Герцена.
140
144. К. С. АКСАКОВУ
13 февраля 1843 г. Москва.
До 11 часов, любезнейший Константин Сергеевич, я дома и буду душевно рад вас видеть. Я собирался идти к вам, но Кетчер задержал. — Я конечно 10/и суток провожу дома; что за враждебный дух шутит так зло надо мной, что всякий раз, как вы хотите подарить мне часок, — меня нет дома. Вчера только что вышел на полчаса гулять, узнал с истинной досадой, что вы были.
13 февраля.
145. А. Ф. ВЕЛЬТМАНУ
5 марта 1843 г. Москва.
Препровождаю вам еще два стихотворения — одно Сатина, другое Огарева — в альманах. Если не составит затруднения, то — вы сами навели меня на эту мысль — я попрошу экземпляров 25 моей статьи напечатать особо.
Преданный от души
А. Г е р ц е н .
Марта 5.
146. А. Л. ВИТБЕРГУ
9 — 13 апреля 1843 г. Москва.
Почтеннейший Александр Лаврентьевич!
Письмо ваше от 24 марта мы получили, как всегда, с искренним удовольствием. Мы редко переписываемся, и я первый слагаю вину на себя; но что делать — я отвык писать, или, лучше, отучил себя намеренно. Тем полнее бывают минуты наслаждения, читая письмо.
Благодарю за память дня моего рождения и жму вашу руку. Да, и в Вятке мы проводили хорошие дни, не внешняя обстановка, а внутренние события души определяют свет и темноту в жизни.
Последняя весть, которую я имел об вас от очевидца, была от Зонненберга, он сообщил мне подробности о вашей болезни. Дай бог, чтоб магнетизм помог. Что касается до нас, мы проводим здесь время и хорошо и нет. Почему хорошо — предоставляю вам решить, а почему нет — сам скажу. Здоровье жены худо поправляется. Надобно ехать непременно
141
в Италию, хлопочу и не знаю, как сделать. Это вплетает темную нить в нашу жизнь, остальное хорошо. Саша растет и умен, жив, быстр, в меня. Занятия идут своим чередом. Летом я непременно уеду, сам не знаю еще куда, но уеду.
Приближаются праздники. Желаю от всей души, чтоб вы их провели спокойно и безболезненно. Мое желание очень ограниченно, но я знаю — остальное в вас. — И вас, Авдотья Викторовна, поздравляю и жму дружески вашу руку. Поцелуйте малюток и передайте поклон Любеньке, которая, вероятно, успела сделаться очень Любовь Александровной.
Душевно любящий вас
А. Герцен.
Москва.
Апреля 9. 1843.
Апреля 9 1835 я уехал из Москвы!
Рукой H. A. Герцен:
Поздравляю вас, милые и почтенные друзья наши, с Светлым воскресеньем! Желаний много, много, дай бог, чтоб они исполнились.
Хотелось бы вам написать что-нибудь хорошее, но что же?? В нашей жизни варьяций мало, последнее время у Саши резались коренные зубы и он был трудно болен, это всегда потрясает в самом корне наше счастие, без того светлое и безмятежное. Что ваша милая мелкота? Расцелуйте их всех за нас. Я виновата, что это письмо пролежало три дня, как-то захлопоталась.
Будьте богом хранимы.
Истинно вас любящая
Н. Герцен.
Письмо это пролежало до 13 апреля — пользуюсь и этим, чтоб еще раз обнять вас и повторить слова искренного привета.
147. Н. П. ОГАРЕВУ (неотправленное)
18 апреля 1843 г. Москва.
18/30 апреля.
