H. А. Герцен:
Вот и письмо — слава богу! Уж мы ждали, ждали, ждали… Да, нечего делать, пришлось прибегнуть к последнему средству — писать — грустно! Великая и единственная отрада в разлуке — письма, — но что они? Запах цветка в склянке духов… voir c’est avoir131[131]. Вот хотелось бы послушать раскаты как будто еще не устроившегося голоса допотопного человека, гул страшного спора, иногда (не в осуждение буди вам сказано) похожего на бред горячечного, хотелось бы увидеть сквозь густой табачный дым прическу, напоминающую сосновую рощу в Покровском, брови, говорящие — где гнев, там и милость! Хотелось бы пожать лениво
156
и избалованно протянутую руку… но нет, все это далеко, все тихо и спокойно кругом, все на месте и в порядке… и в замену всего — письмо! Самая радость, которую оно приносит, проникнута грустью, на первую минуту ужасно обрадуешься, но вот прочли и положили прочь — и все кончено, и больше нет ничего, и вслед за радостью страшное недовольство, пустота. Но, пожалуй, ты и оттуда за это забранишься, прекратить уж лучше ропот. Рассказать, что и как было: когда, проводивши тебя, мы остались с Лизой вдвоем, — молча поплакали, потом принялись утешать друг друга тем, что поедем к тебе летом сами, размечтались и развеселились, как дети, — а тут воротились наши, и первое слово их «проводили» — опять обдало морозом и пустотой, и все сжались в кучку, как дети осиротевшие, и толковали и говорили все о тебе, и грустно потом расстались. — Часто видимся, но беседы наши не имеют прежней полноты и живости, право, ужасный человек: тут он — так стулья, столы и диваны не на месте; нет его — так сердце и душа не на месте. Присутствие и отсутствие его равный производит беспорядок!
Рукой И. П. Галахова:
Как мне жаль было, любезный друг, что не видел тебя и не простился с тобой в Москве, — и это тем более, что ты был еще здесь, когда я приехал из деревни. Нечего делать. В генваре, может быть, приеду к вам, спрошу тебя, как тебе нравится в Петербурге? От искреннего сердца желаю, чтоб было хорошо, — но вряд ли скоро привыкнешь ты к отсутствию близких людей. Тебя здесь, разумеется, всем чрезвычайно недостает. Я рад, что по крайней мере Герцену и Грановскому из Москвы нельзя выехать. — Поднесенная тебе трубка еще здесь, и потому ты мне, верно, позволишь включить мое имя на ободочке в число сердечно тебя любящих и уважающих друзей и приятелей? Прощай покуда. — Желаю тебе всего лучшего и почаще известий о тебе. Огарев писал сюда длиннейшее письмо, о котором, вероятно, тебя уведомляют. Жму тебе крепко руку.
Галахов.
Рукой Н. А. Герцен:
Тут меня прервал Иван Павлович, ну, что ж сказать еще? Ты так глубоко взошел в нашу жизнь, до самого сердца, что можешь себе представить, верно, что было, что есть и даже что будет. Саша утешается в разлуке с тобой ожиданием золотых и серебряных сапогов, часто ездит к тебе, сидя на подушке и погоняя стул, и нас часто возит к тебе, завтра, верно, пожелает своеручно засвидетельствовать о своем существовании, теперь спит, я дома одна, Александр повез твое письмо Грановским, воображаю, как Лиза рада будет — мы было начали с нею вязать тебе одеяло, но неудачно, она связала длинную полосу и потеряла ее, ехавши к нам, мне Александр переломил спицу, и потому план переменился, будем делать что-нибудь другое. Пора спать. Дай твою руку, жму ее крепко, крепко. Ах, думаю, тяжело тебе и грустно… не забывай, сколько людей и как любящих тебя горюют о тебе также, и это утешит тебя.
10 ноября.
Вслед за сим писанием ты получишь другое, писанное вчера у Грановского. Прибавить многого теперь не могу, потому что хочу непременно сегодня послать письмо. Огарев написал тетрадь из Ганау и Швалбаха, я хотя и бодрый начетчик, однако
157
сразу не мог одолеть. — Есть стихи для Краевского. — Между прочим он себя характеризует превосходно:
Но винды, венды, анты тож
Славяне все, ваш род начальный.
Увы! На них я не похож!
Я просто скиф, потомок дальний
Златой Орды — скуластых рож
Взяв от славян лишь рыжий ус.
Передай Краевскому, чтоб он с 1 генваря посылал экземпляр «Отечественных записок» в Пизу на адрес г-жи Кене. Цена с пересылкой пусть сообщится мне, да непременно, а то Андрей Александрович как-то неаккуратен в исполнении просьб. — Засим прощай, что IV статья? Кланяйся Виссариону. Пиши непременно опять. — Хочешь ли письма к Зиновьеву?
Рукой Саши Герцена:
Кетчер, без тебя скушно. Я к тебе приеду с папой и с мамой. Петрушка к тебе едет. Обнимаю тебя.
Ш у ш к а.
Свидетельствую аутографичность. Ехнадворный советник
А. Герцен.
166. H. X. КЕТЧЕРУ
18 — 19 ноября 1843 г. Москва.
Ноября 18. 1843. Москва.
Здравья желаю, sir Кетчер. Не получая от тебя второго письма, я решился послать Петра Александровича проведать о тебе, и вот он вручает тебе, к удивлению, сии строки. — В самом деле, я тебя прошу несколько обратить на него внимание, он едет в Академию, пусть он иногда заходит к тебе, давай ему книг etc.
2 «Я покидаю свет и для этого случая сшил Себе подходящий костюм» (франц. и лат.). — Ред.
