1841 г. Петербург.
Сиятельнейший граф!
Вашему сиятельству известно несчастное обстоятельство, лишившее меня возможности продолжать службу в столицах. Я приготовлялся безропотно покориться судьбе своей, как ряд семейных бедствий и расстройство дел усугубили тягость моего положения. Очень знаю, что частные обстоятельства не дают мне никаких прав; но знаю еще более беспредельную благость государя императора, и в ней осмеливаюсь я находить право умолять о даровании мне прощения. Теперь, когда радостнейшее событие совершается в августейшей фамилии, да отразится и на моем несчастном семействе один из тех лучей милосердия и благости, которые озарят всю Россию и вызовут молитвы из всех сердец.
Не откажите, ваше сиятельство, в высоком предстательстве вашем пред священною особой государя императора о прощении меня и о разрешении мне продолжать службу там, где наиболее потребуют мои семейные обстоятельства, не исключая обеих столиц. Не знаю, сочтете ли, ваше сиятельство, меня достойным вашего покровительства — но я осмеливаюсь надеяться и уповать. Во всяком случае, сиятельнейший граф, простите смелость, с которой я обратился к вашему сиятельству, — одна крайность может извинить меня.
107
С чувствами глубочайшего уважения и совершеннейшей преданности честь имею пребыть, сиятельнейший граф, покорнейшим слугою.
96. Т. А. АСТРАКОВОЙ (приписка)
Александр Г е р ц е н .
97. H. X. КЕТЧЕРУ и H. М. САТИНУ
18 апреля 1841 г. Петербург.
Истинно некогда, что не мешает мне истинно вас любить и помнить.
20 апреля 1841 г. Петербург.
Рукой Н. П. Огарева:
Здравствуй, мой нежный друг вполне, мизантроп по старой дурной привычке, человек апатический по духу времени! — Завезла меня судьба (в виде дилижанса) в туманный город, где солнце светит раз в год — один день, а лед по реке идет от весны до зимы. А город хорош, кипит деятельностью, люди бегают по улицам — все — кроме Языкова — которой никогда не бегает. Хлопочу и я, увлечен общей деятельностью и как все и я хлопочу пока попусту и знаю то же, что знал и прежде: — может, да, может, нет, Видел Носкова — самый отрадный вечер провел у него. Что за чистота, что за кротость! Бутылка простого красного вина была мне лучше всех заморских вин, которыми я привык тешить прихотливую глотку. — Языков говорит: вы спали? — Нет! — Т. е. я хочу сказать вы с голосу спали — охрипли. — Панаев человек хороший. Краевский имеет очень хороший кабинет. Больше никого из литераторов не видал. Зато видел дядю, теток, кузину, Хастатова, который усердно трудится. Дядя Николай Иванович стал ужасно стар и хил; мне было весело и грустно на него взглянуть. Ну что ж еще сказать? Холодно, сыро; в душе недоверчивость. Продолжаю читать Байрона. Продолжаю писать. Насчет художественных произведений ничего еще не видал, кроме медного всадника. Честь ему и слава! Уступаю место.
Прощай!
Барон! Отчего я не обеим вместе написал? Не знаю! — Есть, коли хочешь, arrière-pensée10011001, чтоб каждый взял на память по клочку бумаги. Эх! други, други! Что вы? где вы? Где ваши сладкие напевы? Особенно ваши — барон! Вы так хорошо поете. — Тебе отчет о театрах. М-me Allan превосходна. Видел ее в «La nouvelle Fanchon». Глупая пьеса, но есть патос и трогательные эффекты; я плакал как дитя — так был настроен. Вчера видел «Un verre d’eau» — глупая пьеса Скриба — но есть эффекты комические — de haute comédie101[101], и я смотрел с интересом, несмотря на
108
то что мой ученый друг забраковал пьесу совершенно. — Слышал Пасту в «Семирамиде». Начала было фальшить, но потом была превосходна. В опере хорошие места, но нет связи, и иногда утомительна. Петрова в роле мужчины мала; голос у ней чудесный, видно чувство, да мало уменья; а он, Петров, — вовсе не умеет петь, ей-богу, не умеет. На той неделе отправляюсь на бал к M-me Allan. «Литературная газета» сострила на счет Пасты: «Pasta! Какая у ней пасть-та!» — Истинно конёвья
мощо] задняя мысль (франц.);
острота и пахнет козлом и навозом. Гр. Росси (несмотря на восторг Сатина) имеет голос металлически чистый и звонкий, а поет холодно. Уж до декламации Пасты ей никогда не добраться. Драмы отданы. Виссарион ругается наповал. Благодари Боткина за панегирику, писанную в письме к Краевскому. Прощай! Пиши мне по оказии и уверь в необходимости этого одного ученого друга. —
Кто любит так, как я тебя,
Пусть пишет далее меня!..
И этот далее пишущий — я, mein Baron, но чтоб не сказал ты, что я хочу более Огарева тебя любить, то далее начал параллельно с ним. Вы молчите или разговор ведете с одним Шекспиром. Я молчу тоже — от обстоятельств. Мое дело шевельнулось на днях, но что будет, не знаю. Во всяком случае, святое время проведем теперь с Огаревым, я прощусь с ним перед морем — и потону года на два в пошлую жизнь. — Прощай.
Здравствуй, т. е. Сатин.
Панаев взялся хлопотать в министерстве юстиции о твоем отпуске, а Кони не купит «Сна», да ежели и купит, то не за 600, да ежели и за 600, то денег не отдаст.
Я сейчас проснулся и глуп до крайности, ничего в голову не идет. Да и Огарев взял монополь на остроты. Как увидишь в противулежащей странице. Об нем донесу одно, что он ко мне редко ходит, всё от дядей, теток и всякой сволочи — воображая, что их бессилие имеет какую-нибудь силу.
