церковь и с благословения архиерея, с соблюдением всех
форм, обвенчался. Счастлив ли я?.. Ну тут нечего и говорить, пусть скажет это madame Herzen сама.
Поручаю aux bonnes grâces147[147] ваших мою жену.
Прощайте.
А. Герцен.
По вашему наставлению Наташино кольцо серебряное.
Рукой Н. А. Герцен:
Несчетные уста, несчетные сердца воссылают благодарственную молитву господу — и ваша молитва, Александр Лаврентьевич! — несчетные души полны нашим блаженством — что же нам говорить о нем? Нет меры, нет предела… но мысль, что эти строки наведут улыбку на ваше сердце, на ваши уста — Великий! расширяет его еще более. Наконец совершилось то, к чему я шла со дня появления в мир — и как все было дивно, торжественно — я уверена, что и в Вятке 9-го мая небо было яснее. Км благословили Александра на пути терновом — благословите теперь сына и дочь на пути, усеянном цветами рая, любимыми цветами бога!
Авдотье Викторовне мое глубочайшее почтение, ее искренно и душевно желает видеть
Наталья Герцен.
Вы, Вера Александровна, знали Александра, но не знали Наташу, — вот она — давайте же ей вашу руку, ее душе так же доступна ваша чистота и высота, как душе Александра, он много говорил мне о вас. Вы меня очень утешите, ежели пошлете слово тем, которые, несмотря ни на огромное расстояние, ни на безмерное блаженство, к вам близки всей душой. Жму вашу руку, как руку дочери Великого, — прощайте.
Сообщите всем любящим и помнящим меня о 9 мае. Всем, всем, — жаль, что эта новость будет неприятна для Эрна.
Особенно извещаю Николая Мартыновича,
Семена Ивановича,
Григорья Ивановича,
Казимира Мих<айловича> и Катерину Алексеевну.
17 мая 1838 г. Владимир.
Астраков, с 8-го числа продолжается один восторг святой, высокий — душа не охладела еще настолько, чтоб давать себе отчет — после, гораздо после будет речь об этом. Письмо получил. Все в Москве идет лучше, нежели мы думали…
Моя жизнь развивалась как-то судорожно, болезненно — пего не перестрадал я, начиная от родительского дома; вдруг туман рассеялся, тучи рассеялись, яхонтовое небо, светлое солнце — и жизнь полилась стройно. В Наташе не токмо полный отзыв всем требованиям моей души, но еще, сверх их, целый мир поэзии, и я ношусь в нем, убаюкиваюсь его песнями — словом, не знаю, чего бы мне просить у бога.
Ни тебя, ни Тат<ьяну> Ал<ексеевну>, ни Кет<чера> не благодарю больше, вы совершили предопределенное богом — вы знаете, что вашими руками создано в факте наше счастье — велика и ваша доля.
Саз<онов> хочет посетить меня — рад, очень рад, однако замечу — всего лучше после 20-го, до тех пор я на старой квартере, очень тесной. Пришли с ним все писанное, оставшееся от Наташи и, главное, «О себе». — Я теперь долго писать не буду, грешно; но зато какую я силу соберу в моем счастии, тут-то я окрепну — что мне теперь люди?
Ну прощай,
Я не думаю, чтоб нужно было все деньги от Сазонова и не довольно ли половины и для меня и для Кетчера. Пришли же книги и статьи, а пуще всего наряды хоть по почте. Архиерей будет писать в Москву, он не нарадуется на Наташу. Пожалуйста, наряды-то, да попроси Т<атьяну> Ал<ексеевну> подороже — ведь это раз трата.
Addio!
Рукой Н. А. Герцен:
17- е утро.
Сейчас письма из Москвы — все чудесно! Папенька принял эту новость наилучшим образом; даже прислал 500 рублей мне на платья — чего мы боялись? Дети, дети!..
Мы уверены, что вас это порадует, друзья наши. Лев Ал<ексеевич> пишет Александру, что обнимает его супругу, и маменька пишет, что все радуются и хвалят, что мы так поступили. Вот бог, вот его провидение радуйтесь, друзья, радуйтесь и еще и еще вам благословение!
N.
Бессовестная Сашенька!
Рукой Н. А. Герцен:
Не стыдно ли не написать — хоть строчку бы? Я же говорила тебе, что Александра бояться нечего, ты, может быть, и не поверишь, — ну так он сам скажет тебе, с каким удовольствием читал он все твои письма и восхищался твоей любовью ко мне.
Ежели не напишешь — я рассержусь, да не вздумай хитрить и умничать, просто, как прежде, будто ты не знаешь, что он — я, — чего же бояться? да уведомь, что твое сватовство, нам интересно знать все- все о тебе. — Мы на новой квартере — превосходной, гуляем много, далеко, как все дивно, хорошо, свято… благодари бога, душенька, нечего желать более!
Маменька, верно, знает — <так?> ей поклон, интересно знать, как принял это твой папенька — напиши — не досталось <ли> тебе.
Помилуйте, Александра Григорьевна, да что я за цепная собака, что вы боитесь меня; нет, Александр Наташин не страшен для той, которая так пламенно ее любила — и как же вам бояться моего суда, — суда земного человека, когда вы не боялись приблизиться к ней, к ангелу небесному?
Ну дайте же руку и прощайте — и ведь я право не кусаюсь.
А. Герцен.
На обороте: Александре Григорьевне Клиентовой.
186. Н. И. АСТРАКОВУ 24 мая 1838 г. Владимир.
