поцелуй прощальный, мой взор… И после опять разлука. О, ежели так, то ты права, 3 марта надобно было умереть. А мы были веселы, свидевшись. Да неужели ты спокойна, о, тогда я снова преклоню колена пред тобою. После 3 марта я очистил свою жизнь, я был поэт. Теперь я готов судорожно ухватиться за все, я не могу жить сложа руки, хоть бы меня бросили в какую-нибудь тюрьму, хоть бы сильная болезнь утишила ядовитую боль. Наташа, Наташа, бога ради, спаси меня, я не могу дольше ждать, приезжай же — не то я буду играть в карты, пить вино, я с ума сойду. О, ежели б ты знала мученья души огненной, огнем земли, души, не достойной тебя… Фу!
26.
Цветы — опять тоже симпатия. Сейчас приехал из деревни. Прощай, ангел, — помни же, что я очень, очень страдаю, и торопись сюда.
Твой Александр.
Emilie, да что же вы все ничего не пишете? Пора, пора действовать.
На обороте: Наташе.
366
178. Н. А. ЗАХАРЬИНОЙ и Э. M. АКСБЕРГ 27 — 30 апреля 1838 г. Владимир.
Сегодня 27 апреля, еще 30 дней остается для соединения, а все идет медленно, почти совсем не идет. После 27 мая падет черная завеса на целый месяц, предупредим же ее. Буду искать, средства обойтиться без свидетельства. 30 дней… издали кажется много, очень много времени, а вдруг опомнишься и увидишь, что едва остается несколько дней. Это одна из главных сторон моего огненного характера — что я не могу возвращаться к прошедшему. «Вперед!» — кричит
голос сильный, и я мчусь. Итак, перст божий указал нам май, будь же готова исполнить волю его. Я страданиями, ты молитвой, и оба любовью очищенные, святые станем перед алтарем.
Нынче я утомлен, устал за все прошлые дни; думать я давно не могу, но теперь и чувствовать ясно не могу, я похож на человека, который при кораблекрушении вскочил на бревно, пытался дать ему направление к берегу, но волна не слушается, и вот отдал попечение богу; человек засыпает душою, смотрит на огромное море и не понимает ни спасения, ни гибели, потому что своими силами уж он не может ускорить ни того, ни другого. Завтра получу письма, авось что-нибудь узнаю. Да, Наташа, прежде нежели ты исполнишь, напиши мне весь план и жди ответа, я боюсь твоей неосторожности, всего лучше мне самому приехать за тобою, только чтоб все готово было; я писал к Ал<ексею> Ал<ександровичу>, но, признаюсь, сделал это, исполняя твою волю à contre cœur142[142]. Холодная душа, эгоист в высшей степени. Когда я, школьник, ценил один ум, я любил его, и он, кажется, любил (не меня, а мои таланты); но теперь между мною и им нет перехода. Он хуже их: они делают глупости, как угорелые кошки, от дыму предрассудков, он — по тонкому расчету, по теории, дурной человек. Мне очень неприятно будет, ежели ты переедешь к нему, он ведет такой образ жизни, какого бы я не желал ставить перед твоими глазами. Ежели судьба будет так жестока, что в мае ты не приедешь сюда, а пробудешь весь июнь у Ал<ексея> Ал<ександровича>, то прошу тебя, будь как можно дальше от него. Даже нет нужды скрывать холодности. Всего же лучше просись в Перхушково, там есть церковь; там могу я быть смело. Впрочем, я тогда напишу ему письмо повыразительнее первого. Олим<пиада> Макс<имовна>добрая женщина, сколько я знаю, но без характера. Говорят в защиту Ал<ексея> А<лександровича>, что гонения отца сделали его таким, а зачем же его душа
367
сломилась от этих гонений? Нет, весь корень зла — воспитание в грубых правилах философии прошлого столетия, в материализме и неверии. Нас, живых людей, и худшие гонения не сломили.
Четверг, 28.
Ангел мой Наташа, что же время разучилось ходить — стоит на одном месте и давит ногою в грудь. Ежели мы в мае не успеем ничего сделать, что будет со мною в июне? О, тогда пусть небо бросит камнем в меня, пусть дохнет ядом, чтоб я пролежал больной в постели, очень больной, в бреду. Знаешь ли, как физические боли врачуют душу: сперва страдания, потом весь ослабеешь, потом выздоровление и первая прогулка и встреча с былою жизнью. Как я был покоен, когда в Вятке расшиб себе голову; я беспрестанно спал, даже боли не чувствовал, потому что мочили опиумом. Опиум, опиум — вот дивное вещество, это уж не вино европейцев, это чародейная сила Востока, полная его неги и поэзии, это весенний воздух для чахоточного, который разом льет наслажденье и отраву. Давно хочется мне попробовать, тогда было смутно, неясно, надо попробовать здоровому.
Читала ли ты книгу, которую я оставил? Смотри, когда поедешь, не забудь ее, она одна и черная и белая. Саз<онов> и Кет<чер> в восхищенье, особенно от вакханалии. Да что ты теперь так трусишь, требуй себе права писать — особенно, ежели пап<енька> пришлет записку.
Прежде я носил браслет редко, теперь я не могу минуты пробыть без него, это мой талисман, он жив до сих пор, твой локон! — Иногда в грустную минуту долго смотрю на него и на твое имя, и голос с неба раздается: «Не грусти, она, прелестная, великая, святая, она твоя, эта Natalie», и я бешено целую браслет и ленту (не черную, а голубую). Утром, когда проснусь, я ищу молитву и твой браслет — он святой антиминс моей молитвы. Наташа! милый друг, пожалей Александра и прилети к нему, не могу дольше быть без тебя. Наташа, Наташа, бога ради, сюда, сюда… из состраданья, из любви! Обстоятельства склонятся сами, и легче, нежели мы думаем.
