я тебя очень люблю, Таня, очень…

Твоя Н. Герцен.

88

Николаю жму руку крепко, вот уж ленивый.

А что Кетчер-голубчик? видаетесь ли вы, господи, как бы я его желала сюда, да теперь, в такую погоду и посмотреть Петербург.

Получив это письмо, ты ответ отдай Егору Ивановичу, будет оказия скоро.

Желал бы я вам показать четыре, нет, пять дивных картин: 1) «Мадонна» Тициана,

2) «Мадонна» Рафаэля; 3) «Блудный сын» Сальватора Роза и 4) «Мученика» Мурильо. А 5-я — море, которое обтекает Петергоф. Послушайте. Петербург — самый скучный, самый нелепейший город, в котором можно задохнуться, умереть с тоски, в котором всё чиновники и солдаты — ну, и со всем этим заодно море, светлое, чистое море, я готов здесь жить и не могу на него насмотреться. — Да-с, так об картинах. Тицианова богоматерь дивной красоты. После нее вы глядите на Рафаэлеву (где она представлена с Иосифом), и первое, что поражает, что его Мадонна не красавица, вы вглядываетесь… просто девушка, женщина — грустная и великая душа, глубокое чувство любви, и… она растет и делается богоматерью — а Тицианова остается разительной красавицей (впрочем, и в ней много святого). — Далее, блудный сын ужасен, исковеркан страстями, в рубище, глаза блестят безумием, он несчастен, и раскаяние уж начинает просветлять лицо его, падшее и искаженное… ну, да картины надобно смотреть, а не рассказывать.

А Николаю надобно кланяться и сказать, что чего ради он не пишет. И прощайте.

А. Г е р ц е н .

Августа 24.

1840. С.-Петербург.

А и Тальони недурна. Сегодня наша горничная просилась в театр смотреть Тальёнову и говорит, что готовят еще новую русскую Тальёнову.

83[83] Вставка рукой Герцена. — Ред.

80. Ю. Ф. КУРУТА (приписка)

3 сентября 1840 г. Петербург.

Благодарю вас, милостивая государыня Юлия Федоровна, за память и прошу все почтения и поклоны моей жены передать и от меня.

Сейчас надобно посылать на почту.

Душевно уважающий вас А. Герцен.

89

81. Т. П. ПАССЕК 11 октября 1840 г. Петербург.

Рукой В. В. Пассека:

Вчера обедал у Александра, и условились повторять это каждый день. Он живет с Сережей Львицким, платит за квартиру 2500 р., 100 р. за воду и почти столько же, чтобы носили им дрова на третий этаж; но не думай, чтобы этот этаж был слишком высок; есть и четвертый, и пятый, и шестой. Комнаты высоки, и так отделаны, как не много в лучших московских домах. Был и у Алексея Николаевича Савича. Он здесь профессором, и все тот же, только еще больше отделился от людей; была бы на небе одна звезда да на земле на чем стоять, так для него и довольно.

Вадим.

Ну вот Вадим и в Питере, и мы с ним по-прежнему толкуем да толкуем и между прочим вспоминаем вас и деток. Что Корчева? Некогда мы с вами переписывались беспрестанно и именно — когда еще, во времена допотопные, вы жили дома, а я был полуребенком и полуюношей. Остальное, вероятно, все написал вам Вадим. Остается только обнять вас и малюток, передать дружеский поцелуй от Наташи и подписаться —

Александр.

82. Ю. Ф. КУРУТА

19 октября 1840 г. Петербург.

Мне приятно, милостивая государыня Юлия Федоровна, быть вестником веселой новости для подчиненных Ивана Емануйловича, а именно: оба Томасовы произведены и, конечно, в ускорении дела должны сказать мне спасибо. И я божиею, Ивана Емануйловичиной и сенатской милостью асессор. Для меня чин этот важен.

Евгению Ивановну поздравляю с третьим ангелом, я уверен, что меньшая сестрица не отстанет от Вани и Юли ни в прелестной греческой красоте, ни в живости. Представляю себе, каково было Христофору Павловичу в Москве в это время.

Мм не успели писать с Павлом Сергеевичем, он едва мелькнул у нас и уехал.

Ивану Емануйловичу, Софии Федоровне и всем вашим свидетельствую почтение.

Вспоминает ли Людмила Ивановна наши уроки?

Истинно уважающий вас А. Г е р ц е н .

90

83. Н. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ

1 ноября 1840 г. Петербург.

Рукой Н. А. Герцен:

1 ноября 1840. С.-Петербург.

Нельзя ли на твоих письмах ставить число?

