пишет:
Рукой Саши Герцена:
Кетчер! Ябуду напоминат искорена, пиши атвет, ф которой день тыприедш.
Итак, наконец, от вас письмо, и притом большое, любезнейший Юрий Федорович, — благодарю вас — но не скрою, что впечатление всего письма было грустное, очень грустное.
Напиши подробно проект ваш журнала.
226. Ю. Ф. САМАРИНУ
Encore une étoile qui file et disparaît!
Прощайте. Идите иным путем — мы не встретимся как попутчики — это верно. Возражать вам я не стану, потому что это лишнее, один Хомяков спорит для спору, для него жизненнейшие вопросы только предметы для разговора — для меня не так. Замечу одно — на чем вы основываете, отталкивая от
230
себя отрицание, что в нем нет любви, — любовь с обеих сторон (я исключаю закраины эгоистические и скверные с той и другой стороны). Да, любовь сильная, плачущая, жертвующая. Мне жаль и больно, что именно вы пишете так, в вас я видел организацию далеко сильнейшую, нежели во всех славянофилах — исключая, может, