разрушается, три гробика схоронили вместе с прекрасными упованиями полжизни ее. Ей надобно рассеяния, южной Италии, море — я было надеялся ехать; но — не еду. И остаться свидетелем, как это благородное, высокое существо изнемогает под тяжестию двух крестов: физического бессилия и душевной обиды (такие потери сильнейшие обиды)… Довольно. Если б я был эгоист, я сказал бы «приезжай сюда, брось Италию, приезжай потому, что мне скучно» — но я этого не скажу, нет, брат, гуляй, гуляй. Я поеду в Покровское на лето, а там, а там опять в Старую Конюшенную.
Статьи мои в «Отечественных записках» сделали успех, я написал еще две: одну, которую ты хотел — «о формализме в науке», другую — «о специализме». — Они принесли мне много комплиментов, из которых некоторые приятны. Я глубоко понимаю бесполезность такого рода статей. Пишешь — себя тешишь. — А Виссарион говорит, что я на стали гравирую свои статьи, и в восхищенье. — Вчера был я на похоронах Гебеля, Иоганнис и Лангер на могиле устроили музыку, при страшной непогоде — это не было лишено торжественности. Он умер в крайности, ему помог, впрочем, Рубини, пел у него в концерте за неделю до смерти его.
Напиши к Сатину, что он ужасно странно ведет себя, ну как же это с 6 декабря ни вести, ни строки. Вы можете писать чаще, мы иногда не знаем, куда адресовать, а Москва стоит на том же месте, где у боярина Кучки был хутор; перешли-ка ему копию стихов Лермонтова.
Ты, верно, получил еще письмо от меня и профессора (т 8ре120[120], как он сам себя называет). Мы как-то написали было тебе дней пять тому назад письмо; покуда писали, казалось остро, перечитывая, увидели, что тупо, и изодрали. — Каким нимбом любви ты окружен в жизни, это израильское облако, прохлаждающее жар и освещающее тьму для тебя, заставляющее даже забывать ненавистный диссонанс, возле стоящий, демоническое, черное явление женщины, — которой ты так щедро расточаешь прилагательные «благородная и так далее». Напрасно ты обращаешься к одному Барону, уверяя его; сверх Барона, найдутся люди, которые с полным негодованием выслушают жалкую речь. Она оскорбительна для нас. «Ты ошибаешься», — скажешь ты. — «Ты ошибаешься», — возражу я, и мы разойдемся, как выше сказано. — Жизнь, жизнь, тяжела ее шапка, и к ней привязаны бубенчики дурацкого колпака или безумного. Я не помню туманнее времени для себя, а что сквозь тумана видно — то глупо. Давай руку, как бывало. Хороши были мы детьми. Из хороших детей всегда делаются жалкие совершеннолетние. Цветы, распускающиеся в апреле, — вянут и июле. Прощай. — Пиши непременно, как только получишь письмо. Алексей Алексеевич теперь в Петербурге, но он на днях воротится, славный человек, он удивляется, отчего ты не извещаешь его о получении денег, в первый раз послано 10 т. да во второй, помнится, 7 т.
Иван Павлович скоро едет в деревню. Он много развился, пропорционально отдалению от вампирического влияния.
146
Pour la bonne bouche121[121] вот тебе стихи Лермонтова, нигде не печатанные:
Не плачь, не плачь, мое дитя,
Не стоит он безумной муки.
120[12°] в надежде (лат.). — Ред. 121[ш] На закуску (франц.). — Ред.
Верь, он ласкал тебя шутя, Верь, он любил тебя от скуки! И мало ль в Грузии у нас Прекрасных юношей найдется, Быстрей огонь их черных глаз И черный ус их лучше вьется!
Из дальней, чуждой стороны
Он к нам заброшен был судьбою,
Он ищет славы и войны,
И что ж он мог найти с тобою?
Тебя он золотом дарил.
Клялся, что вечно не изменит.
