которые смотрели на его строчки.
Смотри, вот на улице двое целуются. Христианство выторговало сегодняшний день у людей — они братья, они сорвались с пыльной дороги эгоизма, воскресли! Но грубая душа будет к вечеру опять в грязи. Ну пусть бы они сами сравнили чувство, с которым они сегодня
целуют, и то, с которым они завтра будут теснить. Богатый в золоте, нищий в лохмотьях — целуются, да это оттого, что нет богатого и нищего, что это нелепость. Что церковь до того добра, что принимает богатого, что она забывает его стяжание, его бесчувственность и ставит рядом с любимым сыном — нищим.
Давеча, когда религия блистала во всей пышности, я думал — дивно бы было нам венчаться при этой пышности. Этого желал бы я — не для зрителей, не для партера, а для нас. Желал бы высокую церковь и огромную, духовных в золоте, множество свечей — и пустую церковь притом. Пусть не встретится
349
нам ни один взгляд, который обращен на мой фрак и на твою прическу. Друзья — о, они на месте тут с своей улыбкой, это херувимы, которые будут нам петь. Последнее желание (чтоб никого не было) сбудется, ежели венчанье будет так, как я теперь предполагаю. Моя любовь к пышности имеет поэтическое начало, душе хочется простора и величия. На поле под шатром божиим — я счастлив, а небольшая комната давит потолком, стенами. Узкая жизнь похожа на рамы: черные полосы по свету, то ли дело цельные стекла. Поверишь ли ты, что, ежели бы вельможи жили в крестьянских избах, они были бы вдвое хуже, поэзия богатства подымает их. Все-таки, она поэзия и, следственно, изящное! Чины и ордена — вот уж это совсем неизвестная область для моей души, потому что тут, кроме надменности, ничего нет, — хорошо мне говорить, ведь я кавалер голубой ленты, ленты святой Наталии. Любовь повязала мне ее, на ней висит не ключ, а жезл, которым я буду отженять все нечистое. Прощай еще раз, поеду обедать к губер<натору>.
На обороте: Натайте.
171. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ 3—5 апреля 1838 г. Владимир.
«Светлое воскресенье было темно для меня», — писала ты в прошлом году, — в нынешнем оно для меня светло, стало, и для тебя. Да, 1838 год с первого часа своей жизни ярко отделился от прежних; теперь он обозначился: это важнейший год нашей жизни — благословение ему. Земля опадает больше и Польше. Целуй руку провидения, не окончившего ссылку в 36 или 37, вот как мы, суетные дети, не понимая воли отца небесного, ропщем. Мы не должны были соединиться прежде — это так же ясно, как то, что теперь мы должны соединиться. Еще две огромные победы в моей душе. Во-первых, я равнодушен стал к прощенью: Владимир, Неаполь — все равно: ТЫ будешь со мной. Чем независимее человек может стать от людей, тем выше. Во-вторых, вопрос, о котором я тебе писал много раз — служить или нет, вовсе исчез, он больше нежели разрешился — уничтожился, — что за дело, иди куда поведет Тот, который привел к Наталии, и иди твердо. — Наташа, может тебе приходит в голову, хорошо ли мы поступаем относительно их. Но надобно увеличивать их «сентиментальности». Княг<иня> тебя любит (?) — но она хотела потопить тебя несколько раз и глупейшем браке. С ней будет обморок — понюхает спирту,
350
будет два — пустит кровь, и тем кончено. Пап<енька> — рассердится, но обморока с ним не будет, будет неделю бранить всех, погрустит и… и, уверяю тебя, простит, в прошлом письме он мне пишет, что хочет иметь в этом деле только «дружеский совет». Дружеский совет не султанский фирман, одно из главных прав его — быть неисполненным. Ты должна княг<иню> немного приготовить, щадя ее 80 лет, потом написать письмо с чувством и вместе с чувством собственного достоинства (тогда ведь уж это будет письмо от моей Наталии). Довольно важная вещь в этом — не погубить кого-либо из людей, для этого, во-первых, должны знать не больше двух (кто не знал — прав), но и двух не надобно без крайности выдавать. Мудрено мне теперь хлопотать о Саше — но верит ли она моему честному слову? Не написать ли мне к княг<ине>? и когда? — Это зависит от тебя. Ежели б я был в Вятке, деньги лежали бы уж на столе, здесь нет знакомых и потому надо ждать мне их с месяц. На днях повидаюсь еще с моим священником, душою расположен я к нему, видно, ему и быть иерофантом таинства. — Письма еще нет.
Понедельник. 4 апреля. После обеда.
Получил, душа моя, твои письма до субботы. Верю, что мы умрем от любви, очень верю, она до того будет нас очищать, что и клочка тела не оставит, до того поднимать, что мы очутимся на небе. Насчет денег Мед<ведевой> мысль хороша; но ее не теперь исполнить, после, гораздо после, теперь это ужасно, это в самом деле что-то вроде отставной любовницы, а она горда и благородна. Не думай, чтоб я не заботился и прежде об этом, но решил так: одно время может дать право тебе (а не мне!) сделать ей подарок. Почему не найдется человек, который бы ее любил, который бы призвал ее к полной жизни, она достойна ее, в ней столько поэзии, деликатности и 26-ой год. Жан-Поль в своих повестях представляет юношу, любящего чисто, свято, увлеченного на мгновение женщиной, я краснея и бледнея читал; но юноша душою остался чист, а с угрызениями — Наташа, неужели и я чист, неужели я искупил? Нет. Я еще не дочитал этой повести, теперь он признается своей Беате в гнусном поступке — письмом, точно такое же положение. Одно хуже для него: он не был в ссылке, а был в том же городе.
