темна. И та повесть «Его превосх<одительство>» готова совсем, созданная в минуту досады, она дышит злобой. Ты спрашиваешь, что я пишу после 3 марта — письма к тебе!
Получил письмо от Вадима и Тат<ьяны> Пет<ровны> — не знаю, застанет ли их в Одессе ответ, потому что они быстро идут в дом умалишенных; такой галиматьи в жизнь не читал, и, что всего досаднее, меня утешают, вычитали какое-то отчаяние в моем письме. Верно, потому, что я писал о смерти. Хороши души, которые не понимают смерти. А Тат<ьяна> Пет<ровна> распространяется о своих детках, о перемене в лице, а он о своих несчастиях. Ну, в сторону их.
12- го. Суббота.
Из Петерб<урга> все еще нет ответа — досадно, а может, к лучшему. Что, как ты увиделась со Львом Ал<ексеевичем>? Княг<ине> не следует говорить до моего приезда (без необходимости). Вера моя в скорое соединение незыблема — я всему верю после 3 марта. Прощай, невеста, ангел, будь так же покойна, как я; я никогда лучше не был, как теперь, и, повторяю, в настоящем я доволен собою, особенно когда прошедшее начинаю считать от 3 марта. Что-то чистое и святое влилось в душу от твоего поцелуя. Та грудь, к которой прислонялась твоя голова, и должна была очиститься. Прощай, Наташа.
На обороте: Наташе.
165. Н. А. ЗАХАРЬИОЙ
Два дня не писал к тебе — чудеса! Вчера поздно получил твое письмо от 10-го, прелестное письмо, нет, ты не переменилась после 3 марта, милая невеста, а вздохнула свободнее, веселее, вольнее. То же и со много. Все твои советы деловые, как разумеется, никуда не годны. Никакой книги пап<еньке> подписывать давать не надобно, потому что он не подпишет, меня
325
венчать не станут без позволенья губернатора — а я его возьму, тебя — без свидетельства о крещении и рождении, — и это достанем. Мы, раз обвенчанные, они теряют весь приз, потому что родства прямо не докажут, худшее, что может быть, — священника пошлют молоть муку — это он будет знать вперед и за это возьмет рублей 500 денег, а кто за деньги рискует, того жалеть не стоит. В дополнение прибавлю: 1) Я твердо остаюсь убежденным, что всякого рода выход из сиятельного дома полезен — о каких ты говоришь замках, нынче никого (кроме юношей) не держат под ключом, и какое право? 2) Что письмо к пап<еньке> потому-то и надобно писать, что он откажет, ибо… ибо этот отказ тебе будет величайшее оскорбление мне. Ну, и в сторону дела!
Посылаю тебе последнее письмо Мед<ведевой> ко мне. Оно покажет, что я твою руку протянул женщине, хотя не вовсе чистой, не вовсе неземной, но вполне достойной тебя. Ее убила жизнь, брат падший не есть брат погибший. Иногда тот, кто но может пасть, не падает от холодной души, и вся-то ее вина — что она любила юношу (достоин ли он, это вы сами знаете, Нат<алья> Ал<ександровна>!), тогда когда должна была любить пьяного старика, с которым, конечно, на смех обвенчали ее. Это письмо сняло с меня тяжкий крест (хотя но весь, ибо чувство, самознание дурного поступка осталось). Вот она, падшая Мария Магдалина, у ног твоих, будь же для нее ангелом-примирителем с людьми и пуще с богом. Ты почти можешь писать к ней, не дожидаясь ответа. Нет человека, на которого, через которого я столько вынес, как за нее; мир с нею мне дорог. Я на всех смотрю прямо — от тебя до Тюфяева — упрекнуть никто не может, одна она. Право ужасное, по счастию, она не понимает вполне, какой она шаг имеет надо мною.
Полина молчит, Скворцов тоже. Это не мудрено, мудрено было, что их душа молчала первый месяц разлуки. Итак, моя статья «Симпатия» и теплое воспоминание — одни памятники этой дружбы, я думал, что строю прочнее!
Что я пишу после 3 марта — а вот что: написал VIII главу в свою жизнь, и написал очень хорошо, и уж, конечно, не догадаешься о чем — о любви к Люд<миле> П<ассек>; тут и ты на сцене — трудно было, и очень, холодно писать о холодных отношениях к тебе — но написал, и ты явилась превосходно, чудом, какой-то священной мистерией, лилией, принесенной архангелом Гавриилом в день моего рожденья. Да, доволен, вообще биография идет прекрасно (я ее пишу по твоему. приказанию). Далее описана самая черная эпоха, от 9 июля 1834 до 20¬го, но halte la. Как дойдет дело представлять тебя тобою, ибо ты уж очень близка была мне 20 июля, — перо
дрожит, душа волнуется, и ангел ускользает от кисти земного богомаза. Однако напишу, я уж пробов<ал>. Ирония та, моя ирония, на месте тут. Зачем ты не любишь ее? Она проникает особым огнем целое, ибо это не насмешка, а внутренние неудовольствие за мелочничество людей, и мне она естественна, как дышать. Сердце твое сожмется, когда ты будешь читать 9 июля — не за него ли и было 9 апреля? А я думаю, весело о себе читать в статье, писанной с огнем и поэзией. Я не испытал. Да что ж ты не пишешь о повести — но я ее разлюбил и сам. Мне очень неприятно послать тебе мою жизнь, хотелось бы прочитать, ты села бы против, чтоб я мог пить вдохновенье из твоих глаз, из твоей улыбки, и я рассказал бы эту поэму жизни полной, энергической — и огонь в глазах, и жар ланит, все, все прибавил бы… ба, да я уж начинаю кокетничать! Избаловали твои похвалы. Вот когда я буду читать об архитект<уре>, тогда можешь сесть возле, тогда не на меня, а на картинки надобно смотреть, а там ведь жизнь- то моя, ведь это быль, быль твоего Александра.
