любовь в ее взоре». —
320
До свиданья, скорей, скорей в Загорье. А не приехать ли к тебе 9 апреля??
Твой Александр.
Вместо перчатки посылаю тебе шнурок, на котором у меня был медальон. Два года лежал этот шнурок на груди твоего Александра, сколько раз, обвитой около его руки, он, нераздельный с медальоном, лил утешенье в скорбную больную душу — целуй его, надень его на твою шею, для тебя он свят. Представь себе, что иногда середь буйных оргий в Вятке я снимал его, чтоб он не был участником их. «Как это глупо и пошло». — Да пояс-то пришли, о портрете сам напишу, меня терзает одна мысль: ну, как будет непохож. Вели нарисовать себя, как ты была 3 марта, хоть я хорошо и не помню, знаю только, что сверх белого была какая-то мантилья или криспин, даже прическу не помню130[130], ежели же это неприлично (это сурьезно, потому что портрет будет на стене), то в белом платье. Белый цвет любимый, потом голубой.
Хотел писать к Emilie особо — но после. Пиши же все о 3 марте (да своим почерком), всякая подробность — чудо, прелесть.
8-е. Вторник.
Прощай, мой милый ангел, будь здорова — из Петербурга ничего. Ежели к Святой не будет полного освобождения, это значит, что и наследниково представление не помогло. Как хочешь, а эта мысль бледным привидением грозит из будущего, но все-таки свят 1838 год, о как он опередил своих старших братьев, этот судорожный 1836 и судорожный 1837! Но меня еще не вовсе оставляет мысль, что ты будешь здесь. Лишь бы они поступали пожестче. Пламенный поцелуй любви, как огонь, и чистый, как огонь, тебе от твоего
Александра.
164. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 9 — 12 марта 1838 г. Владимир.
9 марта. Середа.
Милая, милая невеста! Что чувствовал и сколько чувствовал я неделю тому назад? Каждая минута, секунда была полна, длинна, не терялась, как эта обычная стая часов, дней, месяцев — о как тогда грудь мешала душе, эта душа была светоносна, она хотела бы порвать грудь, чтоб озарить тебя…
321
Пятый час; я стоял перед Emilie теперь, а внутри кипело — буря, нет, не буря, а предчувствие — его испытает природа накануне преставления света, ибо преставление света — верх торжества природы. Душа моя до того была поглощена тобою, что я почти не обратил внимания на город, и ежели я ему бросил привет горячий, со слезою, когда его увидел, он не должен брать его на свой счет, и этот привет был тебе, с ним мы увидимся после. Возвращаясь, я еще меньше думал об нем, смотрел пристально и видел в воздухе туманно набросанный образ девы благословляющей. Когда мы искали дом Emilie, извозчик провез мимо вас, я увидел издали дом и содрогнулся, я умолял Кет<чера> воротиться, так сразу я не мог вынести
130[130] Знаю, что со стороны висели кудри, они несколько раз касались до моего лица.
тот дом. Вечером я подошел смелее, мысль близости обжилась в груди. Утром, когда я всходил, мне так страшно было, я убежал бы от собачонки, от птицы. Ты дала мне время собраться. Ожидая тебя, я стоял, прислонясь локтем к печи и закрыв лицо рукою, — поклонись этому месту. Потом я бросил взгляд, любви полный, на фортепьяно и на пяльцы, которые стояли на полу (верно твои), потом быстро влетела ты — об этом и теперь еще не могу говорить. — Да и никогда не буду говорить, оно так глубоко в душе, как мысль бессмертия. — Знаю одно:- я тебя разглядел, когда уж мы сидели на диване, до этого наши души оставили тела и были одна душа, они не могли понять себя врозь.
8 часов вечера.
Дай, дай, моя подруга, моя избранная, дай еще прожить тем днем… Восемь… льется огонь из верхнего окна, я стоял в переулке, прижавшись к забору: К<етчер> — ушел, я один. Мот Аркадий… так, стало, в самом деле я близко, вот Костенька — да, да, я ее увижу, завтра в пять часов в путь. «Чего вы желали бы теперь от бога?» — спросил, шутя, гусар вечером. «Чтоб этот пятак превратился для мира в часы». Гусар думал, что я с ума сошел. «Для чего?» — «Он не умеет показывать ничего кроме пять, а в пять туда, к ней». — К подробностям этих дней надобно сказать, что я два дня с половиной ничего не ел, кусок останавливался в горле.
Позже.
Ты моя невеста, потому что ты моя, я тебе сказал: «у меня никого нет, кроме тебя». Ты ответила: «Да ведь я одна твое созданье». Да, еще раз ты моя совершенно, безусловно моя, как мое вдохновение131[131], вылившееся гимном. Оно телесно вне
322
меня; но оно мое, оно — я. Тебе бог дал прелестную душу и прелестную душу твою вложил в прелестную форму. А мысль в эту душу заронил я, а проник ее любовью — я, я осмелился сказать ангелу: «Люби меня», и ангел мне сказал: «Люблю». Я выпил долгий поцелуй с ее уст, один я и передал ей поцелуй. Моя рука обвилась около ее стана — и ничья не обовьется никогда. Понимаешь ли эту поэзию, эту высоту моего полного обладания? В минуту гордого упоенья любви я рад, что ты не знала любви отца и матери, и эта любовь пала на мою долю. — Вчера читал я Жан-Поля; он говорит: любовь никогда не стоит: или возрастает или уменьшается, — я улыбнулся и вздумал предостеречь тебя, а то я кончу тем, что слишком буду любить, сожгу любовью. Скоро ночь — святая, а там и седьмой час.
