и тут я делаюсь сам слаб до чрезвычайности. — Но вот новость: я очень мало пью вина и вообще физически стареюсь, а может, нашла такая полоса. Иногда есть живая безотложная потребность поговорить, хоть поругаться с тобою, есть надежда увидеться в Петербурге, быть может, я побываю до лета у вас в гостях.
Грановский и Корш цветут. Грановского вес растет в университете и в общественном мнении, этого нельзя сказать о Петре Григорьевиче, несмотря на то что он завивается.
С славянофилами война. Аксаков так же юн и благороден и так же односторонен, он объяснялся со мною и с тех пор не бывает. Шевырев на лекциях ругает европеизм. Вот и все. Здесь Алексей Алексеевич и завтра едет в Инсар — превосходный человек, ты мало знал его.
Что ты сделал с письмом к Зиновьеву, отдай ты ему его и узнай же, сколько я ему должен.
Прощай.
От Огарева было письмо, зри послание к Виссариону.
На обороте: Николаю Христофоровичу Кетчеру.
224. А. Ф. ОРЛОВУ
27 января 1845 г. Москва.
Ваше сиятельство,
граф Алексей Федорович!
Семейные дела мои необходимо требуют моего присутствия в Петербурге, я принимаю на себя смелость беспокоить ваше сиятельство покорнейшею просьбою об исходатайствовании всемилостивейшего соизволения государя императора на разрешение мне въезда в Петербург.
Я уверен, если вашему сиятельству угодно будет дать мне руку помощи в деле чрезвычайно важном для моего семейства, успех моей просьбы несомненен — и еще более уверен, что вы не откажете в этой руке помощи человеку, отцу семейства, с полной доверенностью просящему об ней.
С чувствами истинного уважения и беспредельной преданности честь имею пребыть, милостивый государь, вашего сиятельства покорнейшим слугою.
Александр Герцен — отставной надворный советник.
Москва. 1845. Января 27.
Жительство имею: Пречистенской части, IV квартала, в Старой Конюшенной, в доме Яковлева за № 357.
225. Н. X. КЕТЧЕРУ
Получили мы последнюю твою брань — благодарю, от всей души благодарю, — читая ее, мне хотелось тебя и обнять и расцеловать и было весело до слез. От чего? Смешно же объяснять! Ты прав во многом, но не во всем: что я сделалась или, лучше, была всегда и ко всему слишком, до нелепости чувствительна — это так, и это вина не моя, вина, и, может быть, непростительная, в том, что не призывала в помощь силы, которая у меня есть; но, видно, такова натура человека (или некоторых людей?) — ему мало испить все сладкое жизни, необходимо и горькое, и если оно ему не дается — он сам себе его составляет. — Произвело и другое чувство во мне твое письмо грустное, — ты обо мне думаешь хуже, нежели я есть: «неблагодарность»… будто я не понимаю, не ценю всего, что у меня есть,
227
это так гнусно, что я даже не могу себе представить возможности подобного скотства в ком бы то ни было. Когда я читала твои желания Наташе — подумала: самого лучшего забыл он ей пожелать. Ты писал: «Желаю, чтоб она была подобна матери, любима, как она»… а любила б, как она — ты не написал, оттого что ты во мне этого не видишь и не ценишь, ты обвиняешь меня в страшном эгоизме, и это мне больно, — но довольно об этом, продолжение ведь будет тоже эгоизм?
Зачем у тебя лихорадка, зачем тебе грустно, зачем скучно?? Не нужно этого ничего. Вот как в мае ты приедешь к нам, так мы тебя и не пустим в Петербург, да прошу беречь свое здоровье, а то еще за тобой ухаживать! Мне и без того хлопот много с ребятишками. Я уж и не рассказываю тебе, как было Саша занемог, как он похудел, — ничего не скажу, а то опять закричишь. И о Николеньке не скажу, у него прорезываются зубы… Наташа пока здорова, весела, прельщает всех своими глазами, а женихов, женихов! Только кормилица не соглашается ее отдать просто за барина, а за князя или за государева сына, и говорит — если б ее знал государь, так непременно б пожаловал ей что-нибудь. Как хорошо всякое, даже уродливое, только не украшенное, выражение чувства. Вот ты бранишь меня, придумываешь там, бог знает что со мною было при перемене кормилиц, тогда как я преспокойно делала наблюдения и весело беседовала с ними даже по ночам. Одна из них оставила в моем воспоминании препоэтический образ: молодая вдова, беднейшая в своей деревне, она ничему не радовалась в новой жизни и, кажется, только и отрады находила, рассказывая о деревенской жизни, о том, как она пашет землю, как уходит косить одна, далеко от всех, как ест один хлеб с водой, какая у нее дочка, хорошенькая, беленькая, свеженькая… она лучше решилась ходить с ней по миру, нежели оставить на чужих руках, лучше пахать землю, нежели жить в барском доме, и ушла от нас, со слезами прощалась с Наташей, просила новую кормилицу хорошенько ходить за ней… сколько нежного, прекрасного скрыто иногда под такой грубой корой. Однако прощай, я заговорилась, ну уж не бранись хоть за это, ведь есть же у тебя минуты лени заняться делом — письмо придется, может, кстати. Ведь спать пора и мне.