Мы живем по-старому. Грановский собирается с силами и духом, чтоб грянуть публичные лекции. 50 слушателей будет наверное (сверх даровых), ergo 2500 р., я собираюсь писать в «Московские ведомости» разбор и отчет об лекциях. Beau monde132[132] собирается к нему, и Петр Яковлевич говорит, что это событие. A propos, он, т. е. Чаадаев, сшил себе серое пальто и говорит: «Je me retire du monde et c’est pour cela que je me suis fait des habits ad hoc»133[133]. Мне смертельно нравится это, далее собирается ехать в деревню за 80 верст и говорит, что
158
оттого не едет, что на постоялом дворе нельзя найти обеда, порядочно приготовленного. — Я познакомился с Самариным, он очень умный человек. — Скажи Белинскому, что здесь целый день работали Погодин, Шевырев, Дмитриев etc., чтоб выдумать остроту на «Отечественные записки», — вероятно, в 12 книжке поразят. Дмитриев не может о Белинском говорить без пены у рта.
Евгений в большой нужде — сердце ломится смотреть на это, а помочь — не наши средства надобно иметь. С его нравом я просто не знаю, как он выпутается. Истинно, бедность худший бич из всех, — самый тяжкий.
132[132] Высший свет (франц.);
133[133] Я покидаю свет и для этого случая сшил себе подходящий костюм» (франц. и лат.). — Ред.
Писать больше не хочу. Прощай. О чубуке твоем всё толкуем и ничего не делаем. Я его оставил бы так, как он есть, даже с ошибками, до таких вещей рука не должна касаться после. Галахова и Елагина можно вырезать на особом кольце. Впрочем, как хочешь.
Гофман за твой завтрак денег не берет — я не хочу с него брать после этого за чубук.
Все тебе кланяются.
Сапоги Сашке принесли и горесть и радость — шут ты, разве у него китайская нога? — Вот просьба: сходи к Егерсу в лавку, сколько я помню, я ему должен рублей 15 или около, заплати, пожалуйста, и напиши мне.
Посылаю стихи Огарева для Краевского, по-моему, печатать только означенные моим imprimatur ]1341. — Прощай.
19 ноября.
Сегодня именины Елизаветы Богдановны.
Еще раз скажи Краевскому, чтоб он не забыл выслать экземпляр «Отечественных записок» на 44 год в Италию по адресу:
Italie. À Pise, Madame Kenney.
Письмо его получил. Статья о дуэли признана всеми за непоместительную, — хотя всем нравится, и потому ее прислать нельзя. А для «Литературной газеты» или для «Отечественных записок», ad libitum135[135], я пришлю переделанную вовсе повесть, которую ты знаешь, она вся будет состоять из юмористических очерков, кой-как скрепленных между собою. Сначала я пришлю одну 1-ую часть (в декабре). Журнальные шутки вроде «Вёдрина» и «Коперника» можно набрать. «Вёдрин» здесь имел ужасный успех.
Рукой Н. А. Герцен:
Карикатура напомнит нас и тот вечер, когда мы, как сумасшедшие, хохотали. С легкой руки Саши, верно, домохозяйство Белинского пойдет хорошо.
159
Рукой Саши Герцена:
Кетчер, у меня кашель. Мерси за сапоги. Шушка Белинскому горшок посылает, а тебе кувшин.
Это собственная его фантазия.
Да, не раз тебя вспомянешь, и в вёдро и в ненастье, мне просто иногда смерть бывает грустно, что тебя тут нет, бог знает что б дал… да нет! Как не сделать философского заключенья: ничтожен человек! И руки и ноги коротки, и голос тих, и глаза не далеко видят… да, видишь, дух длинен у тебя — хорошо, рассказывайте! — Сашка жестоко кашляет, и я злюсь и на докторов, и на медицину, и на тебя, что здесь нет, и на себя. Сапоги только в подъеме узки, я их перешью, а Александр чуть Сашке ноги не сломал, надевая их и сердясь. — Белинскому поклон. Что о Боткине слышно?
167. К. С. АКСАКОВУ
27 ноября 1843 г. Москва.
27 ноября.
Бартенев говаривал, что галиматья бывает простая и сугубая, но эта квадратность принадлежит, сверх того, и рассеянности. Я забыл отдать тебе («вы» мы уничтожили прошлый раз) билет, а потом вспомнил, да все же не отдал. Пусть у тебя есть свой, но дай кому хочешь этот, ибо и он твой. Грановский дуется на меня, что я забыл отдать. Вот он. Довольны ли с «Московскими ведомостями»? Totus baro136[136].
Al. H.
168. Н. Х. КЕТЧЕРУ
2—3 декабря 1843 г. Москва.
2 декабря. Вечер. Москва.
136[136] Совершенный мошенник (лат. и итал.); 137[137] из высших сфер (франц.). — Ред.
Письмо твое Павел Васильевич привез сегодня утром, а завтра едет и ответ, — вот каковы мы. — Послание это будет иметь две половины: одна из них светлая и другая темная. Светлая относится к Грановскому, темная ко мне. Итак, сначала о Грановском и его лекциях. Успех необычайный, и с обеих сторон. Я всегда был убежден, что он прекрасно будет читать; но, признаюсь, он превзошел мои ожидания, при всей бедности его органа, при том, что он в разговоре говорит останавливаясь, — на кафедре увлекательный талант, что за благородство языка, что за живое изучение своего предмета. Ну, брат, и Москва отличилась, просто давка, за 1/4 часа места нельзя достать, множество дам du haut parage137[137], и все как-то так кругло
идет. Сверх билетов, розданных даром, без малого сто взяты (ergo около 5000 р.). После 1 лекции я написал небольшую статейку, сам прочел ее гр. Строгонову и напечатал в «Московских ведомостях» (27 ноября) — я вам пришлю их,
