выйдет. Потребность как будто усыплена, если не удовлетворена, и я спокойно ожидаю другой такой же минуты. Последнее письмо Герцена задело меня за живое. Я собирался многое написать к тебе, и по благородному обычаю написал про себя. Письмо не состоялось. Мне тягостен самый процесс писания, т. е. держание пера в руке и пр.
Странно и досадно! По смерти Станкевича ты и Герцен стали для меня самыми близкими людьми, перед вами обоими мне легче, чем перед другими, раскрывать душу. Узнать меня, кажется, не трудно, особенно друзьям. Зачем же Герцен так много врет обо мне? Я вылит aus einem Guß219[219], я — романтик и т. д. Все это вздор, но вздор, который мне больно слышать от Герцена. Ему бы можно знать меня покороче. Я — aus einem Guß! Я — весь изорванный и измученный внутренно. Это не фраза. Тебе это известно, может быть. Меня измучили, конечно, не мировые вопросы, а большею частию личные утраты, жизненные опыты, которыми я, без всякого сомнения, богаче всех вас. Я искусственно успокоился от всего в истории и в дружбе. Когда я приехал из Берлина, я не нуждался в Jenseits220[220] и готов был принять все результаты философии на веру в разум (самый процесс для меня всегда был очень труден даже тогда, когда я занимался логикою при пособии Вердера и Станкевича), я смотрел на эти результаты без страха. Умер Станкевич, умерли сестры, и Jenseits стало каким-то постулатом у меня. Многое изменилось во мне от причин чисто личных. Теперь я отвык совсем от умозрений, я вдался в историю и думаю, что у меня есть призвание к этому делу.
222
Только одно это занятие, этот интерес, с которым, впрочем, так много связано, дает единство моему внутреннему бытию. Да, я понимаю, что от этого я могу показаться посторонним очень ровным,
218[218] цельного (нем.);
219[219] цельный (нем.);
успокоенным в себе человеком. Но Герцен мог бы заглянуть поглубже. Занятие историей, в свою очередь, развило во мне многое, и в особенности какой-то скептицизм. Трудно уберечься от него среди этого вечного движения форм и идей. Одно сменяет другое, волна гонит волну. У всякого века была своя истина. Иногда становится грустно и страшно. Я мало читал Спинозу, но из всех философов его одного еще могу читать.
Результат всего этого: если бы не было на свете истории, моей жены, всех вас и вина, я, право, не дал бы копейки за жизнь. Я люблю жизнь только за это. Прощай. Журнал не состоялся. Какой же я романтик? Прощай еще раз. Крепко жму тебе руку. Кланяйся Сатину.
Может, я и в самом деле ошибся с aus einem Guße, но я, впрочем, не в тех границах употребил это слово, в которых принял Грановский. Дело в том, что он нашел занятие вполне поглощающее, единое, сообразнейшее душе, и глубоко, отчетливо, прекрасно идет по этой дороге. Что касается до обвинения в романтизме — primo221[221] это не обвинение, a secundo222[222] повтори сам, что ты пишешь о Фролове. Что за дело, как и почему такие-то элементы взошли в жизнь: речь идет о том, каким человек есть и побеждено ли им внешнее.
Алексей Алексеевич просил меня написать тебе, и это дело такое деликатное, что я советую тотчас ему отвечать и сделать что он просит. У твоей жены расписки его в билетах ломбардных — а между тем деньги по ним ты выписывал, так что их немного остается. Между тем он не имеет веры в m-me и еще менее в ее наследников — достань расписку и пришли ее, или по крайней мере чтоб она была у тебя.
Прощайте.
Я письмо считаю двуместным и потому особо еще и не пишу к тебе, Ритер. Возвращайтесь скорее, грустно бывает и скучно по вас — невероятно скучно.
10.
Письмо пролежало до сего дня. Пардоне.
Рукой Н. А. Герцен:
221 [221] во-первых (лат.); 222[222] во-вторых (лат.). — Ред.
Друзья! Вот и другая Наташа явилась на свет, новая, хорошая, с такими большими глазами, с таким чудесным лбом, точно у отца, пусть и во всем будет похожа более на него, нежели на меня, пусть чувство не перевешивает рассудок, а то неловко жить на свете. Хорошо, друзья, нам, хорошо так, что иногда становится и совестно и страшно… но вряд можно ли забыться в своем семейном счастье, дети — разве это не живые струны, связывающие с общим?.. Прощайте, обнимаю вас, Наташа плачет.
221. К. С. АКСАКОВУ
Начало января 1845 г. Москва.
Ваша записка заставляет меня думать и думать. За откровенность не только благодарю, но искренне от всей души и с полным уважением жму руку, но чего-то тут не понимаю. Будьте откровенны — я вас прошу — до конца, всякую откровенность я оправдаю.
Если вам можно на одну минуту завернуть ко мне, я вам буду много обязан. Я сам сейчас отправился бы к вам, но вы пишете, что вам недосужно. Прошу вас завернуть и передать новость да и объяснить записки. «Вы» ли, «ты» ли, но я вас искренно уважаю, хотя, признаюсь, немного досадно, что вы пишете об искренности.
222. А. А. КРАЕВСКОМУ
19 января 1845 г. Москва.