Долею ты, конечно, прав, caro mio, в письме твоем, разумеется, ты в выражениях придал более еще, нежели на самом деле, ты имеешь одну привычку, общую с лошадью: в ее глазах все отражается верно, только в двойной величине. — Я полагаю, что надобно гигантскую силу, чтоб превозмочь естественные определения характера, а Наташи Grübelei есть именно доля фонда всего характера. В сущности дела я с тобою совершенно согласен, — этот слой ее нрава реагирует на меня иногда очень грустно. Особенно теперь могло бы всякое Grübelei исчезнуть (да долею и в самом деле она и здоровее и покойнее, нежели когда-либо); внутри домашней жизни у нас тишина и благословение. Если б ты видел, что за прелестная малютка Melle Herzen, существо живое, веселое à la Sacha и (чудно устроено наше сердце) кажется — без нее (а
три226[226] месяца тому назад об ней и помину не было) семья наша неполна, что она обогатила нашу жизнь элементом женственности и пр. Впрочем, это эгоизм толковать только о своем очаге.
228
Бенефис Щепкина шел хорошо, театр был битком набит. Пьесу публика на первый случай не раскусила; но я был в второй раз опять, ее приняли очень хорошо. В 3-х первых актах Михаил Семенович как-то вял, в 4 он начинает играть, а в 5 великий артист.
Гранка и Корш процветают, они все хотят, и в самом деле хотят, писать к тебе, но все откладывают. Morgen, morgen, nur nicht heute. Маленький у Корша что-то с виду очень плох, — так что я не думаю, чтоб он был прочен. Зато Федя процветает, как сам ледахтор.
Славянофилы ненавидят меня и гонят со свету, Аксаков прервал все сношения, с другими я прервал, что-то они сделают за статью об «Москвитянине»? Толпа, слушающая бред Шевырева, растет со всяким разом, его встречают с аплодисментами и провожают. Вот вам образец публики и ее оценки.
Нельзя ли в «Литературном прибавлении» тиснуть, что 16 февраля в Малом театре бросали цветы Санковской, что публика все так же любит и уважает ее прекрасный талант, хотя и не называет пери, фея, русалка и пр. Можно начать так:
«16 февраля давали 2-й раз драму Мессинджера «Новое средство платить старые долги» — прекрасная оценка этой пьесы была в „Московских ведомостях”»…
Не написалось.
Рукой Н. А. Герцен:
И я, Друг, веду страшно рассеянную жизнь, бываю в театре и почти каждый день выезжаю куда- нибудь. Право, меня уж мучает совесть.
А знаешь ли ты, ведь бедный Полуденский умер — ужасно жаль его! Марья Ивановна убита совершенно. Татьяна Алексеевна все время хлопотала около них, а потом, не успевши отдохнуть — дома, около больного студента, который умер также.
Крюкову чуть-чуть полегче, но еще никто из наших его не видал, говорят, он сделался религиозен. Его лечат магнетизмом227[227].
Егор Иванович хотя далеко не совсем выздоровел, однако по-прежнему является у нас каждое воскресенье, только уже не пешком, а на извозчике.
226[226] Рукой Н. А. Герцен сверху: «два, а не три». — Ред.
Лиза читала твое письмо, хотела писать сама. Она все что-то тоже хворает, ко мне ездит редко, особенно последнее время, оттого что ухаживает за своим beau рére228[228], который приехал из Орла. Гранка, должно быть, тебя любит, потому что говорит о тебе со слезами на глазах и собирается все писать к тебе. Помнишь ли ты, как, уезжая из Москвы, в последний вечер ты поручал мне исправить Корша? Вследствие этого считаю обязанностию сообщить тебе, что в отношении к нам он исправился совершенно, просто изумительно, даже недавно очень кротко и без церемонии принял от меня целую свинью в подарок! —
Ежели ты соберешься написать к нам до 9-го мая, то напиши, приедешь ли к этому дню.
229
Кажется, 19-е вечер.
Александр все колеблется: ехать к Коршу или не ехать? или за ним послать — со мною не ехать ли или лучше одному???… велел заложить сани в 11-м часу, сани готовы — велел отложить, принялся читать «Фауста», потом наделал множество престрашных гримас, потом взял другую книгу, раскаивался передо мною так: «Я тиран твой, я укорачиваю твою жизнь, e’est une кукорача…» долго смеялись мы, наконец он улегся и велел тебе написать, что наша жизнь идет довольно светло. — Вот так надобно писать письма, не правда ли? Поймать настоящую минуту, да и запечатать ее поскорее, чтоб она не остыла. Или уж коли полна голова размышлениями — не жалей ни друга, ни бумаги, а то что за письма на выбор слова. Ну прощай же, мне кажется — я тебе смертельно надоела. И то Александр бранил меня за длинную историю о кормилице. Ну о чем же мне писать — о философии? — Мило в твоем письме то, что ты доказательством моей глупости делаешь то, что я одарена умом. То-то вот, ворчать-то без пути!
Наконец в заключенье, скажу тебе коротко и ясно — хорошо мне жить на свете, не желаю лучшего для Наташи. А Александр что-то все дурачится, мне кажется, он слишком много меня любит, оттого.
Напиши, пожалуйста, поскорее, хоть разбрани да напиши, «И дым отечества нам сладок и приятен»!
Н. Герцен.
Бывает ли у тебя Петруша? Я спрашиваю об этом в десятый раз.
Доставил ли ты письмо мое Зиновьеву — я спрашиваю об этом в сотый раз.
Скажи Белинскому, что скоро напишу ему ответ и благодарю за письмо.
Вот славянофил-то, под титлами
