76. Т. А. АСТРАКОВОЙ
28 июня — 2 июля 1840 г. Петербург.
Рукой Н. А. Герцен:
Петербург. 1840. Июнь.
Таня, что ж ты не пишешь мне, здорова ли ты? Иль разлюбила нас, забыла?.. Я писала тебе, приехавши в Петербург, ответа нет…
Ну, милый друг, сколько нового узнала душа с тех пор как мы расстались, сколько нового увидели глаза. Не могу уделить тебе столько
время, чтоб описать все подробно. Почему бы не приехать вам сюда, но летом, непременно летом (зимы петербургской я боюсь); с каким бы наслажденьем провели мы это время. Не знаю, так ли бывает с тобою, — когда я восхищаюсь чем-нибудь, когда душа полна восторга — Александр со мною — я счастлива, безмерно счастлива, но хотелось бы собрать всех милых, близких сердцу, со всеми поделиться прекрасным, со всеми быть вместе… а то, может быть, они теперь в обыкновенном, вседневном расположении, житейские заботы заплеснули душу, они трудятся, а мы отдыхаем, мы так высоко, нам так хорошо… и жаль станет милых, и сделается грустно.
Петербург засыпает, движенье, суета уменьшаются, стук колес редеет, тише, тише… — пустеют улицы, бульвар пуст, огни исчезают… Давно закатилось солнце, а небо ясно, светло, Нева спокойна, тиха, вот несколько лодок дремлют у пристани, и хозяин их дремлет, часы бьют… первый час ночи. Мы с Александром вдвоем давно уж бродим по берегу Невы, останавливаемся, смотрим на нее и не наглядимся, как хороша она в своей гранитной раме, а вон там лес мачт, там вон сфинксы, маяки… на нашей стороне Зимний дворец, ты не можешь себе представить всю красоту, всю прелесть этого здания, полусвет придает ему какую-то таинственность, кажется, это обиталище духов, движущиеся огоньки телеграфа передают мысль в несколько мгновений за тысячу верст — все это вместе кажется волшебством и наполняет душу каким-то страхом. Нагулявшись, набродившись, мы садимся в лодку и плывем так, без цели… Наслажденье, Таня, наслажденье!..
Были мы в домике Петра Великого; что там чувствуется — нельзя выразить; простой деревянный столик, стул его, образ, бывший с ним во всех походах, перед ним ставятся много свеч, от них тепло в комнатках, и это придает жизненность им, кажется Петр сейчас вышел, скоро возвратится — и ждешь его, и что-то страшно, и плакать хочется. — Были мы на островах, ходили на корабли, да, право, на всяком шагу для нас все новое, интересное. Два раза были в театре, видели «Фенеллу» и «Роберта». «Помпея» Брюллова поразила меня. Жаль, что Эрмитаж переделывают, нельзя видеть его… Ну а внутренная наша жизнь все та же. Как дома и нет никого, — старик садится читать и старушка берет работу, сынишка играет тут па полу, весело, хорошо, Таня! Александр ходит раза два в неделю по службе, только вот скучное было время, когда он хлопотал о квартере, о мебели, — представь себе, я его не видала целые дни, все так дорого здесь, — теперь есть на чем сесть и из чего есть, и мы немножко успокоились, а то ты не поверишь, душа исстрадалась, слушая беспрестанные расчеты.
На днях собираемся съездить в Петергоф, а потом хотелось бы и в Кронштадт. Море не довольно видеть издали.
Что-то вы поделываете?.. Вот опять мы все рассеялись: Огарев — в чужие края, Сатин — в Тамбов; неизменный столб Москвы Кетчер, милый Кетчер, как бы желала я, чтоб он приехал сюда, но этого, кажется, не дождешься.
Здесь Витберг, мы часто видаемся с ним, он делает мой портрет.
Таня, напиши же мне о себе побольше.