А может, я и в самом деле слишком холодно и черно привык смотреть на людей (в Вятке), и оттого люди меня приводят в восторг, и поневоле рвется слово спасибное им. Вперед исправлюсь.
Что о себе сказать — я счастлив, это дело решенное и известное. Но вот что для меня ново. Гармоническое, стройное бытие мое теперь разливает во мне какую-то новую силу, аминь минутам убийственного desperatio148[148], аминь ломанью тела душою. Имея залог от провидения, совершив все земное — является мысль крепкая о деятельности, скажу откровенно — и ее не ждал.
Братский поклон Тат<ьяне> Алекс<еевне>.
Прощай.
А. Герцен.
24 мая.
378
187. А. Л. ВИТБЕРГУ Конец мая 1838 г. Владимир.
Вам, верно, будет очень приятно узнать, Александр Лаврентьевич, как высокие души симпатизируют. Василий Андреевич Жуковский не забыл встречи с вами, он говорил в Москве везде о том, что жалеет, что храм будет не ваш, предлагал даже спросить вашего мнения о новом проекте, и вообще отзывался как поэт Жуковский. — Что касается до моего дела, более перевода во Владимир ничего нельзя было сделать. Государь сказал: «Я для них назначил срок». Но теперь что же мне Владимир — угол рая, и ежели человеку надобна земная опора, не все ли равно, где она — на Клязьме или на Эльбе. Я до того счастлив, что мне иногда становится страшно. За что же провидение меня так наградило? Неужели за мои мелкие страдания? В самом деле, как необъятно наше блаженство, даже все эти непреоборимые препятствия исчезли, растаяли от чистого огня любви чистой. Папенька и Лев Алексеевич с первой же почтой писали мир и поздравление, и хотя, кажется, пап<енька> хочет немножко меня потеснить материальными средствами — но это больше отцовское наказание временное, нежели сердце.
Еще раз прощайте. Целую и обнимаю вас.
188. А. Л. и А. В. ВИТБЕРГАМ
Владимир. 1838. июня 3-го.
С искренним и живым восторгом прочли мы, почтеннейший, любезнейший Александр Лаврентьевич, ваше письмо от 24. И вы не хотели тогда дать мне поцеловать вашу руку! Я целую ее теперь. О, я умею чувствовать эту струю теплоты, умею понимать слова с уст ваших. Вы ближайший мне родственник. Боже мой, как я богат, как счастлив, и любовь и симпатия венчают меня. — Дайте остановиться, волнуется сердце, о, как бы я прижал вас к груди моей, как пролил бы вместе слезу. Ведь тогда, в 1835, я, слабый, неокрепнувший, увлеченный, в вашем объятии нашел опору отца, я был еще неустроен, а теперь этот юноша, этот сын — нет, нет, ни словом, ни звуком, а слезой и взором я бы сказал вам, что я теперь…
Как было, какие последствия — вот несколько слов; но уж лично подробности, я верю, что мне еще суждено видеть семью родных. Папенька объявил полное прощение, амнистию и доказательство приложил государственными ассигнациями; первое я сохранил навеки в
сердце, второе — на два дни в шкатулке. — Теперь история. Я прискакал за Наташей, взял ее в коляску, в чужом платке, в чужом салопе,
379
8 мая, в обед, и поскакал назад. Тут все было готово. Смутно было на дороге, и опасения, и необъятность счастия — словом, ни я, ни она не поняли, что мы едем вместе. Минутно вспыхивала душа, но постоянно была оглушена счастьем. Ночью мы проезжали маленький город, было темно, город спал; но в часовне теплилась лампада, и свет ее, обращенный туда, к Деве Чистейшей, затрепетал на лице моей Наталии, тут я проснулся, сказал ей «молись» и молился, потом опять дорога, хлопоты, «пожалуйте на водку» etc. В 5 часов после обеда мы приехали. Все было готово; но что всего лучше — и души наши изготовились. Когда я подал руку ей, чтоб везти в церковь, тогда душа полным размахом взлетела. О, тогда мы были изящны, — а пышное солнце на закате нас освещало, провожало. В церкви почти никого не было, рука об руку взошел я с нею. Вы знаете, что я уже понимаю теперь важность таинства, что я понял «любить друг друга, зане повелевает бог». О, это было торжественно и величественно. И священник дивный, ну, всё, всё, даже «Многая лета» на конце гремело торжественнее обыкновенного. — Несколько дней после мы дивились друг на друга, как это случилось, спрашивали друг друга, а когда настало гармоническое, спокойное чувство, когда мы развернули наши письма, когда вместе стали читать отрывки этой поэмы, которая поднимала нас к небу, и потом бросились друг другу на шею. Ну — опять граница, язык мал, беден, недостаточен (и притом говорю я, а вы знаете мою способность языческую). И как для меня ново это гармоническое бытие после судорожной юности, я чувствую, что становлюсь сильнее — да, имея такой залог от бога. Однако пора из вашего кабинета идти, прощайте, да я не со двора, а в ту комнату, т. е. к Авдотье Викторовне.
Да, сестра, ангела, ангела дивного послало мне небо; ежели ему довольно любви пламенной, беспредельной любви души широкой, ежели достаточно, что эта душа, алкавшая и славы, и шума, и поприща, и власти, вместо всего смиренно обратилась к подножию его — то он счастлив. А вы знаете любовь ее ко мне. — Верьте, что я душою исполнил ваше поручение, мы молились о Викторе, пожалуйста, пишите об нем. Виктор — одно из моих мечтаний, я твердо уверен, что мы встретимся — и в летах Александра Лаврентьевича, он в моих. Пишите же, что милый, милый племянник. — Верите ли,