Рукой Н. П. Огарева:
Сатин! повидайся с Убри и попроси от Marie, чтоб он тебе дал письмо от Хлюстина к M-me Sircourt, и пришли по оказии ближайшей. Сталенок тебе кланяется.
98. Ю. Ф. КУРУТА
16 мая 1841 г. Петербург.
Итак, вы вспомнили, милостивая государыня Юлия Федоровна, 9 мая, для этого надобно иметь высокую душу, чтоб вспомнить день, счастливый для другого, принять истинное участие в блаженстве чьем-нибудь несравненно выше, нежели сострадать несчастию. Обыкновенно мы откликаемся на стон, но остаемся немы к счастию. Да благословит же вас бог за
109
вашу высоко человеческую симпатию. Между прочим, самая возможность такой симпатии есть благословение его.
Дело, известное вам, теперь у министра юстиции, куда оно отослано с согласием государя. И посему во всяком случае можно надеяться на скорый успех.
В начале июня мы оставим Петербург, опять скитаться — опять круг занятий, чуждый мне, чужие люди. Но нет таких неприятных, даже темных положений, в которые бы подчас не прорезывался солнечный луч.
семейству вашему мое глубочайшее почтение.
Ивану Емануйловичу и всему
Вам преданный от всей души А. Герцен.
99. Н. X. КЕТЧЕРУ
26 мая 1841. С.-Петербург.
Оттого что мне всех экстреннее надобно было ехать, я проводил всех и теперь отправляю гуртовой транспорт, т. е. Соколова, — а сам все еще здесь. Хорошо это или нет, право, не знаю; но во всяком случае не хуже, нежели сидеть важно и доблестно в правлении.
Что сказать о месяце, проведенном с Огаревым? Он необъятно благороден и прекрасен в своем характере абнегации, но я, грешный человек, этой добродетели и в этом случае не умею понимать. Мы видались редко, бывали минуты, выкупавшие грусть и досады (на море); но были дни (на суше), грусти которых не выкупишь и хорошей минутой. Простились мы светло и хорошо, без вина, без людей, без стен, я пошел гулять с ним, и перед Зимним дворцом, перед крепостью, на берегу Невы мы обнялись, он пошел направо, я налево. А вечер был прекрасный. Как он уехал, я не знаю; но лучше проститься нельзя было, всякие проводы были бы пошлы. Уи102[102] присутствие М-те, Хастатова и пр.
Кроме этого, что вам сказать? Петербург не хуже Москвы, Москва не хуже Петербурга, из этого равно не следует ни чтоб тот и другой город был хорош или дурен. Здесь больше Европы, а в Москве больше сил. Впрочем, это материя старая.
Белинский глубоко страдает, над ним совершается теперь критический момент, он доходит до предела скептицизма, но только с полным патосом и оттого страдает; если б он принял холодно скептицизм, страданью не было бы место, отрицание есть также покой с другой стороны. Так, как Хлестаков генерал,
110
«да с другой стороны», по словам Осипа. Славная натура. И je me félicite103[103], что некогда ратовал против него, ибо он лучше всех может засвидетельствовать, что я был прав. Кроме его, не о ком много сказать. Языков встретил Матроса и говорит ему: homme atroce (о Матрос).
102[102] В виду (франц.). — Ред.
Огарев поручил сообщить мою остроту на твой счет, он сказывал, как ты бегал по валу за ландышами, я заметил на это, что, должно быть, это похоже на то, как boa constrictor104[104] ловит своей пастью мух. Огарев был в восхищенье.
Был завтрак, продолжавшийся от 4 до 2 (не подумай, что я ошибся, т. е. что он продолжался от 2 до 4). Много устриц погибло, даже под конец стало очень весело, т. е. не шутя (большей частью все, кроме этого завтрака, делалось так натянуто, что господи прости). — Я водил Огарева сонного в Петергофе к морю во время бури, спит стоя, тогда я прибегнул к решительной мере, поставив его так, что первая большая волна, разбившаяся о берег, облила его с головы до ног. Он раскрыл глаза и сказал: «Вот не токмо проснулся, да и умылся».
Соколов ест ужасно, должно быть, у него не глисты, а стая волков завелась внутри (место довольно для целого зверинца); как это Воронцов, человек умный, а терпит начальником больницы человека, который в четыре раза больше здоров, нежели нужно двум семействам, это просто насмешка в глаза надо всеми пациентами. Я с ним раза три завтракал (NB он проел здесь 2000 руб.). Вот последний в Hôtel de Paris: 1) ботвинья, 2) щи, 3) консоме, 4) майонез, 5) рябчик, 6) невшательский сыр (весь съел, что было запасено на год), 7) сыр неневшательский, 8) сардинки. Это было бы ничего, но потом он сбегал к Воронцову и сел после обедать и ел все то же, только в обратном порядке, т. е. начал с сардинок, а когда дошел до ботвиньи, то спустился до рябчика, потому-де, что ботвиньей никто не оканчивает обеда. Хозяин Hôtel de Paris боится, не ресторация ли это подложная, чуть не подал в цех, что подрыв будет.
Ну, еще что? Каменский пошел в шпионы. Краевский дурно плотит Белинскому и вообще немножко schmutzig105[105]. Липперт, переводивший Пушкина (о traduttori-traditori!106[106]), noch schmutziger107[107]. Нет, братцы, нет, вспомнишь старину, глядя на эту сволочь, да и скажешь, как Жуковский:
Где наш старец Ланжерон,
Где наш старец Бенигсон!
Носков — милый, благородный Носков — кланяется.
111
