с спокойным сознанием нашего счастия, его продолжения, и у разлуки отнята вся горечь (грусть совсем другое), потому что на конце ее наше свидание… Ну дай же поцеловать тебя, благословить, благословить Сашку, и потом примусь за рассказ.
47. Н. А. ГЕРЦЕН
Приехал я в 17 часов, т. е. в шестом часу вышел, и Огарева — дома нет. Досадно. М-те приняла холодно, сухо. Он у Кетчера — туда, искал, искал, он переехал; морозу градусов 28, наконец попал к барону, тот был в восторге, и Огарев, и Сатин, но как-то впечатленье начальное было у меня не в пользу радости. Огарев должен был ехать в Собранья, я лег спать и утром явился домой. И так вот эти приготовленные impromptu; впрочем, у Кетчера провел время
58
хорошо, там познакомился с известным актером Щепкиным и хохотал, как безумный, от его дара рассказывать анекдоты.
Еду я в понедельник утром, в 9 часов. Завтра буду опять писать, ты знаешь ли, когда надобно посылать на почту? Каждое воскресенье и каждый четверг вечером в 8 часов.
Pour en finir avec les nouvelles: M-me Ogareff est vraiment au dessous encore de mon opinion, c’est une femme sans cœur, sans esprit de conduite même; déjà il y a des histoires qu’on raconte d’elle53[53].
Бедный, бедный Огарев, и еще повязка не спала с глаз его.
Ну, ты, мой ангел, как проводишь время без меня, что наш малютка Сашка, здоров ли он, пиши как можно подробнее, вот мой адрес в Петербурге.
Его высокоблагородию Ивану Яковлевичу Лисенкову.
В С.-Петербург. В канцелярию г. обер-прокурора Святейшего синода. Для доставления Герцену.
По получении этого письма ты пиши прямо в Петербург.
Татьяны Петровны я еще не видал, это удовольствие предстоит сегодняшнему числу.
53[53] Вот последние новости: г-жа Огарева оказалась еще хуже, чем я о ней думал; это бессердечная и даже бестактная женщина; о ней уже ходят сплетни (франц.). — Ред.
Я опять в московских суетах насилу нашел свободную минуту, и потому все не устоялась душа от вздору, хлопот, россказней без интереса и видов с интересами — я хотел ехать завтра, это значило бы двумя днями сократить разлуку нашу.
Шляпка отправлена еще 25 ноября с Найденовым. Скажи ему, что папенька очень сердится на него за неаккуратную доставку.
Ты знаешь мои чувства, мое уважение к Юлии Федоровне, Ивану Емануйловичу — и можешь их передать без того, чтоб я повторял. Виделась ли ты с Софьей Федоровной? Была ли Похвиснева у тебя? Что концерт etc. etc.?
Я так живо представляю тебя и Сашку, как будто с вами; его ба… ба… дрррр… ангельскую улыбку, голос; твое босополье и твой взгляд на него, полный любви, молитвы — о как он счастлив тобою, да будет же благословенье божие над вами.
Прощай. Жди от меня записки, но не письма до Петербурга.
Мамзель Катиш — поклон преусердный. Как ведет себя нянька и вся честная компания?
При сем знаменитая поэма «Барон Упсальский». Все наши кланяются. Папенька ждет, что ты будешь писать к нему.
Прощай, мой ангел, в первый раз подпишусь: муж твой
А. Герцен.
Не забудь, что я завтра опять буду писать.
59
48. Н. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ
9 декабря 1839 г. Москва.
Представьте, друзья, вот я двое суток здесь и не мог урваться приехать к вам, а между тем уже место в дилижансе взято на понедельник. Вопрос когда — завтра или сегодня явиться мне и в какое время (кроме вечера после 8). — Наташа обнимает вас, есть записочка.
Весь ваш А. Г е р ц е н .
1839. Декабря 9.
На обороте: Благочестивейшему математику и православнейшему механику Астракову Николаю Ивановичу, магистру физико-математического отделения императорского Московского университета.
49. H. A. ГЕРЦЕН
Здравствуй, мой ангел, чувствуешь ли ты по вечерам мое благословение, посылаемое вам обоим; чувствуешь ли, что середь всякого рода хлопот — я с вами?
Место в дилижансе взято, я еду 11 декабря в 9 ч. утра, т. е. в понедельник; писавши вчера, я прав был — здесь нет минуты спокойной: или друзья или tutti frutti54[54]. Тебе кланяется Надежда Владимировна, которая очень мило и умно у княгини уверяла как то на днях, что неправда, что я покидаю тебя, и что ты оттого больна. Все вести переносит и все мерзости от Елизаветы Михайловны Кучиной, entre autre55[55] она сказала, что Николенька Медведев мой сын.
Видел Татьяну Петровну — лучше б не видать, что-то толсто-толсто, бабовато-бабовато. Ни он, ни она ни на шаг вперед, стоят спокойно привинченные к 1833 году.
Прасковья Петровна кланяется — странного много в ней: и скрытность и откровенность, и комедия и трагедия. Дети определены.
Засим прощай, времени ни секунды. Схожу к Огареву, у Астракова еще не мог урваться побывать.
Может быть, ты по следующей почте письма не будешь иметь, потому что я не знаю, по каким дням надобно писать с Петербургской дороги.
Будьте здоровы — расцелуй Сашку. Душка, как я давно его не видал. Прощай.
Александр.
Вероятно, ты получила 1-е письмо.
60
50. H. A. ГЕРЦЕН
Понедельник. 11-го декабря 1839.
Москва.
Милый друг мой Наташа, теперь шестой час, в девятом я еду, нарочно встал, чтоб иметь время написать строчку-другую.