Прощай, Николаю жму руку крепко, крепко. Тебя обнимаю, Шушка целует тебя, он вырос, болтает почти все, становится сам на ножки и, как встанет, кричит: «Сталь, сталь». Прощай, пиши поскорее. Да я тебя просила через Егора Ивановича прислать мне Огарева тетрадку с стихами, прошу еще; непременно пришли.
Н. Герцен.
Прошу объяснить, что значит такое упорное молчание милостивых государей (я здесь виделся с Кирьяковым, милостивая государыня). Мы писали, я повелевал Огареву доставить адрес — и молчание. Повторяю: В доме Лерха, на углу Б. Морской и Гороховой, в бельэтаже № 21. — Мы здоровы, здесь ожидают всё еще лета, должно быть, оно отложено до 1841 года по случаю неурожая. Служба не слишком на горле сидит, дает-таки и вздохнуть и почитать — мудрено ли, что я вас почитаю после того, милостивая государыня Татьяна Алексеевна.
Бакунин кланяется, одной ногой на пароходе.
Письмо это пролежало до 2 июля. Извините.
Ну что, воротился ли Николай из путешествия (т. е. из кадетского корпуса)? А что Кетчер?
(телеграфический знак = Кетчеру).
77. Д. П. ГОЛОХВАСТОВУ
3 июля 1840 г. Петербург.
Милостивый государь Дмитрий Павлович! Я долго лишал себя удовольствия известить вас о моем приезде в Петербург, потому что хотел вместе с тем сказать, как я нахожусь в новых обстоятельствах и на новом поприще. Простое же извещение было бы лишнее и потому, что поехавши в Петербург, нельзя сбиться с дороги, особливо в дилижансе. Последняя приписка ваша от 15-го июня ускорила исполнение моего желания, и потому, поблагодаривши за нее, я начну.
Во-первых, графа вблизи я нашел далеко не таким грозным; при некоторых недостатках, он весьма добрый и благородный человек. Во-вторых, министерская служба и не отяготительна, и не трудна, хотя, сказать правду, в ней нет и особенных агрементов. Сквозь длинную анфиладу столов, отделений, канцелярий, департаментов начальнику никак нельзя и в микроскоп разглядеть, хорош или худ, умен или глуп какой-нибудь armer Titular-Rat78[78].
Постоянной мечтой моей, idée-fixe79[79], совсем не то. Малейшее место помощника, товарища библиотекаря или не знаю чего и свите цесаревича, я не променял бы на лучшее
78[78] бедный титулярный советник (нем.);
место в министерстве. В этом моя служебная вера, инстинкт, внутрен
нейшее
86
убеждение. К. И. Арсеньев со мною несказанно хорош; у него я бываю, но молчу: пусть он узнает меня. Буду молчать и с В. А. Жуковским до поры. Но цели этой не выпущу из вида. Меня свите указало провидение.
Сережу вы видели; стало, мне писать об нем нечего. Мы нанимаем вместе квартиру в настоящем петербургском доме, т. е. не доме, a orbis80[80]: тут есть лавки, магазейны, директоры министерств, m-me Allan, офицеры, винные погреба, шесть этажей и несколько сот окон; тут по подряду на весь дом ставят воду, топят печи, вставляют рамы, натирают полы. Все это совершенно противуположно московскому широкому комфорту; у папеньки, например, есть леса и степи на дворе старого дома. Вообще, новизны много для меня, несмотря на то, что я поглядел свет — в Вятке и Перми. Эта близость к Европе, которая всякий день подъезжает на пароходе по Английской набережной; эта необычайная деятельность и, наконец, море! Я теперь, как Камоенс, могу сказать: «И я плавал по широкому морю». Это все хорошо; но худо то, что до 1-го июля здесь дождливая весна, а с 1-го июля дождливая осень. А в Москве теперь так тепло, что даже папенька пишет об этом, qui est assez difficile81[81], как вы знаете, на этот счет.
