бумаге о летах и о том, что греко-российской веры, он сам должен знать форму, посоветуйся с Егор<ом> Ив<ановичем> и пришли мне; ежели будет не так составлено, успеете переменить. Да хорош ли священник?
11 часов. Вторник. 5 апр<еля>.
Посылаю твою любимую записку, чтоб ты не без нее встретила 9 и 10. Меня еще не жди. Сегодня я думал, ежели б не те отношения, я выписал бы сюда Мед<ведеву> — она дивно устроила бы нам все. А я понимаю, что нужен еще 3-й человек, который бы рассуждал. Чем больше думаю, тем яснее Загорье, и оттуда ехать вместе.
Ну, каково было свиданье с пап<енькой>? Пусть дурно — тем вольнее мне. — А какова Полина и Скворц<ов>? Ни строки, разве сердятся, да за что, покуда я был в наличности, не ссорились, ну как же я мог, уехавши, рассориться — это уж похоже на то, как меня засадили в Кр<утицы> по делу праздника, о котором я не имел понятия. Ах, кстати, знаешь ли ты, что в самое время праздника ты была со мною, да — 24 июня в саду, Огарев был и Сазонов. Прощай, желаю веселиться — под Новинским. Матвей земно кланяется и благодарит, а я просто целую, целую тебя.
253
172 Н. А. Захарьиной.
6 — 9 апреля 1838 г. Владимир.
10 апреля 6-го. Середа.
Cera Sposal Вот тебе письмо от Мед<ведевой> — о, она стоит быть твоей сестрой, выше человека я не могу поставить — вот тебе доказательство, что она могла увлечь твоего Александра, потому что в пой сильная душа; по вот тебе и другое доказательство, что и думать нельзя о подарке. Она пишет мне: «Я начинаю верить в твою дружбу только теперь, прежде я
все принимала за сострадание, — это мучило меня». Она получила твое первое письмо 25 марта, а второе, стало, 3 апреля! Ее совершенное исцеление — такое важное приобретение для нас, ни трое и на весы нельзя класть с родственными неприятностями. Может, была бы возможность ее взять к нам, но, как бы то ни было, это требует сил нечеловеческих.
По несчастию, мое пророчество сбывается. Витберг разлаживает с своей женой. Это ужасно! Ежели бы ты знала всю небесную кротость, всю нежность этого человека и все страдания его, ты прокляла бы презрительную женщину. Недаром я ее терпеть не мог. И она последнее утешение несчастного, вот второй брак! Много раз в минуты досад я хотел обличить гадкое сердце ее, меня остановила Полина: «Вы убьете остальную радость в его жизни», — говорила добрая Полина. Теперь я раскаиваюсь. Тогда он голову склонил бы на грудь друга, я был бы ему сестра (не брат, брат холоден), сын — потом тихо, тихо сложил бы его голову на грудь его дочери, милой, прелестной девушки. Понявши раз, что она ненужна, женщина исправилась. Куда он склонится, когда неприятности будут чаще, сильнее? Мед<ведева> пишет, что оп плакал от жены и что она плакала, глядя на него, а та… ничего. Да зачем же он женился «а ней, неужели по низкому влеченью обладанья женщиной молодой и красивой? Ежели так, не на кого пенять. Он увлекся, его душа без всякой хитрости, он дитя до сих пор и таким уйдет туда — дай бог скорее.
Наташа, я решил: через три месяца ты моя, а ежели будет возможность — до Петровского поста. Положись на меня, пришли как можно скорее свидетельство. Священник есть — тот самый, о котором писал, мы поняли друг друга. Помни же, и свидетельстве нужно: 1-е — лета, 2-е — о грекороссийской поре, 3-е — о исповеди, 4-е и главное — печать церковная на гербовой бумаге. Обещай священнику 50 руб. — не будет ли кто так ловок из ваших людей, чтоб взять эту бумагу, — Аркадий, напр<имер>, да уверена ли ты в священнике, ежели нет, лучше адресоваться в консисторию.
354
Здесь все будет готово. Да скажи Emilie, что как только я получу деньги, я пришлю ей рублей 1000 для того, чтоб она купила все нужное для тебя и тотчас прислала бы сюда. Подумай сама, принудь себя подумать. А главное — свидетельство, без него и думать нечего, с ним все возможно. Не можешь ли ты где достать теперь денег для свящ<енника>, пересылать тебе подозрительно. Ни Прасковья Андр<еевна>, ни маменька — никто не должен знать, один Егор Ив<анович> умеет молчать, да ему не много говори, только крайне необходимое. Как получу твой ответ, подам рапорт губернатору. Кетчеру дам предписание явиться к Emilie. Пиши же к Ал<ексею> Александровичу) об деньгах, пригодятся и они. — Не сердись, что целая страница занята холодной прозой, это необходимо.
Ночь.
Нет ни малейшей нужды откладывать по 29 июня, весь май наш. Устрой свидетельство как можно скорее и отвечай подробно и положительно. Теперь я не могу ничем заниматься, читаю — и не понимаю, думаю — и забываю о чем, все поглотилось одной великой мыслью, о, отчего она не явилась прежде. Прощай. Будь хранима богом и любовью твоего Александра. Я лягу не спать, а долго, долго думать о том же.