Главное, что меня беспокоит, — это неизвестность, спокойна ли ты; сегодня должно прийти письмо — но оно меня не застанет. Что наш малютка, хочется взять его на руки, глядеть на него. — Я люблю вас, люблю.
Огарев видит многое, страдает, мучится, мое письмо сделало ужасную сцену, я помирился с М-me для того, чтоб успокоить его, я видел, что это необходимо для его любящей души, и сделал первый шаг; принес на жертву гордость, оскорбление и протянул руку — и тут, стало, дружба победила любовь. У меня с нею было объяснение. Боже мой, какая горькая чаша достается ему, ежели все останется как есть — и еще разовьется.
Мои вести нехороши — что делать; не лучше и то, что могу сказать о Петруше. Астраков жалуется, что, переехав от него, он ни разу не был у него; я спросил Петрушу, по какой причине — «Не хотелось». — «Да надобно же было из благодарности». — «Когда придет желание, я поблагодарю». После этого я дал ему 25 руб. и решительно не говорил ни слова, ибо я ясно вижу дерзость подобных ответов и совершенную глупость того, кто отвечает.
Шуба Матвеева не нашлась.
Прасковью Петровну я видел раз. Татьяна Петровна просидела вчера весь вечер, она всех больше переменилась, ни одной европейской ни мысли, ни слова, ни даже произношения, — харьковское наречие, харьковские идеи etc. Алеша Кучин отправлен с жандармом из Москвы, tant va la cruche…
Астракова будет писать к тебе — люблю ее я, она как-то неразрывна с воспоминаниями от 3 марта до 9 мая.
До сих пор мне не дали сосредоточиться в моей разлуке, барабанный бой со всех сторон, и музыка дружбы возле. Я разлуку чувствую теперь par boutades56[56], вдруг сделается немо больно, недостает половины бытия, недостает той души, в которую погружена моя душа, — по Сашке тоже очень грустно сделается, таким жалкеньким кажется он в эти минуты. А добрые люди тотчас прыгать, кривляться, гримасничать, несут водку и вино, сыр и журналы, шумят, и опять с ними, как в «Волшебной флейте», пляшешь. — Прощай, благословляю вас три раза. Катиш поклон.
61
Эту записку пошлют 13-го. До Петербурга вряд будет ли возможность написать. Прощай.
Твой Александр.
На обороте: Наталье Александровне Герцен.
51. Н. А. ГЕРЦЕН
Ну вот, душа моя, твой Александр почти за 1000 верст от тебя сидит в комфортабельном № de l’hôtel des diligences57[57] и думает все об вас же, мои милые, мои два ангела. — Петербург будет для меня великой поэмой, которую я стану читать три недели. Мыслей много явилось и на дороге; но это после. Вот тебе подробности путевые. Поехал я 11-го в дилижансе, погода была скверная, гостиницы зато прекрасные, здесь я еще не огляделся. Я вместе с этим письмецом отсылаю другое завтра, чтоб посмотреть, которое придет скорее — через Москву или прямо. Итак, не сердись за мои бессвязные записки, дай устояться.
14—15 декабря 1839 г. Петербург.
15-го.
Я здоров, Сережа кланяется, а я благословляю вас.
На обороте: Наталье Александровне Герцен во Владимир.
52. Н. А. ГЕРЦЕН
15 — 16 декабря 1839 г. Петербург.
15 декабря 1839. С.-Петербург.
Вот первая минута, мой ангел, после отъезда, в которую я физически свободен; в душе не то — все еще волнуется, беспорядок ужасный, много-много нового — образов и мыслей, ощущений и бог знает чего; но все это еще не приняло формы, неясно. Итак, я в Петербурге, не странно ли; сегодня был я в вашем доме и ушел скоро, что-то грустен он, разваливается. Всего больше меня поразил Зимний дворец своей наружностью, я не смотрел, стоя у колонны, ни на главный штаб, ни на министерство, а на один дворец — лучше я ничего не видывал даже на картинах, он что-то припоминает Эскуриал, впрочем. Хороша
62
будет Исаакиевская церковь, чудно хорош и монумент Петра, но в нем мне именно все нравится, кроме Петра: какое-то натянутое, педантски академическое положение, зато лошадь и огромная масса гранита как пьедесталь великому царю выкупают все. А моря нет, и Невы нет. — Остальное мало действовало; главное отличие от Москвы — чрезвычайная комфортабельность, большая пышность и комнат и платья; деятельность торговая и административная главного города целой части света. — И при всем этом я уныл, это нехорошо, отчасти виновата в этом ты — т. е. твое отсутствие, но есть и другие причины. Я и прежде меня все, от Адама до Пешкова, повторяли: удивительно необъятна душа человека, что может ее наполнить до краев? Океана мало, Петербурга мало; может одно — душа любящая.
Вероятно, завтра получу письмо от тебя (доселе, душка, ни весточки с 5 декабря), твое письмо вылечит многое, а остаюсь я грустен, не пора ли домой? — Нет, я еще не видал Эрмитажа.
Ну, на сон грядущий об вздоре. Я переехал в Hôtel de Londres, против самого Адмиралтейства, за неделю 40 руб. Две комнаты, убранные хорошо и, главное, с прекрасным видом. Прощай, завтра буду опять писать. Вероятно, я здесь не заживусь, уж верно не больше двух недель. Что Сашка, что его зубки, здоров ли он, хоть бы на него взглянуть. Я видел во сне, спавши в дилижансе, Сашку как-то странно, видел и тебя. Множество птиц летало, и я ловил их и носил тебе — что это значит, где Афимьин «Ракул»? Прощайте, благословляю вас. Я и в дилижансе ночью благословлял вас.
16-го.
Мы готовимся переехать сюда, много страшного в этом, люди после 25 лет трудно меняют некоторые основные привычки жизни.
