кн<ягиню> и душевно желал, чтоб оно тебя разобидело, тогда б ты поехала, по-моему, и тут можно бы больше налечь; но это дело прошлое, глубокая тоска и грусть на душе от неизвестности. Еще раз, никак не езди без меня, я на дороге хочу быть твоим cavalière servente141 [141].
Вот твои письма, писанные карандашом; 17-го ты писала: «да мимоидет меня чаша сия» — я в это время был в 15 верстах от тебя. О бог! К Ал<ексею> Ал<ександровичу> напишу.
Слушай мой приказ. Никак не езди сюда без меня и без свидетельства. Теперь все готово — только нужно свидетельство. Священник — мой духовник, он распорядился превосходно. Ежели нельзя от консистории, то нельзя ли достать из церкви, Где тебя крестили?
Удивительное время. Буря шумит и не улегается, не могу себя настолько обуздать, чтоб писать к тебе, моя божественная, святая! Черта между мечтами и действительностью, сном и бдением стерлась, все перемешалось. После 3 марта мы были «покойны, потому что настоящее поглотило нас. Теперь будущее, и великое, и грозное, стоит перед дверью. Верно и ты не можешь писать. Но и нет нужды много писать: я думаю во всяком случае через неделю опять приехать. Через несколько часов получу письмы — не знаю, что и предчувствовать. На дороге я несколько раз был в лихорадке, думая, как ты страдаешь теперь.
362
Я так скоро уехал третьего дня, что не успел тебе написать хоть строчку — и меня совесть мучила, ты верно ждала.
Ну, слава богу, мой ангел, я поспокойнее — получил твои письма. Знаешь ли, какие гигантские шаги мы делаем. Папенька мне пишет, чтоб я, бога ради, не делал неосторожностей, а то это может огорчить тебя. Что женихам твоим откажут, да и что ты меня так любишь, что не пойдешь ни за кого другого, кроме меня. Разве это не прямое дозволение? Все хорошо. Ко Льву Алексеевичу писал, к Ал<ексею> Ал<ександровичу> тоже. Завтра я буду опять славный малый, отдохну. Из всех предложений худшее — переехать к Вас<илию> Абрам<овичу > — этого я не позволю, слишком презрительные люди. Как достанут свидетельство или из консистории, или из церкви, в которой родилась, или от сиятельнейшей княгини, ты можешь приехать с Emilie; коляску возьми у Сазонова, а провожатым Кетчера, без него не езди; всего лучше назначьте мне день и час, я буду вас ждать в трахтире Перова, 9 верст от Москвы. Квартера готова, фрейлина покаместь не отличная, но есть. Emilie я никогда не допущу, чтоб она была твоей фрейлиной, и это из гордости, потому что она мне сестра. Да пожалуйста и не воображай, что у нас не будет денег, имея везде друзей, и каких — да это было бы смешно. В письме к папеньке я положил распечатанную записку к тебе, отвечай на нее через него же — это только опыт, насколько я сломил его. Между тем, пусть переписка наша идет так же. Зачем ты не пишешь явно, теперь можно — ты официально моя невеста.
Что за мысль отложить до июля? Для чего? При первой возможности (т. е. через четверть часа после получения свидетельства) отправь гонца к Emilie, та за Кетчером — и во Владимир, во Владимир, о мой ангел. Квартера довольно хороша, я до венчанья останусь на своей старой, ежели бы случилось, что вы скоро поедете, то приезжайте в город не иначе как или в ночь, или утром до 6 часов. Но об этом в путевой инструкции Кетчеру. Да пожалуйста готовьте все необходимое; получила ли Emilie 500 руб., — я могу еще прислать 500, когда получу из Вятки. Венчальное платье просто, но как можно воздушнее, изящнее, ну ты понимаешь. Покупайте все готовое на Кузнецком Мосту, в нужде денег можете прибегнуть опять к Сазонову. Теперь меня тешат эти подробности, они как-то мне говорят о скором, скором приближении. Я тебе здесь приготовлю два подарка, за оба ты поцелуешь меня (а будто без них и не поцелуешь?). Это цветы, и другой — не скажу.
Читала ли «О себе»? Вакханалия очень понравилась Сазонову с комп<анией>. Смотри, чтоб эта книга не попала княгине, да и вообще кому б то ни было, кроме Emilie и Астракова.
363
Когда поедешь, возьми ее, теперь я могу попробовать похлопотать о портрете, не велика беда, ежели неоконченный останется. Так г<оспо>да струсили, стало быть, хорошо, что я явился им во весь рост!
Да на дороге берегись, ты не я, лучше дольше будьте в проезде, нежели мучить себя, особенно в скверную погоду — это не просьба, а приказание. Я изфельдъегерничался, а твои путешествия в Загорье, кажется, не могли приучить к дороге.
Ежели будет невозможно достать свидет<ельство>, пиши, я попробую попросить разрешение от архиерея, основанное на моей присяге о твоих летах и вероисповедан<ии>.
177. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ И Э. М. АКСБЕРГ 23 — 26 апреля 1838 г. Владимир.
23 апреля 1838. Владимир.
Наконец, Наташа, небо начинает проясниваться, оно устало гнать нас за то дивное блаженство, которым подарило, указав нам друг на друга. Будь же спокойна, молись, скоро совершится судьба наша, царственное повеление бога не останется втуне.