Письмо ваше, почтеннейший Андрей Александрович, я получил. Мою первую статью вы получите на днях, — она, если пойдет, в мартовский, то к апрелю будет 2, а к маю 3 — о естествоведении. Если у вас о Розенкранце223[223] начал писать кто-нибудь дельный, то лучше бы он продолжал, потому что мне бы не хотелось отрываться от моих «писем», которые, как вы увидите по первому, не вовсе лишены всеобщей занимательности.
Грановский пишет и, полагаю, вышлет статью или в начале, или в половине марта.
«Москвитянина» еще нет; стало, всего лучше напечатайте:
«Письмо 1-е о Москвитянине.
Еще не выходил. Chi va piano, va sano224[224].
20 января. Москва».
Насчет финансов я вас прошу мне высылать не 175, а 150 р. да по 50 экземпляров статьи об естествоведении. Это непременно.
За иную переделку с иностранного можно предложить 75, но не за все; Корш остановился поэтому — тем более что Головачев за Ранке получил по 150. За важные переделки, за составленные по источникам статьи невозможно брать то же, что за перевод. Мы имеем свои правила, например, я для моих «Писем об естествоведении» купил на 375 руб. книг. Об этом я
223[223] Только чтоб он непременно перевел Liebe und Scham из приложений. 224[224] Тише едешь дальше будешь (итал.). — Ред.
вас попрошу написать строку, т. е. Корш составлять статьи не будет по иностранным источникам иначе, как за 150. В других случаях положитесь на меня: даю вам честное слово, что если из людей с талантом найдется кто возьмет по нашему указанию работу, я буду уговариваться с ним в цене.
Далее, к вам прибудет через меня превосходная статья «О Канте» — введение в изучение новой философии.
Редкин собирается писать, но скоро ли соберется, не знаю.
С Головачевым мы можем всегда переговорить о разборах книг etc.
Мне досадно, что в 1 № так много о Языкове и Хомякове; они гордятся этим и воображают, что их направление так сильно, что с ними борются; не статьи об них надобно, а колкие остроты.
NB. При моей статье есть листок из Гёте: его необходимо напечатайте тотчас после статьи, и его попрошу перепечатать в моих экземплярах.
Статья об Индии очень занимательна, она меня навела на мысль рекомендовать вам «Transatlantische Skizzen»: это целый арсенал статей.
Прощайте, Андрей Александрович, кланяйтесь Белинскому.
Да не объявить ли вам в числе новостей, что Грановский, Редкин и Корш участвуют? Грановский здесь имеет ужасный вес.
Еще вопрос, па который, пожалуйста, отвечайте: принимаете ли вы статьи из механики? Я мог бы доставить очень хорошую, но для нее необходим чертеж.
19 января 1845. Москва.
Я читал Погодина статью для «Москвитянина» — превосходит всякое ожидание; вообще, кажется, славянобесие доходит до права кровати в доме умалишенных.
223. Н. X. КЕТЧЕРУ
25 января 1845 г. Москва.
Рукой Н. А. Герцен:
17-е января.
Что ты опять давно замолк? А у нас вспоминалось о тебе часто, в радости и в горе твое присутствие — хоть заочное — необходимо. Наташе несчастье в кормилицах, первая была хороша, да
занемогла, достали другую — прекрасная, но такая дикая, что, несмотря на все как ухаживали за ней, как нянчили ее, сгрустилась, стосковалась — по своей сохе — и ушла в деревню; теперь третья — не знаю, что будет; не думай,
225
чтоб это все делалось неосновательно или полагаясь на свое мнение. M-me Рейнгорд и Дейч участвовали во всем. На ребенка, разумеется, это имело нехорошее действие, с горя я сама было расклеилась. Но теперь, несмотря на все это, Наташа здорова, сегодня ей пять недель, а уж она улыбается и делает «агу» — кормилица пожаловала ее генеральшей — кажется, все хорошо? — Собой я не совсем довольна, посмотрю, что будет далее, если так же — оставлю детей здесь и поеду куда-нибудь покупаться в море, Александр напишет в Петербург, если же куда нельзя — так хоть в Гельсингфорс, трудно будет расстаться, труднее физически везти с собою всех, Сашу можно, он уж сам может помогать, а то измучают на дороге. —
26 января225[225].
Неправда, еще только 25-го вечер! На сей раз я скажу тебе только то, что у нас все хорошо, и иногда, право, так хорошо, что совестно перед добрыми людьми, а Александр, несмотря на это, все хандрит. Дети здоровы. — А мне хочется спать, и потому перестаю писать. —
Гранки здоровы, у Коршей новый сын Александр, которого старый Герцен Александр крестил. А бедный Полуденский, бедный тяжко болен, с сентября оп почти все в постеле. А Крюкову полегче крошечку, он лечится магнетизмом. — Да напиши ж ты хоть немножко. Что надежды на переход в Москву? Да напиши, пожалуйста, Саше слова два, что ты получил его письмо, он хлопочет, получил ли ты; а письмо это было не послано по ужасной величине. Итак — чуть-чуть было не сказала до свиданья.
Вот тебе раз: меня обвиняет Madame в хандре. Это ново, чего нет другого, нет, не хандра, а сквозь многого хорошего иногда, разумеется, посещает и грустное. Дело вот в чем: пока все спокойно и нет внешних причин, у нас царит совет и гармония, а чуть что-нибудь, Наташа не знает никаких пределов, так было с переменой кормилиц, все обошлось легко и удачно, а дорого это стоило ей. Факт я переношу легко, когда вижу, что нет в нем грозной важности, — но реакцию эту на нее я не могу перенести,