Мне скучно, ангел, тоска — утешь же меня взглядом. Наташа, милая Наташа — и мыслей нет, вон там на улице льется разгульная песня ямщиков — она льется в русскую душу, а давно я не слыхал родного напева (в Вятке не так поют), все говорит, что Москва близко.
Сегодня NN спросил меня: «Любили ли вы когда-нибудь?» — «А вы?» — «Много раз, но я еще не расположен жениться». — «Нет, — отвечал я, — я не любил». Дурак не понял. Какая скука однако ж не иметь ни полдуши, с которою бы мог поделиться; приехала какая-то дрянная труппа актеров, буду ходить всякий раз. Это время теперь я не знаю как убить, так, как некогда мысль близкого свидания поглощала все, так теперь мысль соединения — уж возвратиться нельзя. До 1-го июня ты во Владимире — несется душа, фантазия развертывает крылья широко, широко, а писать не могу. Невеста! Невеста! — Прощай, о, покойся с богом, чистое, святое создание, хвала богу. Наташа, — что ты дала Александру, давши себя, — это измерит один он!
8, пятница.
Опять рассвело на душе. Нет, нынче уж не повторяются эти грустные дни, недели жизни до 3 марта, которые дули, как ядовитые
355
ветры в Африке, погашали полжизни и оставляли утомленного, измученного. Их нет больше. Твои прелестные письма от праздника. Наша симпатия доходит до басни, люди не поверят. Ночью с 2 на 3 ты писала ко мне почти слово в слово, что я тебе. Но зато в праздник мы разошлись. Я весь день был в восторге, а ты грустила. Немудрено, я был один, ты с толпою. Тебя мучило какое-то предчувствие. Я решил окончить нынешним летом страдания! Получив твои письма, я был полон, полон восторга, схватил шляпу и побежал гулять, там дочитывал я твою любовь по природе, кончив чтение по бумаге.
О как прелестны окрестности маленького Владимира, это уж не Вятка, мрачная, суровая, осененная елями и соснами. Владимир спит в садах и горах, разбросанный сам по горам. Вот и лед ломается на Клязьме, и все так живо, живо, солнце радостно светило, а под ногами у меня (я был на горе) толпа народу веселая, пестрая, разодетая. Молча струилась вода из-под снегу, время его владычества миновало, жизнь весны из цепи превращает его в воду для питья новорожденной травы, она снегом, как грудью, кормит зеленых детей — а вот жаворонок, сильной рукой его бросил кто-то вверх — и я думал об высокой литургии в первый праздник. Вот природа и человек в изящном виде! Потом обратился к себе, в этом маленьком пространстве тела помещается блаженство, ровное всей природе, — любовь, любовь, ровная с святостью религии… Потом я воротился и, наоборот, принялся дочитывать природу по письму.
Ангел! Ангел! Ангел! Дай помолчать — есть минуты, в которые грешно писать.
Ты ошибаешься, думая, что я не знал, что родился в одном доме с тобою, в доме твоего отца (до твоего рождения erne началась дивная мистерия нашей жизни: твой отец крестил меня водою, ты вторым крещением — огнем, обоих благословил он образом Александра, я родился в благовещение Деве, ты — в день славы Девы), и на это есть письменное доказательство. В Вятку привезли раз множество картин от Дациаро, перебирая их, я встретил Тверской бульвар и тот дом, наш дом. Я на фронтоне надписал твое имя и мое и подарил Скворцову. A propos, Скворцов и Полина удивительные люди, пишут из Вятки, что они пировали у себя 25 марта, один тост и был за мое здоровье, и пр., а молчать — не понимаю.
Рядом глупость (извините-с) в твоем письме: не льстят ли моему самолюбию женихи. Нет — они оскорбляют мое самолюбие. Будет ли радоваться христианин, ежели язычник в его храме с восторгом взглянет на Мадонну, как на Венеру!.. Фу… это униженье, ежели бы я узнал, что какой-нибудь юноша поставил тебя идеалом высоких, поэтических фантазий, я обнял
356
бы его, как брата, — но женихи, женихи, открывающиеся М<арье> С<тепановне>, — их надобно повесить!
-го, позже.
Свиданье твое с папенькой. Бог все тебе дал, но не дал дурных плодов дерева добра и зла, не дал хитрости, оттого ты поверила ласковому слову, он со всяким письмом делается холоднее, даже почти вовсе не пишет. Я со всяким письмом наступательнее — это кончится тем, что он вовсе перестанет писать, а я напишу ему: «Вчерашний день бог соединил нас…» Нет, больше нам нельзя делать уступок из нашего рая. Исполни же мое приказание о свидетельстве. Остальное исполню я. Чем скорее, тем лучше. Я напишу Егору Ив<ановичу>, но будет ли молчать священник? Но и тогда не беда, лишь бы бумага была в моих руках. — Да, вот еще что — твое обручальное кольцо (т. е. то, которое будет у меня) должно быть серебряное, а не золотое. Это древнее византийское обыкновение: жених — солнце, невеста — луна! Я северное солнце — но солнце. Ты северная луна (знаешь ли, что чем дальше на север, тем ярче луна).
Полковник не приезжал. Ежели с ним я не приеду, то явлюсь тотчас, как получу свидетельство. Нужно будет видеть Кет<чера> — и тогда не пойду ни перед сиятельные очи, ни перед другие, а ежели с полковником, то остановлюсь дома и, само собой разумеется, буду у княгини.
12 часов