Отчего же я так спокоен теперь, а 3 марта — не прошедшее, вот оно живое, светлое в груди. — Умереть, пет еще, не вся чаша жизни выпита, жить, жить! Будем сидеть долго, долго, целую ночь, и когда солнце проснется, и когда утренний Геспер блеснет, выйдем к ним и под открытым небом сядем с ними, тогда умрем. Стены давят, опасность давит, быстрота давит. Тогда же одна гармония разольется на душе, ей будет тепло, и труп согреется солнцем. Или на
131[131] И как вдохновенье поэта выше обыкновенного положения, так и ты, ангел, выше меня — но все-таки моя.
закате, когда, усталое, оно падет на небосклон и кровью разольется по западу и изойдет в этой крови, и природа станет засыпать, — тогда умрем. И роса прольет слезу природы на холодное тело. А чтоб люди были далеко, далеко. Ты писала как-то: в их устах наша любовь выходит какой-то мишурной. Это ужасно! Да я ни слова о тех людях, которые не люди, но большая часть людей в самом деле как судят? Нас поймет поэт — этот помазанник божий мира изящного, поймет дева несчастная, поймет юноша, любящий безгранно (а не любивший, — тот, для кого любовь — былое, воспоминание, — тот покойник, труп без смысла). Из друзей близких найдутся, которые пожмут плечами и пожалеют обо мне от души: «Она увлекла его с поприща, на женщину променял он славу…» и посмотрят свысока. Слава богу, что пустой призрак — слава, наука — может наполнять их душу; ежели б не было его и не было бы девы, они ужаснулись бы пустоты, и их грудь проломилась бы, как хрусталь, из которого вытянут воздух. Нет, Наташа, я знаю все расстояние от жизни прежней и до жизни в тебя. Тут-то мне раскрылось все — а тебе целая вселенная любви, целый океан — носись же, серафим, над этим океаном, как дух божий над миром, им созданным из падшего ангела. Natalie, Natalie! До завтрего, прощай.
Завтра письмо, как будто год не имел вести, душа рвется к письму. Неужели может быть любовь полнее нашей? НЕТ!!
323
Жаль Emilie — зачем она едет, она должна быть, когда на наших головах будет венец — это зрелище еще лучше вида с Ельборуса.
Благослови твоего суженого —
Александра.
Я проснулся: солнце начинает светить. Седьмой час. Я молился и, верно, в ту же минуту молилась ты, верно, потому что мне было легко. Потом я опять уснул, видел тебя во сне, но смутно видел, что ты мне подарила портрет, и непохожий, было досадно. Кстати, отсутствие Мар<ьи> Ст<епановны> может дать время живописцу. Твоего письма к М<едведевой> я еще не посылал, жду прежде от нее ответа, за картинку, разумеется, благодари тогда, когда она напишет. Успокоил ли то бог ее душу? Как дивно чист был бы твой Александр без этой встречи — она, как убитое тело, брошенное в ручей, кровь вмешало в струю — но чем дальше, тем чище опять ручей…
Похвальный лист тебе, Natalie, и выговор. Похвальный лист за письма, я с восторгом смотрел, еще не раскрывая, на количество; выговор за портрет, — чего же лучше, как отсутствие М<арьи> С<тепановны>? Тут время было, это, madame, упущение по должности, вперед вычту треть жалованья и посажу под арест возле себя — думаю, не надоест. Ну, полно шутить!
В самом деле, грешно еще просить у бога, дивно наградил он трехлетнее страдание, решительно грешно роптать теперь. Голову склонить с детской доверенностью и молиться. Я писал давно, что 9 апреля недостаточно, и вот 3 марта исполнило недостававшее. Итак, с полным самоотвержением пойдем к соединению. Пойдем — ибо остановливаться тоже грех, разве нам не очевидна воля Его, повелевшая соединение?
Озеров наговорил бездну похвалы обо мне пап<еньке>, это полезно, это действует на него сильно, и еще есть возможность добрым путем кончить. — Мне самому жаль, что я не видал Саши, вот ей особая записка. Меня не удивило усердие Аркадии. Я еще из Крут<иц> писал: в этом классе есть инстинкт, которым они понимают человека, который их считает за человеков. А когда же пришлешь письма 36 года?
Я читаю Жан-Поля — по некоторым отрывкам в моих письмах ты его знаешь. Вот автор, которого ты никогда не поймешь, и явно, что вина будет его, а не твоя. Душа пламенная,
324
полная поэзия и любви; но выражение ее так судорожно, так напитано иронией, и притом иронией, не всегда счастливой, что он навеки отрезал таких читателей, как ты. Шиллер — вот твой автор, еще кто? — Жуковский — и только. А дивно уносит иной раз Жан-Поль, и душа трепещет, и слеза на глазах, да степью безводной надобно идти до такого места. Ну, читала ли повесть? жду суда, я мог бы прислать архитектурную> статью, но без картинок она
