просит Сашка; начинается обмен, спор и т. д. Право, злоба, коварство, хитрость и все городские принадлежности и снаряды складываются в сохранный ящик, из которого хоть бы и хотела достать какой-нибудь эдакий инструментец — невозможно, ключа нет! А как подъезжаешь к городу, уж от запаху одного так сам собою и отпирается и, право, уж совестно наконец взглянуть на себя, если б не было на свете вот таких трубочистов, как Лиза, ты и пр., право, не знаю, что б было со мною:
Пока прощай. Александр велит перекрестить.
25-е.
Ну да, опять-таки: что ты поделываешь, моя Таня? Помнишь нас аль забыла?..
Что Полуденские? Что Елизавета Ивановна? Напиши мне о ее здоровье, а как увидишь ее, пожми за меня крепко ее руку, люблю и уважаю ее, благородное создание, воспитание и окружающее ее исказили ее немного, но я давно перестала искать совершенства, увидавши, что его нет на свете и пока и быть не может, в …181[181] нас спасает от этой горькой истины пристрастие, в котором мы любим то, что любим на свете, потом каждый опыт в жизни одевает слоем истины душу, которой наконец она
181[181] Автограф поврежден — Ред.
становится единственным благом и достоянием. Да спроси, душка, не забудь у Елизаветы Ивановны (М. И., верно, в деревне), не может ли она прислать мне сюда тот роман Жорж Занд, который она давала мне, я возвращу прочитавши, крайне обяжешь; да напиши мне, если нельзя — я буду просить у кого-нибудь другого, нам очень нужно. Письмо свое отошли к маменьке, его пришлют с оказией.
Поклонись от нас хорошенько Сергею Ивановичу.
Лиза тебе просила написать от нее что-нибудь хорошенькое. Машенька кланяется.
Александр жмет твою руку. Напиши мне, хочется видеть твой почерк, хочется послушать тебя.
Твоя Н. Герцен.
Сергею Ивановичу усердно кланяюсь, был ли он у Крюкова? И что дело его?
193
198. Е. Ф. КОРШУ
27 июля 1844 г. Покровское.
С. Покровское. Июля 27.
В «Алгемене» (как выразился чиновник, приходивший за запрещенным №) было прописано, что какой-то Гротгусс открыл большое пятно на диске солнца, от которого будто происходит гнусная погода. Я верю, что не только пятно, а дыра на солнце; дождь льет как из ведра, как будто для того, чтоб оправдать клевету Михаила Семеновича насчет болотистого грунта — was gar kein Grund hat und geht zu Grunde. — A что, если и в самом деле пятно на солнце — земля охладеет, сделается сыро, вечный туман наляжет, растения побледнеют, люди позеленеют, в газетах будут писать: «Тогда-то в Неаполе светил край солнца 20’19», и притом теплый воздух доходил до +1° по Реомюру». Ну что мы тогда сделаем с прогрессом? Notez bien, cher chevalier182[182], что тут логического nonsens нет. Случайность есть один из моментов действительности, от которого именно действительность беспрерывно видоизменяется, бежит, как от кошмара, и приближается к свободно-необходимой сфере понятия — но только в мышлении. А так как планеты и солнце еще не примиренное существование… и так далее, скучно, порядочный человек не станет заниматься глупой возможностью, и потому довольно о пятне. Имея досуг от пятна, я почти до конца перечитал I часть «Энциклопедии» Гегеля. Черт знает что за мощный гений. Перечитывая, всякий раз убеждаешься, что прежде узко и бедно понимал. Все новое философское движение внутри его. Человечество в 20 лет только успело раскусить его и понять как надобно, прежде оно его понимало, как Редкин — т. е. как не надобно.
1- е письмо для журнала готово — оно, кажется, недурно, но следовало бы побольше развить — время на это много в Москве будет, здесь нет книг. Может, и 2-е напишу скоро — да что-то страшно ценсуры, которая, как костоеда, выест кости и оставит мякоть.
Когда будешь на Никольской (или пошли с запиской), возьми, пожалуйста, у Глазунова тюк с статьями и из них возьми одну себе, а другие отошли к нам в дом или, все равно, оставь у себя вместе с той статьей, которая отпечатанна в «Москвитянине», сей последней пришли два экземпляра сюда (мне и Елизавете Богдановне).
Воля ваша, а жить одному хорошо иное время, и нам, кроме дождя, было бы недурно. Жаль, что нет тебя, еще двух-трех
194
человек; но тягостно быть принужденному из-за вас видеть двести, триста тысяч людей, которых не нужно, которые оскорбительны. А для чего ж ты не устроил приездку сюда? В дурную погоду скверно, а в хорошую мы провели бы два дня превосходно. Впрочем, я не отчаиваюсь. Зову, прошу и заклинаю!
Я себе отрастил бороду сначала без усов, наконец перестал и усы брить, отчего получил вид человека, содержащегося в доме умалишенных. — Все здоровы. Лизавета Богдановна курит и в зонтике очень похожа на покойника Барклая де Толли. Ма фам от отчаяния бросилась на овощь — редьку, брюкву, кочерыги и тому подобные удобоваримые вещи. Барклай постояннее и придерживается крепких напитков и лихорадки. — Утром в 9 часов приносят ендову молока кипящего — это prolegomena18311831, потом чай и кофей как следует, и в 2 часа не обед (Unmittag, die Negation des Mittags184[184]), вроде как подавали у Собакевича — всё что попало — бревно, в сале вареное, трава с маслом, телега картофелю, воз грешневой каши, стадо баранов, гряда луку. Потом через час малина — простокваша — раки — чай — малина — простокваша — раки. К вечеру мы сыты; — и читаем Вальтера Скотта (т. е. я читаю, а аудитория спит). Наташа велела присовокупить, что она с Елизаветой Богдановной очень много занимается: читают Консидерана и консидерируют фаланстера. Ну, да это, впрочем, не оправдывает ни на грош. — Вот ведь и забыл в этой смете, что Елизавета Богдановна ежедневно за чаем употребляет улей сотов (труд шестимесячный 50 000 пчел), запивая его пенничком и, чтоб защититься, говорит, что это очень полезно для поправления почерка, — я не верю.
