могу привыкнуть к этой жизни. Не иметь ни одного сердца, в которое бы мог перелить восторг свой, свои чувства, нет ни одного человека, который хотел бы понять меня или мог бы. Без симпатии я не могу жить. За один час, проведенный с О<гаревым>, за один час, проведенный с тобою, я отдал бы много, согласился бы месяц сидеть в тюрьме, месяц лежать больным. Тюрьма! Да что же страшного в тюрьме? Я смотрю, как на блаженное время, на прошлые 9 месяцев тюрьмы. Там возвышалась моя душа, там прах земной слетал с нее, там я ежели не видал друзей, то слышал, как билось их сердце. А потом эти свидания… Свидание с тобою… Отдайте мне мою тюрьму, отдайте моего жандарма у дверей, лишь бы мельком я мог видеть тех, в сердцах коих я создал храм свой, тех, которые стоят божествами, святыми в храме моего сердца. А здесь — я вяну, тухну и должен видеть это. Какая пошлая жизнь.

На обороте: Наташе.

40. Н. И. САЗОНОВУ и Н. Х. КЕТЧЕРУ

18 июля 1835 г. Вятка.

Друг!

«Я расцвету в Италии, а ты цвети на Вятке!» Какой овраг ужасный между мною и тобой — цвети; но «проси прежде, можно ли прозябать, а потом советуй цвести.

44

Нет, я вяну, решительно вяну. Где моя крутицкая тюрьма, это Эльдорадо перед Вяткой. Там неволя — но я видал вас, а вы мне — всё; там я был один, никто не развлекал, не заставлял терять 9 часов в сутках. А потом… помнишь ли, ты замечал, что жизнь увлекает мало-помалу нас, т. е. тебя и меня, ибо тогда же ты заметил, что наш друг выше нас, и вот это-то увлечение и ужасает меня. Ты же предсказывал, что я всех скорее возвращусь, не замечая, что именно это и могло быть потому, что я более мог бы увлечься жизнью. Счастливец, от души завидую тебе, ты будешь в Италии, ты будешь в Германии.

…Вера только и осталась у меня, нет, я не сомневаюсь: это испытание, не более; но тяжело оно, и очень, главное — нет друга; где вы все? Вы для меня не существуете, я будто вас видел когда-то во сне, а существенность — канцелярия, отсутствие деятельности умственной и, хуже всего, отсутствие поэзии. Иногда воскресают во мне чувства, и все разом кипят. Вспомню одну минуту, я тонул при слитии Волги и Казанки, всё было в ужасе, всё трепетало; но я тут в первый раз после Москвы обрадовался, призвал свою веру и через несколько часов с гордостью смотрел с казанского кремля на бурный поток, которому не было дано права погубить меня. Пермь — город ужасный, просцениум Сибири, холодный, как минералы его рудников; но мне было жаль его покинуть: я там видел в последний раз человека несчастного, убитого обстоятельствами, но живого душою, сильного и возвышенного. Когда-нибудь, где-нибудь, воспоминая эту черную полосу жизни, вспомним и его.

Ты знаешь, сколько и чего я хочу от твоего путешествия; следственно, об этом ни слова. Прощай, друг. Там, там, перед церковью Петра вспомни несчастного Герцена, вспомни, что он никогда не сомневался ни в тебе, ни в себе…

Барон, и к тебе теперь.

И ты страдаешь, я знаю, пусть этот огонь жжет тебя, за отсутствием другого. Natura abhorret vacuum35[35]. Пустота всего хуже. Огонь, какой бы ни был, — жизнь. А в пустоте лопнут кровеносные сосуды. Но довольно элегии, что-нибудь другое…

Теперь я увидел хоть часть России. Что же я заметил? — Во-первых, что управление губернское в интеграле идет несравненно лучше, нежели я думал, и, находясь теперь в центре оного, я могу судить о необъятных трудах министерства внутренних дел для материального благосостояния, и более — прогрессивное начало, сообщаемое министерством, гораздо выше понятий и требований. Сколько журналов присылают оттуда,

45

сколько подтверждений о составлении библиотек для чтения, и кто же виноват, ежели журналы лежат неразрезанные до тех пор, пока какой-нибудь Герцен вздумает их разрезать? Впрочем, по части образования есть успехи. Вятская губерния есть нечто совсем в стороне, удаленное от всего; но и здесь заброшено там-сям, немножко, en doses homéopathiques, просвещение. Вот еще что. Духовные заведения идут несравненно лучше: я здесь был на всех экзаменах. В семинарии мало преподают, но знают то, что преподают; латынь знает самый маленький, преподавание философии бедно; но богословие в объеме высшем философском. Преподаватели по большей части из петербургской академии, и еще теперь все ученики времени Библейского общества и Филарета. Итак, духовенство доселе еще не лишилось своего истинного и высокого призвания — просвещать… Повторяю, жаль, что оно так недеятельно.

Заведение статистических комитетов и объе<...>36[36] <и>х37[37] имеет цель высокую и пользу существенную; н<о>38[38] полный успех невозможен, ибо организация комитетов совершенно ошибочна и нет возможности без всяких средств собрать эти сведения, особенно в такой губернии, как, напр<имер>, Пермская. A propos, Пермь — странная вещь. Императрица Екатерина однажды закладывала при Иосифе II город и положила первый камень. Иосиф взял другой и сказал: «Et je mets la dernèOTe»39[39]. Смысл обширный. Il n’y a pas de villes par ordre du jour40[40]. Пермь есть присутственное место + несколько домов + несколько семейств; но это не город губернии, не центр, не sensorium commune41[41] целой губернии, решительное отсутствие всякой жизни. Но там есть уже avant-propos42[42] Сибири, а что такое Сибирь, — вот этой-то страны вы совсем не знаете. Я вдыхал в себя ледяной воздух Уральского хребта; его дыхание холодно, но свежо и здорово. Знаете ли, что Сибирь есть совсем новая страна, Америка sui generis43[43], именно потому, что она страна без аристократического происхождения,

36[36] Автограф поврежден 37[37] Автограф поврежден 38[38] Автограф поврежден 39[39] «А я кладу последний» (франц.)