Он ласки дорого ценил,
Но слез твоих он не оценит!
Мне бесконечно нравятся 4 последних стиха, есть еще несколько вновь открытых пьес, долю их посылаю, остальную до следующего письма.
Может, Боткин привезет тебе и самую книгу, впрочем, я не думаю, чтоб вы до августа встретились.
149. Н. П. ОГАРЕВУ
23 апреля 1843 г. Москва.
Рукой Н. X. Кетчера:
Вчера писали тебе много чрезвычайно острого и забавного и до того пленились писанием своим, что не решились расстаться с ним; а нынче что-то не забавится, и потому не взыщи, а приехать тебе поскорей весьма было бы хорошо, тем паче что ведь все равно, что в море купаться то Данта читать, так ты и в Москве можешь купаться в море, читая Данта. Напиши Риттеру, чтобы он дал нам весточку о себе, выздоровел ли он и где он? И куда писать к нему? Прощай!
Рукой В. П. Боткина:
Спасибо тебе за память обо мне. Нечего тебе говорить о том, как часто мы тебя вспоминаем, а след., и пьем за твое здоровье. Кажется, ты не скучно живешь в Риме. К чему, вследствие нескольких неудачных стихотворений, пришло тебе в голову сомневаться в своем поэтическом даровании? Мне
жаль, что ты не прислал своих теперешних стихов. Ты их предполагаешь дурными потому, что они субъективны. А я думаю, что они по этому-то самому и хороши. В объективном ты, мне кажется, не можешь быть силен. Но статься может, что я и вру. Да субъективность-то
147
твоя исполнена глубокого общечеловеческого содержания. Жму тебе руку от всего сердца. Я беспрестанно невольно напеваю твои «Die alten Bilder» etc.
В. Боткин.
Рукой Н. X. Кетчера:
Не упоминая о штрихе, а просто по желанию Наталии Александровны рисую тебе портрет Василья Петровича, и в то же самое время доказываю, что штрих у меня хоть куда. Облик сей снят в мгновение жаркого трактата о героической симфонии, и по сему случаю он хочет примкнуться и говорит, что ты выводишь из этого целую историю, и в глубоком чувстве восклицает, что Бетховен переводил историю на музыку. И все заключено велемудрым изречением, что всякий человек образует вокруг себя свою собственную атмосферу, как Петрушка у Гоголя.
Рукой В. П. Боткина:
Экстренное, чрезвычайное прибавление: я (т. е. Василий Петрович люблю, ей-богу, люблю класть асафетиду в суп.
Рукой Т. Н. Грановского:
Здравствуй, Огарев! Герцен дал мне это письмо с требованием, чтобы я приписал, а я писать не в духе. Напишу после длинное письмо. До свидания.
Барон написал бессмыслицу, а сказал хорошо. «На Огареве много пятен, а черт знает куда ни повернись, а его недостает, ну вот все бы на свете дал, чтоб он был тут». — Прощай, друг. — Может, я к осени уеду в Крым, если того потребует здоровье Наташи. Прощай — много еще на душе, но не хочется больше писать.
Кстати на обороте портрета — Боткин влюблен и не на шутку. Страшно за него. Хоть бы грозный пример твой их научил. Языков в том письме написал: «Я женюсь, стало, нынешним летом будет много жито, т. е. не в амбаре, а в груди».
150. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ
А. Г е р ц е н .
Я еду в половине второго к Чаадаеву — ты хотел. А Лист вчера играл хорошо, т. е. после Стефана Батория и Аттилы таких венгерцев не бывало. Он так же искусен, как тот почтенный артист, который вчера одолжил меня, приняв в свое владение мою золотую табакерку.
А. Герцен.
Твою статью122[122]
На обороте: Елизавете Богдановне Грановской.
148
151. Т. А. и С. И. АСТРАКОВЫМ
8 мая 1843 г. (?). Москва.
