Ты говоришь, что тогда я буду всем чужой, кроме друзей. Дитя, а теперь? — «Ты не похож на себя». Нет, Наташа, мое судорожное ожидание — не слабость, я доказал свою твердость и правительству, и людям, тут другое чувство; ежели бы ты играла в карты, то я сравнил бы это чувство с отчаянным Va banque! Все на карте. Банкомет бросает и бледен, понтёр ждет и бледен, карты еще нет, и между той картой и мерной целая жизнь, исполненная страданий и надежд, — у меня вышло pliez, т. е. ни выигрыш, ни проигрыш, это всегда досада обоим. Почему на меня все это сильнее действует? Ты забываешь
308
мой огненный порывистый нрав и еще ту гордость, которая не может вынести препятствий. В твоем созерцательном нраве нет этих жгучих страстей. Прощай, мой ангел, прощай. Или уж свиданье оставить до Загорья? Там где-нибудь в лачуге я проживу несколько дней. Извольте: приказывать, Наталья Александро<вна>.
Зачем ты написала в письме стихи Козлова «не дождалась и умерла» — зачем? Давеча я их вскользь заметил, я теперь они меня толкнули в черное море грусти.
Когда я ворочусь, при них говорить ты? Еще и еще благословенье бога над тобой, ангел.
1 марта.
1 марта.
Картину Мед<ведевой> посылаю, мысль ее она взяла из виньетки одной английской поэмы. Она не совсем так, но очень хороша, превосходна. Да и в самом деле — для того чтоб поднять меня, ты сама опираешься на ад… Береги ее, она принадлежит к тем вещам, которые надобно взять с собою и как воспоминание, и как упрек себе.
157. Н. Х. КЕТЧЕРУ 1 марта 1838 г. Владимир.
1 марта.
Несмотря на все мои бравады, я в полной мере ценю, что такое ссылка. Еще можно предпочесть те страдания, которые жгут и режут, а это немое, глупое состояние отвратительно. Душа полная рвется, рвется к ней, к морю, к природе и поэзии — а тут канцелярия гражданского губернатора, да это хуже Мефистофеля в «Фаусте». Да — она и природа, мне надобно отдохнуть, а то от битья душа скоро превратится в сливочное масло, и притом горькое. — Воля, воля! Я бы поклон в пояс вам всем и с нею бежал бы туда, где океан, скалы и нет людей или ежели есть, то разбойники и контрабандисты, люди без маскарадного платья, как есть, с ножом и обманом. Да где же это море — мне все равно, хоть в Тамбовской губернии. Лишь бы я мог вот все это, что давит — угрызения совести и счастье, Огарева и ссылку, — все сплавить в одну поэму, а природа была бы суфлером и декорацией, она подсказала бы молнией, ласточкой, волной, чего не выскажешь словом, и эту поэму передать ей, оттого что она понимает любовью, а не понятливостью, для того что она сделает из этого молитву, кроткий свет луны из зарева горящей избы… А каленый воздух
чуть дышит, дохнет и принесет ее локон и запах оранжей, перестал дышать — и природа спит. Спит, а что она, видит ли что-нибудь во сне? Собака видит же, что гоняется за зайцем и дергает ногами, ну а этот огромный зверь, земной шар, который, как белка, кружится в зверинце из эфира, будто ничего не видит во сне, — вдруг видит минуту просветленья, окончены страданья, светло — проснется, а град бьет ее в рожу, а судорога сводит тело землетрясеньем. Хорошо, что изобрели реки: есть куда природе плакать после такого пробужденья. Я ужасно сердит теперь и оттого написал такую гиль, а ты будешь хохотать, хохотать над тем, что я бешусь. Говорят, хина производит лихорадку и унимает лихорадку.
Нет, все, что я писал, глупо. Сожгу все, кроме статьи архитектурной, — а она, может, всех глупее, да в ней есть хоть указанье на мысль широкую. Надо перестать острить: «Шутить и все шутить, как вас на это станет». — Есть мысль хорошая для новой повести, а как примешься писать — выйдет чёрт знает что. Пунш — в котором и чай и ром испорчены друг другом: ром не пьянит, а чай воняет, как человек с похмелья: Ну пот где талант, там совсем не то, ш-ше Dudevant, напр<имер>; ее Люблю от души, я съездил бы ей поклониться и ее заставил бы поклониться высокой женщине, лишь бы она не курила pachitos при мне. все права отдаю женщине, но женщина с трубкой — гермафродит. Попроси у Левашовой романов Dudevant, да и по почте можно послать, здесь не распечатывают, а в Москве твое дело — а досадно, что ты не исполнишь по обыкновению; не знаю, как попал теперь на ш-ше Dudevant, а смерть захотелось, она женщина-Робеспьер, нет, Робеспьер был трус, он слынял 10 августа, ну, женщина-St.-Juste.
Мое вам почитание, Николай Христофорович, свидетельствуйте ваше почтение тетеньке, братцу, а я, по отпуске сего прошедшего письма, пребываю в приятном воспоминании к вам, всегда не забывая того истинно родственного расположения, с которым шсть имею заключить эту глупость.
А. Герцен.
158. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 2 марта 1838 г. Москва.