Жена и малютка здоровы. Дай бог, чтоб мое письмо и ваших застало так же здоровых, как я видел их. Свидетельствую наше усердное почтение Надежде Владимировне и примите еще раз удостоверение в тех чувствах истинного почтения, с какими остаюсь ваш покорный слуга
А. Герцен.
С.-Петербург, 1840 г. Июля 3-го.
P. S. Может быть, это письмо найдет вас в Покровском. Знаете ли вы, что уже прошло одиннадцать лет, как я был там у вас? Е pur se muove!
78. Ю. Ф. КУРУТА (приписка)
10 августа 1840 г. Петербург.
Я думаю, милостивая государыня Юлия Федоровна, что София Федоровна с досадой услышит, что гомеопатия чуть-чуть не лишила нас Саши и что аллопатия решительно тут восторжествовала над ганеманизмом. Что делать, истина вперед всего. — Здесь начинается
80[80] целый мир (лат.);
холодная осень взамену мокрой осени; довольно скучно. Петербург город стен и улиц; осмотревши его раз, останется, может, одна Нева, а остальное надоест.
Служба моя идет обыкновенным прескучным образом. Новостей
87
здесь много — об том, что Арарат вполовину провалился, вы, верно, слышали, но зато, верно, не знаете, что третьего дня здесь на Волковом Поле при артиллерийских опытах убит генерал Ботай, ранены генералы Берхман и Моллер и несколько рядовых.
Ивану Емануйловичу и всем вашим мое искреннейшее почтение.
А. Герцен.
Деньги за фортепьяно я давно получил и весьма благодарю.
79. Т. А. АСТРАКОВОЙ 24 августа 1840 г. Петербург.
Рукой Н. А. Герцен:
Да, Таня, редко пишем мы, но это ничего, для меня пора писать прошла, живой язык заменил перо, и потому не пишется и писать не хочется, но все-таки это ничего, мы любим друг друга и знаем это и верим этому, чего же еще? А хочется ведь как, моя душка, знать о тебе, чаще получать от тебя письма — ну да что же делать — мало ли чего хочется! Пиши через Егора Ивановича, часто к нам оказии бывают…
Знаешь ли, Таня, мы сейчас из Эрмитажа, фу… устала телом и душою… не требуй, не скажу ни полслова, после, после, когда все придет в стройный порядок, да теперь нужно и о вздоре много поговорить… Вчера были в Петергофе, третьего дня видели Тальони, обо всем этом что говорить, столько говорено и без меня, а как я все это видела, слышала и чувствовала, если ты знаешь меня — так можешь себе представить.
Не знаю, писала ли я тебе, что мы 20-е июля ездили в Кронштадт без Саши на пароходе, а 21-е наш малютка занемог и 3 недели был отчаянно болен, здешнею болезнию, к тому же и зубы резались, страшно и вспоминать об этом… теперь он, слава богу, здоров, только капризен, и это меня огорчает иногда очень, но это следы болезни, надеюсь, что пройдут.
Теперь о важном вздоре82[82]: бурнусы будут продолжаться еще с год, черные вуали вовсе не в моде, а что стоят, так, как и платки, еще не знаю, схожу еще и напишу тебе в непродолжительном времени.
Жизнь внутренняя наша так же изящна и полна, и эти три недели Сашиных страданий исполнены поэзии дивной, святой, где страдания — там молитва, вера, любовь, самоуничтожение. Александр не
82[82] Ходила справляться в магазейн.
выходил почти из комнаты все время, а я не спускала Сашу с рук, да он и не шел ни к кому. Как он выздоровел, вот и мы, воскреснув сами, бросились опять гулять, время здесь дивное
(т. е. с морозцем)83[83].
Ты просишь подробнее все писать — а мне столько и столько еще писать, душка моя, вот будет осень, смотри, мои письма будут усыплять тебя. Ну прощай, всей семьей поклон тебе, а ведь
