когда я издали увидел лестницу. Тут я ребенок в каком- то восторге понял высокую душу Ог<арева>, тут заходящее солнце благословило нашу, дружбу, с тех пор Вор<обьевы> горы для нас святыня. Потом я узнал вас, мы сдвинулись и снова Вороб<ьевы> горы стали святы. И вот этот двукраты святой холм явился; но не тем торжественным, как прежде: дождь лился, сырой ветер дул. Я велел ямщику остановиться и пошел с Наташею по ужасной грязи на место закладки. Место закладки, как открытая могила, приводило в трепет — камни разбросаны; я прислонился к барьеру, смотрел вдаль, одна
серая масса паров и больше ничего, я думал о дальнем друге, о брате Николае, и слеза наливалась в глаза мои и её, я думал потом об вас: вот на этом месте, может, стояли вы с широкой душой — и опять слеза навертывалась. Мы молились об вас. А сырой ветер выл, растрепывал деревья, было страшно. Я взял два камешка — их сохраню в память торжественной минуты. Когда я ехал обратно, была ночь, и Вороб<ьевы> горы едва виднелись. И так пал туман на них. Они подернулись флером, креном.
После четырех лет я увидался в деревне со всеми своими. У нас, совершенный мир.
Вы ошиблись, думая, что присланные деньги Наташины. Повторяю вам: они принадлежат человеку благородному душою — но который не желает, чтоб вы знали, кто он. От кого вышел слух об наследстве В<еры> Ал<ександровны>, не знаю, мне писали из Москвы тогда же, как и о путешествии Авд<отьи> Викт<оровны>. В газетах помещена не вся речь Филарета.
Рукой Н. А. Герцен:
Нет сомненья, почтеннейший друг наш, что вы слышите, чувствуем, когда мы говорим о вас, а это бывает так часто, так долго… О! я уверена, душа ваша видит и тот жар, тот восторг, с которым рассказывает о вас Александр, и то умиление, благоговение, с которым я слушаю его. Я не умею выразить вам, что наполняло мою душу, когда он и слезами говорил мне о вашем дивном проекте… Как пламенно хотелось мне взглянуть на то место (я никогда не бывала на Вор<обьевых> Горах), помолиться хоть у колыбели храма… Совершилось желание — несмотря на ужаснейшую погоду, мы стояли там долго, долго, молча, Колыбель и могила!.. Великий страдалец, Тот, кто ниспосылает тебе такие испытания — да вознаградит тебя здесь и там! Молитва моя искренни и пламенна, Он слышал ее.
Милую Веру Александровну обнимаю, а что Виктор, здоров ли?
Ваша Наташа.
Лев Алексеевич говорит о возможности определить Прасковью Петровну и хочет похлопотать, может и удастся; но прямо обнадеживать не смею, его
высокопревосход<ительство> часто говорит на вон тараты. Кланяйтесь много и много Прасковье Петровне; ежели будет случай, лучше ехать; но риск Велик — вот мое мнение. И Вере Александровне мой дружеский поклон.
Рукой Н. А. Герцен:
И я вас обнимаю от всей души, Прасковья Петровна — когда же мы увидимся?
Наташа
На обороте: Его высокоблагородию милостивому государю Александру Лаврентьевичу Витбергу. В Вятке.
20 августа 1838 г. Владимир.
20 августа.
Зачем же, друг, так грустно твое письмо? Впрочем, я понимаю твою грусть: ты человек симпатии и вянешь без нее. Я испытал эту томность быть чужим со всем, что окружает. Почему я не писал? 1) Я ждал, по письмам Астракова, месяц целый тебя к нам. 2) Ты никогда не отвечаешь на письма. 3) Я много раз приписывал к тебе в письмах к Астракову. Наконец, меня удивляет, что не получил ни письма, ни книг, посланных с уланским офицером Богдановым. Напиши, получил ли, и как твой адрес, я твердо убежден, что и почта тебя не найдет.
Что тебе сказать о нашей жизни? Сказать нечего. Светлая, лазоревая струя гармонии. Ну о чем же тут говорить. Взгляни в ясный день на небо, на землю, на воду, на солнце — и ты разом поймешь благосостояние природы, а толковать надобно долго, да и то не всегда удачно, как то испытывает Алексей Левонтич Ловецкий. Взгляни же на нас, барон.
Благодарю за знакомство с Левашовым.
Книги почти все я отослал с Богдановым. Доставь же к нам в дом «Revue de 2 Mondes» за 2-ю половину 1837 и еще чего-нибудь. Я в восторге от «Encyclopédie Le Roux» — вот дивный памятник ведению XIX века. «Об Америке» соч. Токвиля нагнало скорбь и грусть на меня. Он в заключении говорит: «Две страны несут в себе будущее: Америка и Россия». Но где же в Америке начало будущего развития? Страна холодная, расчетливая. А будущее России необъятно — о, я верую в ее прогрессивность. Прочти (когда пришлю) «La Turquie» par Urquhart. Велик Восток, но мы его не знаем.
Дела мои идут изрядно. Не то чтобы полный совершенный мир, a etwas в том роде.
Рукой Н. А. Герцен:
Я уверена, что Друг наш Кетчер не сомневается в нашей дружбе, иначе он мог бы сомневаться в существовании ее на земле, в существовании нас самих. Доказательств нет — да и на что они Другу! — Что сказать о себе — до 8-го мая жизнь наша была любовь и страдание, после — любовь и блаженство — довольно!!
Наталья.
Молчание Александра могло заставить подумать, что он несколько переменился — о нет! Он также ваш, друзья, в душе его тот же простор всему святому, всему великому, — любовь вытеснила лишь горе и мрак. —
Имеешь ли возможность переслать письмо к Ог<ареву> — отвечай. Книги доставь Егору Ивановичу для пересылки. Засим прощай.
