вокруг самовара: Михаил Семенович, Богданов, Лизавета Богдановна, Зонненберг, Марьи Каспаровна, Сашка, Николашка с кормилицей и аз, многогрешная! Все говорит по-своему и что кому надо, ветер свищет и воет, дождь хлещет в окна… вот тебе настоящая минута, о прошедших писать некогда, о будущих… да ты такой бранчун и ворчун, я боюсь тебя, с тобой страшно завраться и замечтаться.

Лиза здорова и весела.

Получила письмо от Арманс, она тебе кланяется, хочет приехать в Россию, опять в магазейн.

Карл Иванович Зонненберг просит меня попросить тебя, чтоб ты попросил о разрешении его просьбы, просящей… а о чем просящей, он сам объяснит. Вняв его прошению, я и передаю его просьбу.

Мы в Покровском. Лето ужасное, невыразимое, непросыхаемое, несогреваемое etc. Однако ничего, так себе, т. е. здесь хорошо. Все здоровы. — Богданов дрожит от холоду, а Михаил Семенович в одной блузе говорит, что тепло — а сам положен от натуры на вату.

Дело о журнале пошло, что-то из министерии. В 6 № «Москвитянина» обругал Лихонин Белинского и меня. Да ругнет же его Виссарион хорошенько.

Я пишу статейку для нового журнала. Погодин, услышав, предлагает 5000 Коршу, чтоб он издавал «Москвитянина» с кондициями негодными.

189

Иван Васильевич берет, кажется, «Москвитянина».

Прощай. Михаил Семенович кланяется — он вчера целые сутки ходил и не нашел ни одного гриба, что его огорчило.

А. Г е р ц е н .

195. М. Ф. КОРШ

7 июля 1844 г. Покровское.

Рукой Н. А. Герцен:

Отчего же это, Марья Федоровна, вы пишете, что, может быть, и не приедете к нам, отчего же это?? Хотя я вижу, что заслужила у вас не много даже маленького, какого-нибудь, ну хоть заброшенного, никому уже не нужного, лишнего поклона, — и того нет! Бог с вами, нашли чем угостить — извиненьем о манишке!.. Бог с вами. — А мне что-то кажется, ждется, авось ли!.. Прощайте, истинно и много вас уважающая

Н. Г е р ц е н .

Здравствуйте, а не прощайте, Мария Федоровна. — И более ничего не могу прибавить, как искренний привет.

А. Г е р ц е н .

196. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ

9 — 15 июля 1844 г. Покровское.

9 июля. С. Покровское.

Мне Наташа сказала, что последнее твое письмо очень грустно, захотелось мне очень прочесть его, и я просил Лизавету Богдановну откровенно сказать, приятно ли ей дать мне. Дружеские письма — достояние всех делящих симпатию и близких по жизни. Письма

любви — достояние личности — они будто теряют свежесть, попадая в третьи руки. Лизавета Богдановна дала мне письмо.

Правда ли это, что в духе человеческом ничего не пропадает, что кануло в него, а хранится, как на морском дне? Нет и да! Только то хранится, что ядовито и жестко; а прекрасное, вдохновенное и полное широкого покоя, как эфирное масло, улетает, оставляя неопределенное благоухание. Для того только хранится многое, чтоб при первой буре все выбросить, как упрек, как memento страданий, потерь. Да, Белинский прав: маленькая возможность счастия и бесконечная — страданий. Почему ты думаешь, что я не понимаю этой стороны жизни? Это заставляет меня подозревать, что ты односторонно понял мой характер. Я знаю, что натура моя более деятельная — нежели созерцательная, что во мне нет того глубокого и всегдашнего раздумья поэтических натур. Но пониманьем и симпатией

190

я не обижен; нет истинного чувства, которое я не оценил бы свято. А разве твоя любовь к сестрам — не истинна, и разве их смерть — не истина? Ты, caro, в этом случае судил меня, как судят почти все наши знакомые, исключая, может, одного, а еще выйдет на поверку und der hat mich mißverstanden17511751. Ты смеялся не так-то давно над моим фаустовским письмом; а вот я тебе самому напишу то же. Чем я виноват, что многие стороны des Gemutes176[176] не сохранили для меня той ореолы, которая цела для тебя, — я даже не считаю себя в проигрыше. Истина все истина, и если правда, что Шиллер заставил сказать Кассандру: Und das Irrthum ist das Leben, — то, конечно, всякий порядочный человек с презрением отказался бы от такого дара. Гамлет говорит: «Для одного это небо — хрустальный свод, жилище богов, для другого туманные пары». — Есть еще третье: умей принять туманные пары — и не потерять изящности их без маскирования. — Ты и я, мы разные натуры, и, как нарочно, и наружная обстановка совершенно разная. Я семейных отношений не знал, они явились детскому уму окруженные каким-то пятном, я должен был победить его, стереть — и сделал это, но потратил ту сторону непосредственной любви, которая в тебе широко развернулась сестрами. — Тебе жизнь нанесла два страшных удара: смерть Станкевича и сестер. Грановский, признайся, что среди горячих слез на могиле, среди тяжкого чувства пустоты, порожнего места — есть и свое елейное чувство примирения, есть молитва, в которой хранится память теней чистых, святых. Я не имел в жизни таких потерь, три маленькие гробика, которые я нес своими руками, не могли с собой унесть так много, они лишали надежды, а не действительности, смерть младенца — грубо оскорбительна. — Но и я перенес свои утраты на ином поле. Я верил, всею душой верил в себя и в Огарева — его семейная история вдруг лишила меня этой веры. Я люблю его, ужасно люблю — но вся моя вера в индивидуальности сильно потряслась. Пойми и ты в свою очередь все консеквенции, я с иронией взглянул на жизнь, но этим не кончилось, мне надобно было смириться самому — и я имел случай видеть себя ничтожным, бесхарактерным, слабым. Да, я смотрел на себя без уважения много раз; а