Здравствуй, моя милая Таня! Боже мой, я воображаю, как ты бранишь меня, что я так давно не писала к тебе, да я и сама браню себя, не все моя вина в этом, хотя и есть отчасти. Видишь ли — то Саша был болен, то няня занемогла, у него каждые зубы сопровождаются самыми болезненными припадками, и ты себе не можешь представить, мой друг, что это за время для нас, — все меркнет, забываешь и счастье свое, это нехорошо, непростительно, но что делать, подле нас нет души близкой, родной, которая бы утешила, подкрепила нас, и всё или сторонний холод, убивающий последние силы, или мы своими страданиями растравляем более друг другу душу. Вообще все последнее время я недовольна собою. Ты хочешь знать все подробности обо мне — изволь их: Саша сделался очень болен, и няня его от слабости и капризов также занемогла, я истощилась совсем и осталась одна ухаживать за Сашей, он не идет с моих рук, а мне запрещают его брать… Представь весь ужас моего положения, бедный Александр страдает жестоко, глядя на все это, а как ему помочь — Саша, как только отдам его с рук, ноет и кричит «мама» — это день и ночь, я беру его и боюсь сделать вред не себе… Это ужасно, ужасно, и никого близкого третьего лица… но, слава богу, все это прошло давно, Саша не слаб здоровьем, а зубы у него тяжело режутся, жизнь наша опять течет и ясно, и светло, и полно. Да, да, Таня, мы счастливы с тобою, нас бог благословил, и все наше счастье в любви, если бы ее не было у нас, что были бы мы?.. Как жалки эти эгоистические души, какая страдальческая жизнь, сухая, пошлая, пустая, тогда как любовь наполняет каждую минуту, освящает каждое действие. Но еще тебе не все дано, чаша твоей жизни не так полна, Таня, ты не знаешь чувства матери, оно так же беспредельно, свято и сильно, как любовь, оно уничтожает последний остаток себялюбия, я исчезает вовсе, стирается, и ты счастлива, твоя жизнь с уничтожением тебя расширяется, делается полнее. О, благословен, благословен господь!!

С наступлением осени я забыла, что мы живем в Петербурге, забыла и все прелести петербургские, все как будто сниклось во мне, сидим все дома, Александр много работает (разумеется, не по службе); я все с Сашей, няни у него нет, и я не спешу, пока я в силах, нанять ее, в тысячу раз легче и приятнее все сделать самой, нежели достигать беспрерывными просьбами до того, чтоб это сделалось за деньги. О, ужасно принимать такие услуги, если б можно было обойтиться без них! Как Саша мил — ты не можешь представить себе, говорит решительно всё, и очень чисто, начинает ходить, и что за резвый, за умный мальчишка; что меня в нем восхищает более всего — это то, что он портрет Александра и лицом, и нравом, и всем; ах, Таня, как мило он болтает, какое наслажденье видеть развитие его — все это ты не испытала, но все поймешь твоей прекрасной, раскрытой душой. Пока прощай.

Да, о Петербурге; что за жалкий, что за печальный город, когда солнце не греет и не освещает его, вечно серое небо, сыро так, мрачно, фу — выйти не хочется, мы бываем только иногда в театре, пройдемся по Невскому проспекту, и только. 22-е было мое рожденье; необыкновенно приятно провела я этот день, Александр был так весел; Шушка, только я проснулась, явился ко мне и, целуя руку, сказал «поздравляю», сторонних было мало, это хорошо, дай бог, чтоб жизнь наша не опошлилась.

91

Здесь теперь Витберг со всем семейством; что за дивный человек, только мы редко видимся, ужасно далеко живет; еще мы знакомы с Носковым, милое, доброе, радушное семейство.

Ну, может быть, вы увидите скоро Александра, уж не дай бог как мне это горько и вздумать, что он уедет, особенно теперь, но может быть, ему и нашим хочется. Такая тоска без него, делаешься не способна ни на что, но я постараюсь быть умнее. Пиши мне, милая Таня, ей-богу, я люблю тебя, люблю твои письма, такая ты душка, право! Ну обнимемся же. Саша целует тебя, я бы желала, чтоб ты его видела, шалит, это правда, боюсь оковывать очень словами, не вышло бы изуродованное что, и иногда досадно, а при всех шалостях мил чрезвычайно. Что ты поделываешь, напиши, голубчик, поскорее и побольше. Жму руку твоему Николаю, экой какой он ленивый, и строчку уж не напишет, так бог же с ним и с тобою. Прощай.

Твоя Н а т а ш а .

И не 31 октября и не 1 ноября, а так середка наполовину.

Давно не писали мы к вам, т. е. к вам, Татьяна Алексеевна и Николай. Это чисто влияние Петербурга, т. е. его вечного недосуга, беспрерывных хлопот, бесконечных суетствий. Ну что бы сказал царь Соломон, которому и Иерусалим казался суетою суетствий, несмотря на то, что тогдашние иудеи далеко не были так хлопотливы, как нынешние жиды на бердичевской ярмарке. А здесь хуже бердичевской ярмарки — такое уж поведение. На улице ходить просто опасно: во-первых, идет народ толпами, во-вторых, дождь ручьями; и народ и дождь торопится, точно будто беда, ежели не нальет в день вершок в Неву. А уж ежели б вы теперь были здесь, порадовались бы — мгла, туман, Савич солнца не находит, что и говорить об этой дряни — созвездие Геркулеса, Медведица, Падчерица и пр. и пр. Просто лучше спать лечь, особенно взявши в расчет, что теперь первый час, т. е. не тот первый час, в который пьют водку и едят сардинку, а другой — темный.

Милая моя душечка, мой Таньхен, только что окончила к тебе писать — получила твое письмо, и так мне стало совестно, что ты предупредила меня. Мне навеяло и грусть оно на душу, зачем же ты не вполне наслаждаешься жизнью, друг мой, зачем бедный Николай столько принужден трудиться… Зачем???.. А зачем нас греет солнце и ветер дует на нас? Да будет всякое даяние благо. А что сказали бы те, кому все вещественное дано в изобилии, а мир души беден и пуст, — если б они понимали весь ужас своего положения? — Тяжело тебе ждать Николая, но и сколько блаженства в этом ожидании, в том, что оно тяжело!

Желала бы я видеть тебя, поговорить с тобою; новых впечатлений там (?) почти всё, да так поговорить,