Это письмо доставит Матвей, т. е. настоящий. Наташа, решено — все готово, собирайся. Я жду во Владимире; завтра Матвей едет к тебе, — может, в четверг… пусть договорит твое сердце.
Твой Александр.
Возьми же сестру Emilie.
368
Нет, не совсем решено. Я в претензии на всех наших. Как не уметь достать свидетельства из церкви, где тебя крестили. Я просил архиерея — он сказал, что или венчаться тайно <...>
К Emilie.
Теперь все будущее, все счастье я отдал в руки друзей, больше всего в твои руки, Emilie; здесь все готово, надобно украсть Natalie, и тогда кончено. Я остался нарочно во Владимире, чтоб не подать подозрения. Вот мои советы. Всего лучше увезти в начале ночи и тотчас в коляску, ибо 12 часов пройдет прежде нежели они успеют что-либо предпринять. Здесь до венчанья надобно, чтоб прошло только часа два, я назначаю приехать сюда в 4 часа утра (полагая, что
выедете в 2, это 26 часов), денег на водку не жалейте. —
Уложи все пожитки и всё вручи Матвею, ежели нужны деньги, он может достать сколько хочешь. Приезжайте только в такой день, в который венчают. Хотя я и сладил без метрического свидетельства, но это плохо, ежели можно достать из церкви, где Наташу крестили, достаньте. Ну, впрочем, полагаюсь на бога и на вас. А каково будет мне ждать
несколько дней. (Погоди, — новые беды, читай писанное к Nat
К Natalie.
Natalie, мое положение ужасно, все, казалось, было готово, губернатор подписал, вдруг от свящ<енника> решительный отказ: нет доказательства о твоем совершеннолетии.
Нет, довольно страданий, не могу больше, вся моя чугунная твердость раздробилась, я гибну без тебя, гибну, гибну… Ты говорила мне: «Спаси меня», теперь я тебе и богу говорю: «Спасите меня» — Grâce, Grâce! — Я уже одной ногой был в повозке, чтоб скакать в Москву; но tant va la cruche à l’eau qu’à la fin elle s’y casse143[143], слишком часто.
Фу, какая буря мятется в душе, и как больно, больно… я схватил бутылку вина и выпил ее зараз, этого я давно не делал. А ведь я счастлив, очень счастлив, меня любит она, она святая, недосягаемая, что же было бы, ежели б она не любила? ха-ха-ха… будто Natalie могла жить не любивши меня, это nonsens, это нелепость.
Но кончите же бога ради, бога ради, кончите. Приезжай на авось, авось либо сладим. Страшно, безумно — ну слушай, ежели не сладим. Ты, мой ангел, тверда — есть средство, данное
369
людям, которым скучно по небу — acidum hydrolanlcum144[144] выпьем вместе, ты слабже, ты выпьешь меньше, и тогда в один миг — к богу отцу.
Бога ради, свидетельство от того свя<щенника>, который крестил, и с богом тогда во Владимир, все готово.
Ангел мой!
На обороте: Наташе.
179. Н. Х. КЕТЧЕРУ и Н. И. АСТРАКОВУ 30 апреля 1838 г. Владимир.
30 апреля.
Кетчер! Начну с упрека; может, вы все его не заслужили; но, как угодно, siori, небрежность непростительная: 1-е. Деньги Сазонов мог не обещать, но, обещавши, должен был прислать, потому что я занял на несколько дней бог знает у кого, надеясь получить. 2-е. Из твоего письма я ничего не понял, Tin же у вас готово, — всё так же, как было при мне и до меня. Вот поэтому- то я и придумал послать Матвея. Ну сделай же Милость, обрати внимание, вот в чем дело.
1. Дозволение от губернатора и с ее именем у меня есть и даже с печатью, на гербовой бумаге etc.; но этого недостаточно, надобно какой-нибудь документ о ее совершеннолетии, а в этом документе отказать не имеет никакого права священник церкви Иоанна Богослова за Тверским бульв<аром>, где ее крестили. Неужели не сладите всем корпусом взять у него?
2. Ежели достанете от свящ<енника> — то, не медля ни одной минуты, посылай за коляской, возьми N
3. Ежели не достанете, то или найди священника, который бы за деньги обвенчал по губер<наторскому> позволению (а он мне разрешил венчаться и в Московской губернии), и напиши с Матвеем, куда мне приезжать, или сейчас отошли Матвея назад, ежели невозможно145[145]; тогда надобно прибегнуть к самому последнему средству — ехать в Шую, там есть какой-то mascalzone146[146]-поп.
Péroraison: Итак:
Во всяком случае (omni casu) я советую ехать сюда (ежели только нет верного попа около Москвы).
370
Кетчер и все друзья. — Клянусь, я гибну и задыхаюсь; ежели сколько-нибудь вам дорог друг Герцен — теперь пособите. Спросите Матвея, в каком положении он меня оставил, — о, ежели б не любовь этого ангела — покуда не узнали здесь открытие твоего брата, я взялся бы за acidum hydrocianicum! — Ужасное положение!
Достаньте же свидетельство…
Да, впрочем, очертя голову приезжайте. — А главное деньги — это тоже свидетельство. Без денег уж и не ездите.
Да, omni casu необходимо, чтоб Natalie приехала, а то зачем я потратил 25 руб<лей> на квартеру? — Ну, хоть для того, чтоб вместе умереть, —