Но и не он один. Знаешь ли, что Боткин влюблен и очарован? Дай бог, но риск, но грозный, потрясающий душу пример твой перед глазами должен бы остановить несколько. Сверх ожидания, иногда высокая гармония венчает своим браком (как меня, как Грановского, который чудно счастлив дома) — но это удел очень немногих. Для этого, сверх того и сего, нужно духовное развитие, одинакое и на одной степени, особая гомогенность всех сторон бытия. A propos. Я торжественно протестую против твоих самообвинений и против титула «благородное
существо». — Как ты назовешь существо, которое по сухости души в состоянии с утонченным эгоизмом давить и теснить семилетнего ребенка? — Моего отпущения тому существу нет. Я многое узнал. От разных, противуположных лиц. Для меня, который, унизившись сам в собственных глазах, готов протянуть руку всякому колоднику, — для меня все еще есть люди, которых я считаю недостойными меня, которых презирать я считаю себя вправе. — «Ты ошибаешься», — скажешь ты. — «Ты ошибаешься», — скажу я и — (см. выше) — и разойдемся. — А сойдемся на высокой симпатии, на всеобщих интересах, в науке, искусстве, даже в юморе и бокале. Il faut subir117[117] мне апологию ее в твоих устах, тебе мою брань. Кому больнее, не знаю. Впрочем, так как ты дипломатически только связуешься, то тебе все равно должно быть. — Ты спрашиваешь об Алексее Алексеевиче — это человек, говорящий 2 x 2 = 4. (Это гегелевское замечание, что знающий реальное, здоровая натура говорит, увидя 2 x 2 = 4, не будучи скандализован, что не три, и не страдая о том, что не 5). Я давно перестал идеологию ставить выше фактологии. — Иван Павлович много развился, добрая, прекрасная натура. Еду сейчас обедать к Василию Петровичу, где увижу многих из общих знакомых и друзей.
После обеда. 9 часов вечера.
Рукой Т. Н. Грановского:
После обеда у Василия Петровича мы говорили о многом, и я очень пьяный, говорил много. Герцен дал мне прочесть письмо к тебе, а я и не прочел и потому пишу к тебе. Герцен очень хорошо пишет, хотя Кетчер очень глупо говорит. Огарев — я черт знает как люблю тебя и дал бы год жизни за час с тобой. За что же ты ругаешься, гнусный человек! Ведь я писал к тебе. Хотел было загнуть русское слово, да говорит, не прилично. Прощай, ей-богу пьян.
Tuus professor in spe118[118].
Рукой H. X. Кетчера:
Да, как ни много в тебе темных пятен, а я не знаю, всегда и везде как-то для нас тебя недостает. Последнее твое письмо как ни мило написано, а все-таки оно произвело на меня какое-то грустное впечатление. Приезжай, право, с нами лучше!
Рукой Д. Л. Крюкова:
Здравствуйте, Огарев. Хотели мы было что-то вам сказать, да Н. С. не Т. Ногами пишем M и желаем знать, как вы Ж. Кетчер своим криком H П разрушил, О как А. Б. скучен.
Это писал Крюков. Он сегодня в ударе, я сказал: «Я утром занимаюсь», а Крюков говорит: «Герцен похож на зарю, утром занимается». — Сюблим!
Ну вот, сейчас мы говорили с Грановским, что надо нам всем говорить друг другу «ты». Г. решил, что надо начать с Кетчера, и привел его, и посадил его возле нас, и дверь затворил119!119], вот мы и пришли с Лизой в большое затрудненье, а Кетчер говорит: «Ну что ж ты церемонишься?» Право, он чудный, мы с Лизой написали ему чернилами на обеих руках — ты. Представь себе, друг, живо, живо Боткина комнату и всех — шум, крик, все с бокалами, Лиза играет на фортепьяно, Александр поет, Боткин дарит мне какую-то книжечку и надписывает свое имя, Грановский все доказывает мне, что Grübelei никуда не годится и что и Александр понял достоинство Шеллинга, ну и т. д., а Сашка — ангел, дома, чай, спит и один, жаль его. — Хорошо тебе в Италии, не хуже бы было и здесь
Natalie.