Нет, 3 марта не может затмить никакой свет! Это ошибка, 9-е апреля, созданное во имя дружбы, и должно было побледнеть перед днем, созданным любовью; но любовь уже не имеет выше, ниже, светлее, темнее, нет, она — как вечность бога, так все теряется в самом понятии бесконечного, святого и изящного, везде средоточие, все проникнуто единым светом, и нет солнца, из которого течет он, а оно само свет.
Да уж, г-да добрые люди, ценю их доброту — но ступайте, пожалуйста, направо, а я налево с Наташей. А впрочем, зачем знает Пр<асковья>Анд<реевна>, имам<еньке> не следовало бы говорить, а то тут лед тонкий, провалишься, и с головою. Вообще мам<енька> поступает дурно и слабо, чего они боятся, когда я не боюсь. — Одна, одна Ты. И где грудь, которая может больше поместить.
Александр.
Отчего портрет не поспеет, ну не к 25, так к какому-нибудь — пожалуйста. — Bitte, bitte!
15. Вторник.
Наташа, когда у тебя будет свободное время, напиши о твоем ребячестве, о первой встрече нашей (твоя любовь давнее моей), о 20 июле и 9 апреле. Просто воспоминаньем. Ты напишешь прелестно — это я знаю. Попробуй. Целую тебя.
166. Н.А.ЗАХАРЬИНОЙ
Твой Александр.
Милый, небесный друг! До сих пор мы только предугадывали, что свиданье даст нам силу перенести все, теперь я испытал и также уверен в тебе. Ответ из Петерб<урга> пришел: отказ полный, чистый, холодный и решительный; откровенно признаюсь, не будь 3 марта, он поразил бы меня ужасно. Теперь сердце сжалось, кровь заструилась горячая — я вспомнил 3 марта и улыбнулся, и помолился. Вместе с отказом и две прямые возможности видеться. О как благ господь! Эти возможности явились врачеваньем вовсе нежданным. Здесь проезжал жандармский генерал, граф Апраксин, при нем пришел отказ, ему жаль меня стало, и, не чудеса ли? — он-то нам даст средство увидеться (опять мгновенно), может, на Святой. И губернатору было жаль меня, он даст другое средство — Загорье. Но надежда на скорое освобожденье потускла. Наташа, прощаясь, я три раза сказал тебе: «будь тверда», — это мое благословенье тебе. Старайся, чтоб кн<ягиня> скорее ехала в Загорье — и не грусти.
Наконец, я написал 20 июля, ты похожа. Привезу сам тебе эти тетрадки. В прошлый раз я писал к тебе, чтоб ты писала свои воспоминания. Ты, может, не имеешь понятия об огромности твоего таланта писать. Этот талант, выращенный религией и любовью, ставит каждое письмо твое выше всех статей моих. Я не положился бы на одно мое сужденье, извольте видеть, я к вам пристрастен, потому что вы моя невеста, но Витберг, который плакал, но Скворцов и Кетчер, увлеченные вдохновенным языком твоим. Пиши же, но только воспоминания и фантазии. Стихи твои, которые ты написала по заказу (года полтора тому назад), писаны слишком скоро и в слоге и в музыкальности далеко отстали от писем. Письмо — твой язык со мною, потому-то он так хорош. Ты говоришь, чтоб я написал тебе, как ты меня любишь. О, я знаю это! И в этом-то знании целое небо; я знаю даже, почему я достоин такой любви, знаю, что именно заставило тебя любить меня. А знаешь ли ты, что ты узнала меня гораздо прежде, нежели я сам себя узнал; ты проникла в поэтическую сторону моего характера тогда, когда он весь был покрыт ледяными кристаллами самолюбия. Напиши в следующем письме, как в тебе началась образовываться дружба к брату, и почему тогда еще Emilie называла любовью. Ты раз только вскользь упомянула. А знаешь, как эти подробности дышат небом и навевают счастье. О Наташа, Наташа, неужели грудь человека может долго вынести столько счастья? Люблю тебя, люблю, люблю!
328
Ночь.
Ангел, ангел, я весь взволнован, душа рвется, кипит. О взгляни на меня, я теперь хорош, прелестен. О Жан-Поль, прости мне: я писал тебе прошлый раз, что он не понравится тебе, а он-то меня теперь взбросил на небо высоко, высоко… Любовь наша описана, чистая, святая, в его «Утренней звезде», — чудо, чудо — я вскочил и схватил скорее перо. Вот слова, которыми он оканчивает дивную картину признанья: «Блаженный, блаженный человек! Больше неба тебе не будет на земле! Покойся теперь в тихом восторге, склоняя взор свой на руку, в которую кровь течет из сердца, бьющегося одною добродетелью! Пусть все слезы радости изольются на
эту руку, которую она дала тебе. И тогда, ежели восторг, ежели благоговение тебе позволит, тогда подними чистый, блестящий взор и покажи ей в нем любовь возвышенную, покажи взор любви невыразимой, вечной, немой, блаженной. О, кого любила Клотильда, тот остановится, тому восторг не позволит дальше читать…» Дальше слушай: «Восторг был в сердце Виктора, восторгом подымалась его грудь, искрился его взор, — но молчание поклонения