Скажи Сазонову, ежели ему нужны деньги, то я могу ему прислать из моего долга 500 асе.; ежели же не нужны очень, то лучше пусть подождет. Ему поклон. Я слышал от наших людей, что его сестра идет замуж. Взял ли он своего Гёте у нас, не даст ли еще книг? Книг, книг!
На обороте: Николаю Христофоровичу Кетчеру.
Адрес должен быть в душе у того, кто понесет, рассказать земным языком невозможно.
196. Н. И. АСТРАКОВУ 20 августа 1838 г. Москва.
20 августа.
Любезный друг! Ну вот я опять на месте, т. е. совсем не на месте, а в Владимире. Письмо твое получил. Поездка окончилась хорошо. Я, не видевши 8 лет деревни, где я бывал ребенком, душою был рад — природа не переменилась, и все наши домашние совершенно те же — люди не переменились. Когда я вышел на балкон, взглянул на лес, воду, небо, опираясь на Наташу, мне показалось, что все черное уже миновалось (оно и точно миновалось, но не во всех смыслах), однако древним fatum — qui nolentem trahit151[151], новый fatum исламизма отдал приказ — и лошади заложены, и дождь мочит, и дороги прескверные. «Прощайте, прощайте», «Bon voyage», «Дай бог вам хорошую погоду» — и грустно люди плачут в два ручья — их слезы проникают до сердца. Небо плачет (по чину) в два мильона ручьев — его слезы проникают до костей. А потом опять скверная дорога, портреты Паскевича и Бобелины, за постой двугривенный — и мы в Владимире. Зачем, для чего, — а вот то-то и fatum; а то что был бы за fatum, ежели б он давал отчет по всем законам логики, causae sufficientis152[152] etc!.. А ведь ежели бы ты знал эту пустую жизнь провинции. Фа! Помнишь, лет 6 тому назад ты мне повествовал о некоем помещике, который тебе отвел комнату без окон? Ну представь себе этого помещика, как гидру Лернскую о 200 головах, лежащего на берегу Клязьмы…
Кланяйся жене — много и себе столько же.
Алекс. Герцен.
151 [151] рок, который влечет сопротивляющегося (лат.) 152[152] достаточной причины (лат.). — Ред.
Н. А. Герцен — Т. A. Астраковой
Кажется, мне уж нечего прибавить о нашем житье-бытье, любезнейшая Татьяна Алексеевна, из писанного Александром увидите всё. Вы пишете, когда б увидеться, да, когда? когда? Но да будет воля божия, если б Александр равнодушнее смотрел на Владимир, я совершенно бы забыла, что мы живем в нем не по своей воле…
Опять к вам с просьбой — сделайте мне пелеринку или, лучше, палатин, из черного франц<узского> гроденапля, обшитую черным шитым тюлем, да чтоб фасон был последней моды — это требование благоверного, еще купите тюлевый воротничок или два шитые, они не так дороги, и пришлите все вместе по почте. Затем обнимаю вас от всей души.
Наталья Г.
Деньги на покупки вам пришлет Егор Иванович в конце недели…
Пожалуйста, доставь поскорее письмо к Барону Упсальскому, он что-то грустен.
197. Н. И. АСТРАКОВУ 23 августа 1838 г. Владимир.
23 августа.
Вот, Друг мой, снова к тебе просьба, и просьба большая для меня: доставь это письмо, при<ложи> адрес, которого я не знаю. Читавши меня, ты видел, что мне Огарев, и с ним-то почти нет переклички… Вот прошло месяцев 8, как я писал. Кетчер потерял, кажется, два письма моих, будь в этом случае аккуратнее его.
Ежели Сазонову нужно, я могу ему отдать 500 асс., ежели же нет, то мне легче будет после полного учреждения финансового и дипломатического устроиться с платежами. Напиши пуще всего, пошлешь ли и когда письмо.
Прощай.
А. Герцен.
Кланяйся от Н<аташи> Татьяне Алексее<вне> и от меня.
198. Н. И. АСТРАКОВУ 27 августа 1838 г. Владимир.
27 августа.
Письмо твое получил, и так как Татьяна Алексеевна забирает справки по делу «о построении мантилий цвету якобы вороньего крыла и о таковой же белой», то, пользуясь сей будущей настоящей оказией, и я пишу.
Что, существует ли «Московский наблюдатель» — об нем нигде не говорят — и каков? Я с своей стороны очень доволен «Сыном отечества». Помнишь ли там статью Литтре о единстве плана царства животного? Хотелось бы мне поговорить об этом. Я думаю, то же единство, тот же план и во всей материальной природе, во всем nav. Бывали ли с тобою минуты, когда глубокое удивление природы приводит к пантеизму, когда вся эта природа кажется плотью бога, его телом. Эта мысль просвечивает часто у Гёте, от нее они дошел до мысли единства плана. Но не всегда эта пантеистическая мысль представляется достаточной. Откуда зло физическое и моральное? Тут религия, тут мистицизм и вера, а с верою несообразен пантеизм. Смерть хочется поговорить обо всем этом, а писать слуга покорный.
А. Герцен.
Хочу со временем приняться за арабский язык, потому что хочу ехать на Восток. Мы, европейцы, слишком надеемся ни свое, а Восток может дать много. Страна мысли почившей, фанатизма, поэзии неужели не даст еще раз своей лепты в дело европейское, которому она дала много — и христианство, и исламизм, и крестовые походы, и османлисов, и мавров. — Европа вся выразилась этими типами, Англия, Пруссия, Нью-Йорк. Ну и что