Прощай. — Я полагаю, что погода скорее выживет нас, нежели мы думали, вряд останемся ли до 26 августа, хотя хотелось бы. Дороги до того дурны, что нет никакой возможности ехать в большом экипаже. (Заметь, что это шоссе, стоившее невероятных сумм).
183[183] вступление (лат.);
Твоя картинка, изображающая Федю и Сашу в умильном положении, напомнила мне тот прекрасный род живописи, который был найден в мехиканских развалинах, за вашу изощренную учтивость позвольте и мне со всею семьею идти к вам в кабалу и крепость.
Что Крюков? — Кланяюсь усердно Софии Карловне. Поднеси, сверх себя, один экземпляр моей статьи о Грановском Марии Федоровне, à propos, я читал письмо Марии Федоровны
195
к Лизавете Богдановне и Наташе. «C’est du Corchisme tout pur»185[185], — я скажу об вас, перефразируя фразу Морошкина: «В вас римская душа с византийской неприступной этнистостию». Я думаю, вы не рассердитесь на меня за эту шутку, это будет с вашей стороны нехорошо, потому что наверное не много людей, которые так глубоко вас уважают и, что еще важнее, так просто любят, как я.
Наташа кланяется много и много; коли будет время, сама будет писать с Лизаветой Богдановной. Но времени нет, а через два дня опять едут. —
199. H. X. КЕТЧЕРУ
29— 30 июля 1844 г. Покровское.
29 июля. С. Покровское.
Вероятно, ты получил записочку, которую я писал к тебе с Зонненбергом, с тех пор и до сего дня все у нас тихо и здорово — даже с важными прогрессами: не токмо Сашка, но и Наташа купаются. — Николенька растет, цветет, сосет и молодец.
Но что это за ужасное лето? Дожди льют, холод, бури, ветер. Для такого лета лучше было бы жить на даче (т. е. только в отношении к дороге, которая ужасно грязна, так что наверное надобно целый день, чтоб притащиться в Москву в карете). Пишут в немецких журналах о каком-то пятне на солнце — признаюсь, ежели такой климат консолидируется, в ту же пору хоть в Крым или Малороссию переселиться. Я полагаю, что и у вас не то чтобы Италия?
Вероятно, если еще не приехали, то на днях явятся Николай Платонович и Михайлович. — Поздравляю их с приездом и жду сюда, — впрочем, к 1 сентября я в Москве. Скажи им, что если они поедут сюда (что уже обещано), то чтоб взяли с собою Евгения Федоровича, к
которому непременно съездили бы. — Ну, важная новость: просьба о журнале пошла и в Питере, вероятно, скоро решится.
30-е.
Скажи Краевскому, что я ему пришлю письмо «Вёдрина о „Москвитянине”» к половине августа.
И прощай.
Рукой Н. А. Герцен:
Кажется, в первый раз я ослушалась тебя и не раскаиваюсь, пока все здоровы. Чудное здесь житье! Странно, и Москва не притесняет меня
196
слишком, и там я живу, как улитка, а здесь все лучше, может, оттого, что больше вижу улиток… и живется так скоро, скоро, будто по железной дороге, это-то ясно: в хорошую погоду мы гуляем, отдыхаем, пьем, едим как и сколько кому захочется, даже по два раза в день купались, и Саша с нами, прежде это сопровождалось горькими слезами, потом большим криком и, наконец, маленьким вскрикиванием. Тезка твой здоров и мил до крайности, о себе уж я не говорю. Раз Лиза расстроила было нашу спокойную жизнь, достала лихорадку, но после трех пароксизмов она прекратилась; глаз, по сказанию ее, не поправляется нисколько. Грановского ждем к 15-му, он в нежных отношениях с отцом, но существенной пользы от этого еще не видно.
Рукой Саши Герцена:
Шушу.
Рукой Н. А. Герцен:
От всех познаний чистописания у Саши осталось только, зато в физическом развитии большие успехи, в этом свидетельствую я, ну словом все хорошо, недоставало грибов и тебя, появились и грибы, не появишься ли и ты?.. Право, я так привыкла тогда к твоим попечениям и брани, к громким и беспрерывным спорам с Александром, к тому, чтоб ждать тебя целый час к обеду и увидеть, наконец, вместо тебя серое облако, приближающееся из-за леса, серое, сырое и рокочущее, наполненное рыжиками, волнушками и сыроежками… Теперь чего-то недостает в Покровской жизни. Кланяйся заморским друзьям, если они в Питере, ждут, дескать, вас там неучи, в глуши, дикари, поезжайте скорей дивить их рассказами о всех чудесах, виденных на белом свете.
Отдай, пожалуйста, Петруше записочку и скажи, чтоб и он написал нам, что поделывает.
Рукой Е. Б. Грановской:
Доволен ли ты теперь моим поведением, Кетчер? Послушалась тебя и живу в Покровском, где, наверное, прослыву в народе лешим или домовым, потому что, приехавши сюда, обрила голову и, как тебе известно, с некоторых пор держу только полтора глаза. Гранкины дела идут, кажется, хорошо. Отец к