40[40] Нет городов, возникших по приказу (франц.) 41[41] средоточие чувств (лат.)

42[42] преддверие (франц.)

страна — дочь казака-разбойника, не помнящая родства, страна, в которую являются люди обновленные, закрывающие глаза на всю прошедшую жизнь, которая для них представляет черную тюрьму, цепи, долгую дорогу, а нередко и кнут. Здесь все — сосланные и все равны. В канцелярии какого-нибудь тобольского присутственного места вы увидите столоначальником приказчика, сосланного за норовство, и у него писцом — бывшего надворного советника, сосланного за фальшивый указ, поляка — адъютанта Раморино, и какого-нибудь человека 14 декабря. В обществе там тоже

46

смесь; там никто не пренебрегает ссыльным, потому что не пренебрегает или собою, или своим отцом. А малочисленность способных людей заставляет таким образом учреждать канцелярии. Там весело, там есть просвещение, а главное дело — свежесть, новость. Все, получившее оседлость в новое время, имеет прогрессивное начало — Пруссия.

Сосланных везде много; нет уездного города в Пермской губернии и в Вятской, где бы не было несколько поляков и часть грузинов и русских. Быть под надзором не есть очень худое состояние; но и отнюдь не веселое. Оно похоже на состояние жены у ревнивого мужа. «Сюда, сударыня, не смотрите, сюда не ходите; на кого вы вчера, сударыня, смотрели, с кем танцевали?» и т. д.

Но что же далее? Когда-нибудь кончится Вятка, кончится под надзором? Voilà la question44[44]. Опять semper idem — можно ли служить, ежели можно, то должно, ежели нет, то уложить чемодан и viaggiare45[45], а не пустят, тогда что делать? Разумеется, остаться — но литература, ох литература, ах литература!

Да, кстати, я в Данте нашел вещь важную и дивную, новое доказательство его величия и силы; прошу покорнейше, г. путешественник, прочтите в Del Purgatorio, canto XXV о зарождении человека. Это le dernier mot46[46] нынешней философии зоогнозии, это мнение Жоффруа С.-Илера, вполне и еще полнее, ибо он распространил его и в растительное царство, и когда же, боже мой, когда же — во время Данта. Да вот тебе и выписка на дорогу превосходными французскими стихами:

Ara vus preu pera chella valor,

Che vus ghida al som dhlie scalina

Sovegna vus a temps de ma dolor,

44[44] Вот в чем вопрос (франц.) 45[45] путешествовать (итал.) 46[4б] последнее слово (франц.)

которые я также нашел у Данта и которые час целый переводил.

Ну что прочие-иные? Я не умею отделить воспоминания о друзьях от воспоминаний о Москве, а она теперь пуста почти. Здесь Машковцев. Grandissime Dieu! и этот человек был в Петровских, и этот человек — человек. В Перми видел я Оболенского, дай бог ему здоровье.

Salut et Amitié47[47].

Herzen.

Писано 18 июля, Вятка.

Отправлено 28 и<юля>.

47

Пишите ко мне с сею оказиею. — Долго не получите опять ничего.

Приложенную зап<иску прошу?> доставить Ол<ьге> В<асильевне> Пассек.

На обороте: Барону Упсальскому и Николаю Ивановичу. Обеим и каждому.

41. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ

Вятка. 1835. 24 июля.

Друг мой, Наташа, я должен был себе на долгое время отказать в утешении писать к тебе; я знаю всё, что было в Москве; первый раз могу это сделать и делаю.

Я был грустен, очень грустен… несмотря на все опыты, я еще не совсем уверился в низости людей; на днях один из здешних48[48] знакомых, также несчастный, также сосланный, поразил меня своею подлостью. Лед облег мое сердце, еще сверх сего одна ошибка в человеке, и лед стал толще. Но вдруг твое письмо! Наташа, ты мой ангел-утешитель! Ты и О<гарев> заняли всю душу мою. Как звучны, как исполнены высоких чувств твои слова. Благодарю тебя; это не какая-нибудь phrase banale, нет, эта благодарность вылетела из глубины души. — Как пусто все вокруг меня, пусто и в душе, есть минуты, в которые я натягиваю какое-то забвение; но обстоятельства не хотят никогда меня долго усыплять, холодная, костяная рука действительности будит меня среди сна. Отчаявшись найти человека, я сначала выдумал себе разные занятия, где было бы много всего, но мало людей, гулять за городом, ездить на охоту; но все это утомляет, а пустота, как умирающий с голоду, просит хлеба, пищи, а гут нет ее. Потом обратился я к светской жизни, ибо и здесь есть гостиные, — но сплетни меня выгнали, сплетни только по слуху знают в столице; надобно побывать в маленьком городе. Чтоб узнать

47[47] Привет и Дружба (франц.). — Ред.

их, надобно углубиться в плоскую жизнь провинциала, чтоб ненавидеть ее. Что же оставалось? прихоти и нега в полном объеме; попробовал я, я утопал, задыхался в восточной неге, и, признаюсь, тут была пища воображению моему, оно как-то сделано на манер южный, итальянский, я проводил по нескольку часов в каком-то упоении — но и тут подломит отраву, и с этим я должен был расстаться; что же осталось? То, с чего бы надлежало начать, — возвратиться в себя, употребл<яя все> силы,