Если вы не имеете отвращения, Татьяна Алексеевна, и законной причины, то не приедете ли к нам обедать? Наташа поручила мне написать, уже лежа в постели, иначе она сама поставила бы за осчастливленную честь самолично вас звать. — Мы собирались все сегодня на дачу, не удалось и, вместо дачи, обедаем.
Если и милостивый государь отец Сергий не имеет отвращения, то сии строки относятся и к нему.
Александр Г е р ц е н .
8 мая.
9 часов утра.
На обороте: Татьяне Алексеевне Астраковой.
152. А. И. ТУРГЕНЕВУ
16 мая 1843 г. Москва.
Милостивый государь Александр Иванович! Я вчера предложил вам экземпляр статей, напечатанных в «Отечественных записках», во-первых, потому, что как-то у Чаадаева вы спрашивали меня, нет ли у меня их. Вторая причина, по которой я просил позволения прислать их, основана была на таком рассуждении: кто так много читает по всем отраслям, кто следит за несколькими литературами, тому непременно случается читать и плохое; мне показалось, что между плохим чтением вы можете дать преимущество моим школьным
122[122] В автографе фраза не закончена. — Ред.
прелюдиям, — если не по их достоинству, то по тому уважению к вам, в знак которого я спешу их отправить и с которым остаюсь, милостивый государь, вашим покорнейшим слугой.
А. Герцен.
16 мая 1843.
Статьи не сшиты и не переплетены, потому что нет четвертой, которая напечатается не скоро.
153. А. А. КРАЕВСКОМУ
17 мая 1843 г. Москва.
Почтеннейший Андрей Александрович, вот я опять к вам с челобитьем: если вы не покупали Вальтера Скотта и С.-Симоновы записки, то вы меня безмерно одолжите не покупая и
149
вдвое одолжите, если деньги, стоящие этих книг, т. е. руб. 150, вручите Виссариону Григорьевичу, — я вам верой и правдой отслужу. Право, вы меня этим обяжете. Если же купили, то я попросил бы книги прислать, а насчет денег Белинского — все бы попросил (буде у вас есть свободные) отдать, а я пойду в кабалу к «Отечественным запискам», притом считаю обязанным засвидетельствовать, что по всем медицинским вероятиям я проживу долго, умственные же способности (хотя и незавидные) я стану беречь, как чужую вещь, т. е. вдвое больше; даже буду меньше острить, чтоб собрать, сосредоточить, усилить, развить, развернуть, приспособить их к выручке. — Если же нельзя, что же делать; буду с горя писать статьи печальные, может, трагедию; вы будете читать, огорчитесь etc.
Ваш покорный слуга А. Г е р ц е н .
17 мая 1843. Москва.
154. Е. Б. и Т. Н. ГРАНОВСКИМ
29 мая 1843 г. Москва.
Если хотите ехать в Сад после обеда, то приезжайте или обедать или не позже 6-ти часов. Берите только своего обыкновенного извозчика. Место будет. — Дай знать Кетчеру. Боткин едет и Языков с женою.
Лизавета Богдановна, через час я зайду за вами и мы пойдем вместе или поедем к Фильтирахам?
На обороте: Кетчеру. А его прошу переслать Грановскому.
155. Н. X. КЕТЧЕРУ
Конец июля 1843 г. Покровское.
1е. Из записки Петра Александровича о квартирах я нахожу несколько знакомых и которые недурны; пожалуйста, хорошенько осмотри на Арбате (возле дома Льва Ал.) дом Сергеева, за него можно дать до 2750 р. — этот дом я давно знаю. Да еще дом Менщикова в Кривом переулке, также на Арбате, лучше или хуже Воейкова. — Дом Телегина наводит на скорбные мысли и вреден пищеварению, я его найму только в том случае, если 2000 приплотится.
150
2. Скажи Грановским, что всего лучше было бы им приехать прежде