Я до сих пор не знаю, чем окончилось предложение Татьяны Алексеевны; но по письму папеньки вижу, что последствия не были дурны. Это письмо, посланное через папеньку, лучшее доказательство. Благодари же за него папеньку, к нему прибегнул я и с другой просьбой, которая давным-давно тяготила душу: я просил твой портрет. Вымеряй же теперь нее расстояние, которое мы прошли с тех пор, как я в Владимире, невеста, ангел!
Пап<енька> пишет, что скоро будет Алексей Александр<ович>, — вероятно, он противудействовать не будет, а Лев Алексеевич уже доказал, что страдания наши тронули его. Призвание наше высоко — мы должны молитвою свести благословение неба на родителей и полной любовью заключить предыдущее, не вовсе светлое. И как же наша жизнь будет счастлива. Пламенным воображением поэта искал я земных идеалов и терялся, когда ты, религиозная и несчастная, явилась передо мною. Вместе с любовью я выучился молитве, так, как ты от молитвы перешла к любви. И будто кто-нибудь станет препятствовать такой любви — это невозможно. Вера » соединение незыблема у меня, она рядом с верой в тебя составляет краеугольный камень бытия. Странно, как решились другие явиться с предложениями. Что ты для них — хорошенькая собой и только, — как они не разочли вперед отказ, в то
время как для меня ты была исполнение того огромного пророчества высшего, которое томило меня с 9 лет, и в то время как я явился перед тобою как вознаграждение за все страдания. О, ты моя — это я чувствую с каждым дыханием.
Прощай же, милая невеста, прощай, благослови меня чистой рукой твоей нести еще наш крест.
Твой навеки Александр.
23. Поздно.
Ангел, ангел, улеглась ли буря в твоей душе? — О, ты, небесная, спокойна, ты опять одна любовь, одно созерцание бога и меня. Успокоился и я; но все еще кипит моя африканская кровь, я вышел из обыкновенной колеи и не могу втеснить себя в старую рамку. Завтра получу важные известия, неужели вы целым синклитом не сумеете взять свидетельство, жаль, что отставной поручик Богданов не мог дольше остаться, он достал бы его. Ах, Natalie, скорее, скорее к Александру, лети в его объятия, пей блаженство, я томлюсь без тебя, тоска прорывается всюду, Наташа, невеста, скорее же. По теперичнему расположению наших я вижу, что они удивятся и простят, время — тиран ужасный, провожая в могилу каждый день, я упрекаю его, — ну что в этих 24 часах, а те минуты, когда мой влажный взор останавливался на твоем влажном взоре?
Иногда середь мечтаний, таких близких, о будущем счастии, вдруг прорвет сомнение — и кровь остынет, и взор выражает безумие. Я тебе писал как-то, что после 3 марта мы можем вынести. ужасные несчастия, но не разлуку, я погибну, ежели не удастся соединение, я чувствую, что не вынесу: или сумасшествие спасет тело на счет души, или чахотка спасет душу на счет тела. Лети же, голубица чистая, неси и мирты и оливу в долго страдавшую грудь. Не откладывай никак до июля без необходимости, всего лучше сделай так: как получишь свидетельство, тотчас пришли его ко мне и уж не жди письма, а жди меня, между тем скажи Кетчеру, ежели вы не достанете коляски, я привезу, карета еще лучше, а то ты загоришь, я кокетничаю за тебя. Да накупи с Emilie побольше дамского снадобья, и как можно лучше, я ей писал, что могу прислать денег, я люблю comfort. Досадно: хозяйка дома, который я нанял, отказала, есть другой, прекрасный, но еще не кончил — а найму его. Ну не стыдно ли пап<еньке>, для чего он препятствует, как бы все хорошо мог он устроить, ты бы приехала с мам<енькой> или с Праск<овьей> Андр<еевной>, приехала бы и Emilie, все спокойно, тихо… Да, венчаться в 7 часов утра, в час нашей молитвы, так уж сказано, и священник — поэт,
365
который в восторге от твоего Александра. Не дивно ли все это? А я тебе покаюсь, что с отъезда отсюда я не вспомнил до сегодняшнего дня час молитвы нашей. Фу, как бедно, бледно, недостаточно письмо после взора, поцелуя… Наташа, да приезжай же!
Твои записочки получил. Нет, я теперь совсем не так спокоен, как ты. Скажу откровенно — я задавлен. Все знакомые заметили ужасную перемену во мне после приезда. Я не могу говорить, не могу скрыть внутренную тоску. Теперь я вижу, что прав был, когда говорил, что моя любовь должна быть ужасна, да, теперь только она и принимает характер ужасный; в то время как твоя душа плавает спокойно в океане света, моя, томимая, сожженная, вырывается огнем. Наташа, я страдаю с отъезда, я не могу больше перенести разлуку. Чувствую, что пылающая душа жжет тело, я весь болен, мне не хочется к тебе писать, огонь льется в жилах. Нет, Наташа, ты не знаешь этой стороны любви, и сохрани тебя бог ее знать.
У тебя поднимается рука писать: «Ну так после поста». А я смотрю на эти слова — и слезы и кровь струится. Зачем мы виделись после 3 марта, зачем я целовал тебя, зачем рука моя смела обвить твой стан? Теперь отрезана былая жизнь, она невозможна. Не жди больше тех писем, где широкий восторг лился песнью. Вдали манил призрак, и мы шли, теперь он облекся в действительность… ты помнишь
