нему очень нежен и даже переводит все орловское имение на наше имя. Это будет для него так же выгодно, как и для нас, но мне что-то не верится в подобное великодушие. Прощай же; напиши мне хоть одобрительный лист за послушание и хорошее поведение.
А глаз у Елизаветы Богдановны плох, как-то тускл и слаб.
30.
А Сатин-то лежит в Берлине, — пишет Мюльгаузен.
Мы все здоровы. — Я занимаюсь много. Едят все страшно. Лизавета Богдановна, право, в день употребляет 20 фун. с золотником меду. А Наташа гряду лука.
Лизавета Богдановна в зонтике и с длинной фигурой мне очень напоминает Барклая де Толли — которого я никогда не видал.
Пиши же о себе что-нибудь, пока мы еще здесь, успеешь, адресуй просто на мое имя в Москву — перешлют.
197
200. Т. А. АСТРАКОВОЙ
Лето 1842 или 1844 г. Москва.
Я передал поручение ваше двум знакомым, но что будет — не знаю, как назло Грановского, Крюкова и Редкина нет в Москве. Можно бы сказать Голохвастову и, если угодно, я сейчас поеду к нему — но нехорошо по двум причинам: это, с одной стороны, будет неприятно профессорам, с другой — просто дурно начинать с внешней протекцией курс. Что же делать? Грановский будет в первых числах августа — это поздно или нет?
Наташа вас ждала вчера, я собирался сам десять раз, но хлопоты о квартере и пр. мешали.
А. Герцен.
На обороте: Ее высокоблагородию Татьяне Алексеевне Астраковой.
201. М. Ф. КОРШ
Конец июля 1844 г. Покровское.
Рукой Е. Б. Грановской:
… плохо заменяют присутствие любимых людей, но уж и до свидания с вами остается не так много времени. Если погода будет опять дурна, к чему есть большая надежда, то Герцены навряд ли останутся до половины августа. — Я часто мечтаю о той жизни в деревне, когда вы будете жить с нами. Во мне
родилось сильное желание уехать надолго в какую-нибудь глушь, чтоб отдохнуть душою от беспрерывной мелкой суеты, которая, как ни остерегайся, ежеминутно окружает нас в городе и утягивает в себя, как в болото. Хотя многое недостает здесь к моему счастию, пребывание в Покровском весьма хорошо. Эта тишина и спокойствие так благотворно действуют на душу, так успокоивают ее. Вы более меня окружены нестерпимою мелочью, и поэтому мы вас, даже против собственной воли вашей, похитим и увезем в деревню. Я уверена, что Тимошка согласился бы на эту уединенную жизнь, если не университет, которого он так любит, привязывал его к Москве.
До свидания же, душка, я не перестала бы еще писать, но у меня таким огромная корреспонденция, что едва достаточно моих полутора глаза. Поклонитесь майорскому семейству, Маргарите Федоровне, Крюковым, Щепкину и всем, которые помнят меня.
Е. Грановская.
Рукой Н. А. Герцен:
Не менее вашего и моя душа требует покаяния, Марья Федоровна, — желая очень писать к вам, я долго не решалась, но есть же, наконец, граница всему ложному и наносному — это та симпатия, которая влечет нас к родной душе, с которой мы незнакомы, но которую знаем высшим инстинктом, ненужным для знакомства, эта-то симпатия и попрала мои
198
сомнения. — Теперь уже я и не льщу себя надеждой видеть вас здесь погода и дорога так дурна, что Александр часто говорит о возвращении в Москву. — Что Феденька? Напишите нам, пожалуйста, о нем; я этого ребенка люблю и уважаю и утешаюсь мыслью видеть в нем будущего друга наших детей. — Жму крепко вашу руку.
Н. Герцен.
Поклонитесь всем вашим.
Я согласен с Лизаветой Богдановной и нет насчет деревни. Жить надобно 8 месяцев в городе и 4 в деревне. Это необходимо, особенно есть такие периоды, такая обстановка, при которых уединение — рай. И притом работать можно не меньше, а больше. Признаюсь, если б не необходимость, долго бы не перебрался.
Скажите Евгению, что я собираюсь написать «Письмо г. Вёдрина о „Москвитянине”» и пошлю к Краевскому, только для этого мне нужно знать — напечатав мою статью о Грановском, не сделал ли Погодин каких-нибудь подлых примечаний.
Ну что о журнале — надежды, слухи? Я, право, работаю. Принимаюсь за 2-е письмо, а 1-е готово, только надобно будет дать dernier coup de serviette186[186]. Кажется, Огарев не приезжал еще в Петербург. Сатин лежит болен в Берлине. Вот и жди их.
Прощайте. Будьте здоровы; да будет над вами благословение дружбы и симпатии.
Да что же, Евгений Федорович, Майор и пр. и пр., хоть с Редкиным и Грановским приезжай.
202. Т. Н. ГРАНОВСКОМУ
2 августа 1844 г. Покровское.
Ты все спрашивал о журнале — а я все забывал отвечать, а теперь вспомнил, да, кажется, не нужно, потому что сам скоро будешь. — Впрочем, нечего и писать. Просьба пошла, Корш рапортовал об этом мне. — Notre vie se découle ici tout doucement et d’une manière qui me plaît, le désordre bourdonneux qui règne toujours dans mon âme a une sympathie irrésistible pour le calme. Je m’occupe. J’ai terminé un article pour le journal et j’ai commencé le 2; mais le problème est tellement difficile que je perds la foi de vaincre et ensuite l’arrire
199
pensée de187[187] Василии Павловиче Флерове et Никите Ивановиче Нефлерове. — Entre autres ouvrages littéraires j’ai quelques pièces devenues de la célèbre bibliothèque Philipp Dépret — mais je les garde pour faire la lecture ensemble188[188].