175[175] Что и тот меня не понял (нем.);

теперь это чувство всплывает, так, à propos des bottes177[177]. Сколько раз я ни говорил вам этого, вы ни разу не нашли настоящего ответа, а это моя сторона der Gemüthlichkeit178[178]. Может быть, если б у меня было больше fatuité179[179] и меньше логики, — я никогда не дошел бы до этого сознания; но, однажды сделав его, я радовался, как критика точно так же жжет все, что к ней поднесешь, а между тем последний результат — знание трезвое —

191

истинно тяжелый крест, и его никто не поможет нести — кроме шаткости натуры или ее способности зависеть от внешнего. На меня грусть самая тяжелая, самая разъедающая находит минутами — потом солнечный свет, теплый день, дружеское слово, слово любви, одно появление Сашки — и грусть проходит — но той веры в себя, но того вдохновенного настроения, с которым некогда входил в жизнь, — их нет. Я почти никогда не плачу — и не знаю, что такое облегчительные слезы; когда мне случалось плакать, мне казалось, что все существо мое истаевает. — А когда к этим домашним делам души прибавить среду, «умштенды», как говаривал один старик, — кирие елейсон!

Ты чище, юнее, благороднее меня — но я тебе не завидую. Знаешь, чем утверждают плотину? — грязью, она вяжет, и вода — как хочешь плещи, — да это не manière de dire180[180], не фраза, а в самом деле так. Я уверен, что я настолько приобрел эгоизма, что я крепче тебя, — а я не родился эгоистом. Жизнь — monsignore — жизнь! Но я завидую тебе в другом — завидую много: ты именно тот человек, который может бесконечно счастливою сделать женщину. Храните ваше счастие, боже вас оборони, чтоб пылинка села на него. Знаешь ли, что такое пылинка? Иной раз — это яйцо червяка, а червяк — это гомеопатический boa constrictor. — Того спокойного, кроткого благословения я не могу около себя распространить; я это чувствую вопреки всему, что вы можете сказать; душа Нат., перед которой охотно склоняюсь, в образе которой осталось все, что осталось святого для меня, — слишком нежна, слишком полна раздумьем, наконец слишком ясно видит она и понимает меня и жизнь, чтобы отдаваться безотчетно… Грановский, это тяжело, и знать, что так и быть должно, очень тяжело. — Прощай. Не отвечай на это письмо ни слова — не нужно. — Да и не рви его. Дай руку. Много сказал бы еще — раз думал я, раздумал я.

15 июля.

А дело-то в том, что притязание на счастие несколько нелепо. Ну, да об этом при свиданье. —

177[177] ни с того, ни с сего (франц.); 178[178] задушевности (нем.);

179[179] самомнения (франц.). — Ред.

197. Т. А. АСТРАКОВОЙ

25 июля 1844 г. Покровское.

Рукой Н. А. Герцен:

Когда пошлется это письмо — будет озиачеио иа пакете, а пишу я его 1844 года июля 24-го вечера 10 часов! Прежде всего так и хочется спросить: ну что ты поделываешь, Таия? А мы… ну, право, эти четыре

192

недели промчались так быстро и так не много в них сделалось — что как будто вчера только провожали мы себя у тебя блинами. Все здоровы. Больна одна особа, которая играет важную роль в нашем кружке, — погода, и то жестокою болезнью, водяной, а страдаем от нее мы все, в самом деле что за ужас! Я не знаю, что, наконец, в дождь можно сделать. Вскоре по приезде нашем сюда приехал к нам Щепкин погулять, а все время дождь лил ливмя, потом недели с две простояла чудная погода, мы с бешенством наслаждались ею, всеми возможными манерами, все, даже Сашка, даже я купались по несколько раз в день и, как акриды, жили в траве, потом снова ливень и мы снова как мокрицы чуть- чуть ползаем в доме, который не защищает ни от ветра, ни от воды. Несмотря на то, время летит быстро, я до того здорова, что могу читать вслух и читаю до обеда, обедаем мы здесь в 2 часа, отдохнешь, разгуляешься, побранишь опять-таки погоду и — вечер, вечером Александр читает нам вслух, а вот уж и 11 часов, уж и спать опять хочется… завтра день как нынче, и так дальше. Видно, ненадежна надежда видеть тебя здесь, моя душа? А как бы мы были тебе рады, как бы мы попотчевали тебя и тем и сем… что только есть в печке, в погребе и в душе! —

Чудное действие имеет деревенская жизнь, — приехавши сюда, ты не скоро бы узнала, кто сын, кто отец, кто мать, кто дочь; Сашка, растянувшись на горке, собирает хорошенькие камушки, а там Лиза бежит: «Ах, посмотрите, какой я нашла!» — «Нет, мой лучше», — говорит Машенька. — «Лиза, дай мне», —