Рукой Е. Б. Грановской:
(Продолжение). Мы, чтобы утвердить наше ты, все обнялись и поцеловались. Когда вы приедете, с вами заключим такой же пакт.
Е. Грановская.
Рукой Н. X. Кетчера:
Герцен, взглянув на пустую бутылку, рек, что это верх пьянства, а Корш заметил, что это низ пьянства. А обойдя пьянство, ей-богу, хорошо, приезжай.
Рукой Е. Ф. Корша:
И потому Корш приписывает ниже всех.
Рукой В. П. Боткина:
Спасибо тебе за память обо мне. Нечего тебе говорить о том, как часто мы тебя вспоминаем, а след., и пьем за твое здоровье. Кажется, ты не скучно живешь в Риме. К чему, вследствие нескольких неудачных стихотворений, пришло тебе в голову сомневаться в своем поэтическом даровании? Мне жаль, что ты не прислал своих теперешних стихов. Ты их предполагаешь дурными потому, что они субъективны. А я думаю, что потому-то самому они и хороши. А в объективном ты, кажется, не силен. А впрочем, может быть, и вру. Да твоя субъективность-то очень хороша. Хотелось бы поговорить на эту тему, да не дают писать. Жму тебе руку от всего сердца.
В. Боткин.
148. Н. П. ОГАРЕВУ
22 апреля/3 мая 1843. Москва.
119[1191 Здесь в автографе чернильное пятно. К нему сделана сноска (Герцен?): «Это капнуто чернилами». — Ред.
Письмо твое от 28/16 марта из Рима пришло, спасибо за него. Письмо это тем особенно замечательно, что ты в нем как на блюдечке. Истинно человек никогда не может выйти из себя, это оптический обман, то, что составляет единичность, 1а рапш1агЯё
144
individuelle, характер, особность, то с сознанием, с мыслию особое дело, не совпадающее. Противуречие это всего яснее в тебе. Есть области, в которых люди понимают друг друга, чем больше, тем меньше остаются самими собою, а именно личная особность друга, женщины и дорога, ее-то мы и любим, и в них-то (т. е. в индивидуальностях) и расходимся. Тебе труднее решиться шагнуть, сделать скачок, нежели мучиться в болоте, страдать ложным положением у своего собственного очага; а мы удивляемся, как ты не предпочтешь кончить разом, оттого что по-нашему легче именно то, что по-твоему тяжеле. В этих случаях дело друга сострадать и быть совершенно страдательным лицом; иногда, как барон, сластить речь кой-каким крепким словцом, разгневаться, закричать, а потом приняться за трубку и смириться — перед слабостию. Ты, Огарев, самый сильный характер из всех мною знаемых людей, у тебя железная воля — слабости. — Удивительно, вот рядом с твоим письмом грамотка от Виссариона. Какая противуположность. У тебя тягостные обстоятельства разрешаются в какой-то милый юмор, и видишь ясно между грустных строк — спокойную и светлую подкладку, которой дела нет до скорби, у тебя под слезой — ребячья улыбка, и под улыбкой — ребячья слеза, у тебя широкое пониманье всего общечеловеческого и тупое непониманье всего частноогаревского. И у Виссариона юмор, юмор игрока, который видит, что дело идет плохо, от его юмору горло захватывает, в слезе его злая ирония и в иронии горькие слезы, он беснуется озлобленный, желчный. Он страдает больше тебя.
Что сказать о себе, об нас? Кажется, нынче да вчера, вчера как нынче — а посмотришь — бог знает какие перемены в душе. Последнее время (т. е. после твоего отъезда) я ужасно много изжил, к моему обычно светлому воззрению привился всеразрушающий скептицизм в жизни; я убедился в недостатке характера, я не могу уважать в себе многого, это меня давит. Ничтожные события по наружности сделали эпохи внутри. К тому же вечные несчастия, прикованные к каждому шагу моему. Здоровье Наташи
