Пермь меня ужаснула, это преддверие Сибири так мрачно и угрюмо. Здесь получше и ближе, теперь я не 1400, а только 1000 верст от Москвы. Говоря о Перми, я вспомнил следующий случай на дороге: где-то проезжая в Пермск<ой> губ<ернии>, ночь я почти не спал, ибо дорога была дурна; на рассвете я уснул крепким сном, вдруг множество голосов и сильные звуки железа меня разбудили. Проснувшись, увидел я толпы скованных на телегах и пешком отправляющихся в Сибирь; эти ужасные лица, этот ужасный звук, и резкое освещение рассвета, и холодный утренний ветер — все это наполнило таким холодом и ужасом мою душу, что я с трепетом отвернулся — вот эти-то минуты остаются в памяти на всю жизнь.
Да, ты правду пишешь, что в последнее свидание ты, забыв говорить, высказала всё… Да, Наташа, я все понял, и на что были слова? Может, не все сказала бы ты; может, они ослабили бы то, что мы понимали той высшей симпатиею той гармониею душ, которая так сблизила наши существования34[34].
…«Ты смотришь на Пермь и иногда забудешь, что в уголке Москвы живет Наташа…» О, это- то и лучшие минуты, когда я забываю всё; побольше этих минут забвения, в них я только и отдыхаю; это сон души, не упрекай меня за них. Прощай! Еще напишу несколько слов, но не теперь… (6 июня 1835. Вятка).
12 июня.
Нет больше ни слова.
Ал. Герцен.
33[33] сладком безделье (итал.). — Ред.
34[34] Позднейшее примечание Герцена: И после этого я мог так низко пасть, так забыться? Вот куда привели эти лучшие минуты забвения.
На обороте: Наташе.
38. H. А. ЗАХАРЬИНОЙ
Середина июня 1835 г. Вятка.
Прости, друг мой Natalie, прости мои глупые упреки. Ты сама знаешь, как давит эта немая разлука, и ни весточки, ни отрадной капли!.. Твои записки на меня имеют дивное, страшное
43
влияние… Ими я возобновляю в памяти всю юность; от О<гарева> писем нет, и я не пишу, твои же записки так ярко поминают все время восторженной и фантастической жизни в Москве. Да и в них такая полнота чувств. О Наташа, Наташа, да, ты сестра моя, ты самая близкая родная моей души. И ты всякий раз пишешь, что уверена в моей дружбе, это худо, это признак сомнения. Нет, в тебе я не сомневаюсь, в твоем сердце есть у меня место… Мне не нужно себя уверять, что ты мне сестра.
Но зачем же я падаю! Да, я падаю. Эта буря прошлого года к меня подняла, а ссылка томит, я падаю.
Наташа, друг мой!
Прощай.
Ал. Герцен.
На обороте: Наташе.
39. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
1835. 25 июня. Вятка.
Сага, carissima! Нет, ей-богу, я не