Со всяким днем открываю в тебе новые таланты для штатской службы, — хочешь учреждать архив из писем, не токмо советником, прокурором тебя губернским, только во Владимир — bitte, bitte!
Ты пишешь, что спишь спокойно и с улыбкой, стало, ты крепко спишь, ежели могут входить к тебе в комнату, ведь не сама же ты смотришь на себя во сне! Меня сонного никто не видал, я, как черкес или как собака: дохни человек в моей спальне, коснись ногой до полу — и я проснулся, исключая, разумеется, возвращенья с вятских балов, где шампанское льется рекою, — тогда по голове можно ходить, не услышишь. Я вообще сплю не тихим сном, весь размечусь, и часто конвульции пробегают и будят, неугомонная, победная головушка и тут видна. В самом деле, Наташа, надобно иметь много решимости, чтоб быть невестой безумного, как я, — правда, но порядочные люди, благомыслящие и здравомыслящие, не умеют любить — а безумные умеют. — «Об Левашовой не знаю, узнаю». Думал, думал и решился прибегнуть к вам, Н<аталья> А<лександровна>, какой смысл этих слов твоего письма?
Тетрадку о 20 июле непременно достань и пришли.
Что ты в последнем письме пишешь о Тат<ьяне> Пет<ровне>, вполне показало мне мелкость ее, последнее место потеряла она в моем сердце. Какой холодный, себялюбивый эгоизм заставлять переписывать дрянь, т. е. ее сочинения.
Вечер. Позд<но>.
«Меня будущей зимой здесь не будет» — итак, святая вера в будущее проникнула и в тебя. Да, не будет. Еще раз думай о Загорье, оттуда мне легче тебя взять. А после что? Что ни было бы. Жду только твоего ответа, в письмах замолчу и буду действовать. Пиши же к А<лексею> А<лександровичу>. Представить я себе не могу, чтоб через два, три месяца ты была моя, со мною. Пожалуй, первый раз я в Загорье приеду видеться, а потом за тобою — заметь: 1) от 29 июня (Петров день) до 1 августа — тут превосходный день 20 июля, день моего взятия, день начала нашей любви, 2) от 15 августа до сентября — тут 26 августа, — мне лучше нравится 20 июля. Да ты веришь ли, что это не бред, что это сбыточно? Однако погоди предаваться, почем знать, что будет. Очень дурно, что у меня здесь нет ни одного человека, на которого бы я положился. — Далее о твоем письме: ты начинаешь любить свою жизнь, даже свое лицо (не хочешь сонный портрет), и во всем этом ты любишь меня, ты во мне нашла Наташу и полюбила ту дивную, святую, которую я люблю — о, ты можешь меня ревновать к этой Наташе, она ангел, она — ТЫ!
Ко мне ходит иногда с почтением молодой гимназист лет 15 — 16, есть способности, таланты, но дурное направление, школьное, узкое — и бедность. Сегодня утром он начал спрашивать смиренно и уничиженно моих советов насчет занятий. Я был в духе и вдруг с огнем, жаром, поэзией представил ему все высокое призвание человека, науки — я чувствовал, что моя речь сильна. Потом я пошел одеваться в другую комнату, возвратившись, застал юношу на том же месте, щеки горят. «Боже мой, — сказал он, — вы в несколько минут дали другое
352
направленье моей жизни, бедно, бедно прошедшее, о, я нам буду благодарен! Вы счастливы, потому что наша жизнь как-то необыкновенна и ваш взор высок, силен. Завидую нам… Что мне делать?» — «Извольте, — сказал я, — вот мой сонет: во-первых, берегите как высочайшую святость нравственность и чистоту, это главное, жертвуйте наукой — философии, а
философией — религии, читайте природу больше книг». Тот ли бы совет дал ему я два года назад? Это уж твой Александр действует. Что бы ни было с этим юношей, он не забудет моего урона. Впрочем, ежели замечу в нем путь, поведу его далее (а не буду заставлять чистить сапоги, переписывать статьи, это Т<атьяна> П<етровна>). Да, одиночество опять вливает в меня мощность, которую я имел в Крутицах, я там был силен — 9 апреля ты видела это. Вчера после обеда у губ<ернатора> заговорили о Витберге и начали его бранить. Я встал и разгромил их, по с такой силой, что никто не дерзнул прямо возражать.
Ну покойся же мирно, кротко, ангел, во сне тебе пусть предстанет Александр с тем взглядом. Прощай. Ну, нельзя сказать, что я мало пишу, je cherche vos bonnes grâces parce que vous êtes ma promise138[138], a как будешь совсем моя да будем вместе, меньше буду писать… Виноват, опять глупость, натура-с! Перед Загорьем и гораздо возьми у священника свидетельство) на гербовой