Я не знаю, билось ли сердце у тебя р половину второго; я здесь, т. е. К., секретно, и, след., устрой свиданье. Завтра в 9 я еду. Нынче же отдай приказ Аркадью, я пришлю за ним из какого-нибудь трахтира. Завтра в 6 часов утра чтоб были отперты вороты. Рассуждать некогда, действовать.
А. Г.
Итак, совершилось! Теперь я отдаюсь слепо провидению, только-то я упросил, просьба услышана, твой поцелуй горит на моих устах, рука еще трепещет от твоей руки. Наташа — я говорил какой-то вздор, говорил я не языком, ту речь, широкую как Волга, слышала ты. Это свиданье наше, его у нас никто не отнимет. Это первая минута любви полной, память ее пройдет всю жизнь, и когда явится душа там — она скажет господу, что испытала все святое — скажет о 3 марте. — Все волнуется… но не так, как вчера, о нет, что-то добродетельное (я не умею выразить) и светлое, упоение, — слышал я слово любви из твоих уст, что же я услышу когда- нибудь после полнее? — голос бога — это он-то и был. Ты благословила меня, когда я пошел; но вряд заметила ли, что тогда было со мною, я приподнял руку, хотел благословить тебя, взглянул — и рука опустилась, передо мною стоял ангел чистый, божий — молиться ему — а благословляет он, и я не поднял руку.
159. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 3 марта 1838 г. Москва.
Но теперь все это у меня смутно, перепутано, все поглощено одним — видел любовь, видел воплощение ангела, — и быстро, как молния, и так же ярко оно прошло — о нет, оно в нас, оно вечно, это свиданье. — Теперь я силен и свят — мне свиданье было необходимо. Natalie, пусть же провидение безусловно царит над нами, лишь бы указывало оно путь. — Идем — быть великим человеком, быть ничтожным… всё, всё, да и разницы нет, выше я не буду. Не молния, а северное сияние, нежно-лазоревое, трепещущее, окруженное снегом. Я чувствовал огонь твоих щек, твой локон касался, я прижимал тебя к этой груди, которая три года задыхалась при одной мысли. Ты говорила. Чего же больше? Умрем… Нет, и это слишком, воля провидения безусловная.
И будто это не сон? Ну пусть сон, за него нельзя взять несон вселенной. Довольно, прощай, еще благослови путника, еще пламенный поцелуй его любви тебе.
<Я даже?>128[128] не хотел давеча долее оставаться, — мне было довольно, о… ничего подобного и тени не было в моей жиз<ни!>
На обороте: Наташе.
160. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ
4 марта 1838 г. Липны.
3 часа ночи. Липны.
50 верст от Влад<имира>.
Ангел, ангел, всю дорогу была ты передо мною. Я счастлив до бесконечности, нет, больше, больше — и ты сделала все это!
161. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 4 — 5 марта 1838 г. Владимир.
4 марта, пятница.
Сегодня в десятом часу утра сидел у губернатора в кабинете с делами один молодой чиновник — немножко обветрен с дороги, немного уставши — и думал об дивном сне. Да, торжественная минута свиданья! Ты пишешь: нет у бога другого 9 апреля, — но вот 3 марта, оно свято на всю нашу жизнь, оно полно, полно — а всего полчаса. Все заплачено, все выкуплено, забыты прошлые страданья. О, ты ангел, ты велика, необъятна была в ту минуту, когда благословила меня, тогда я не мог быть ровным. И ты не плакала, когда я пошел и пошел, может, опять надолго, — ты не могла плакать, ты выше слез, выше земного была. — Пусть эту минуту изваяют, это высшая минута — 3 марта.
Итак, главное совершено, мы увиделись взрослыми, свирепая судьба перестает гнать, что в будущем — его воля; и в смерти много, и в жизни много — потому что любовь не знает разницы, но зачем ты вовсе отворачиваешься от жизни — это неблагодарно для 9 апреля и 3 марта, а впереди Загорье — это раз, а потом та минута, когда мы, обнявшись, можем глядеть друг на друга, без того чтоб Костенька напоминала (она же похожа на скелет). — Что со мною было на дороге, это легче сказать, нежели что было 2-го и 3-го марта до 9 часов. При свиданье я не мог прийти в себя, это было и буря, и гармония, и океан света, и туман светлый же, я чувствовал, что мысль и слово не поддаются, и мне не нужно их было, я чувствовал поцелуй Наташи, Наташу возле на диване — это я знал. Знал ли в ту минуту, как меня зовут, — не знаю, знал ли я еще что-нибудь…
Когда К<етчер> взошел в вороты, я стоял у фонарного столба — кровь жгла, сердце билось… и две крупные слезы налились в глаза; потом в зале стоял я у печки, закрыв рукою лицо, — и, право, ни о чем не думал, ни даже о тебе, внутренний трепет, и какой-то огонь пробегал… ну, вот ты… Молча, скрестив руки, сидел я у К<етчера>, говорить не мог, просил вина,
312
чтоб залить пожар, речь моя была несвязна, рука дрожала — тогда я написал тебе записку (получила ли от 3-го марта перед самым отъездом?). Потом опять снеговая пелена на природе, возгласы ямщика. Душа была светла, но тело совершенно изнемогло, я уснул мертвым сном, и во сне явилась ты — проснулся в половине четвертого, уже за 50