Servus devotissimus atque humilissimus189[189]
A. Her zen.
203. E. В. и T. H. ГРАНОВСКИМ
17 сентября 1844 г. Москва.
Тимофей Николаевич купно с супругою.
Видя по неоднократным опытам, что вы стараетесь всеми силами быть с нами незнакомы до такой степени, что мы едва помним вас в лицо, мы, нижеподписавшиеся, решились с сего 17-го сентября 1844 Ан де Граса прекратить с вами всякое прямое и косвенное знакомство, даже
187[187] Наша жизнь течет здесь потихоньку, и мне это нравится; неумолчное смятение, вечно царящее в моей душе, неудержимо влечет меня к тишине. Я занимаюсь. Окончил статью для журнала и начал другую; но проблема так сложна, что я теряю надежду справиться с ней, а тут еще задняя мысль о (франц.);
188[188] Среди прочих литературных произведений у меня есть несколько пьес из знаменитой библиотеки Филиппа Депре, но я храню их, чтобы прочесть их вместе (франц.);
будем всемерно стараться ослабить нашу память вином, спиртом и пр., дабы забыть, что вас знали.
А. Герцен Е. Корш N. G. Gofmann С. Корш
Скрепил П. Р е д к и н
Ослабил Федя Корш
204. Т. А. АСТРАКОВОЙ
Сентябрь 1842 или 1844 г. Москва.
Спешу уведомить вас, что Грановский известил меня сейчас, что ваш брат получил хорошие баллы и, кажется, будет принят, потому что из всех предметов баллы хорошие.
На обороте: Татьяне Алексеевне Астраковой.
200
205. H. X. КЕТЧЕРУ
4—11 октября 1844 г. Москва
Рукой Н. А. Герцен:
Москва, октября 4. 1844.
Кажется, мы все больны одною болезнью, и потому я не упрекаю тебя за долгое молчание и за краткое писание, хотя подчас смертельно бы хотелось получить от тебя письмо и почитать его и перечитать — скорбное чувство сжимает сердце… но тут же вспомнишь и то, что и тебе подчас также хочется нашего письма, и нет его… и миришься с тобой, и враждуешь против время и пространства, которые так неумолимы. — Почти месяц как мы в Москве. Будущее лето ты приедешь к нам, и мы будем искать в окрестности Москвы маленькую деревеньку, жить лето в деревне для нас и для детей необходимо, Покровское далеко, страшная дорога, а потом и вид этого беспомощного разрушения наводит уныние, ездить на дачу — эта мысль приводит меня в утомление, и потому ты должен сыскать нам маленькую деревеньку, как хочешь, маленькую деревеньку!
Что же бы поинтереснее сказать тебе — начну с теснейшего круга: Николенька всё (т. е. не все)190[190] хворает к зубам, которые режутся, да не прорезываются, Саша здоров как нельзя более, много вырос, и с развитием физических сил проходит его требовательность, в которой ты так винил меня191[191]. Лиза носит фантанель, а делать все еще ничего не может, остальные все по-прежнему, да я мало и вижу всех, не езжу никуда, потому что мне от этого нехорошо, недавно пускала кровь, но от этого не лучше, впрочем, здорова, гуляю всякий день. Немножко жаль, что не увижу американских зверей и не услышу итальянцев, впрочем, немножко.
История Боткина замучила меня, тем более что люди, даже хорошие, большею частию смотрят ошибочно, даже пристрастно на вещи, а что еще хуже — слишком легко; я была уверена, что раздумье его продолжалось и что все истекло из него — рассказ Агтапсе подтверждает это. Полет этой женщины определяется собственным ее выражением, что «вероятно, она сделала много ошибок, не знавши обязанностей жены», но дает ли это право ему забыть обязанности человека??
10 октября. 1844.
Да, конечно, в одной части над нами сбылась молитва Ефрема Сирианина: в духе многоглаголания нас обвинить нельзя; а между тем разные новости и старости. Об нас тебе лучшую весть мог сообщить Михаил Семенович. Агтапсе была у Белинских, и след. ты знаешь об ней, — все ничем эта безумная история не объясняется, зачем она шла за него, видя, что он холоден, — что за фатум его влек к браку, которого неловкость видел прежде. Эта история тебе пытка, тебе надобно сейчас приняться кого-нибудь ругать, ужаснуться сраму и запустению, что легко — да несправедливо. Мы все положили ждать объяснений Клыкова.
201
Мария Львовна скоро подарит Огареву наследника, привезенного из Италии, и le bon mari192[192] премией за такое усердие признает его невероятно, отдаст имение, — для чего это? Я писал к нему и просил денег взаймы для журнала — ответа нет. Я еще напишу. Мне страшно думать, что он откажет. Всякая весть об нем меня глубоко огорчает и расстроивает — да когда же предел этим гнусностям их семейной жизни.
О журнале разрешения еще нет. — Может, и не поспеет к 45 году. Много говорим мы все о работах для журнала — делаем мало.
Грановский становится филистером и дал себя в обман тестю, который ему подвернул дом за 1800 в год, который едва ли стоит 800. — Редкин пламенно влюблен, что гибельно подействовало на его умственные способности. — Крюкову лучше, а место, ему обещанное,
190[190] Вставка рукой Герцена. — Ред. 191[191] Я не оправдываюсь.
кажется, отбил милый Крылов. — Корш мил до бесконечности, острит, заикается и печатает в «Ведомостях» об О’Коннеле.
Бакунину велели выехать из Парижа. — Каков молодец!
Аксаков в бороде, рубашка сверх панталон и в мурмолке и терлике ходит по улицам. Хомяков восхищается этим и ходит во фраке. Иван Васильевич Киреевский приехал, «Москвитянина» у Погодина не
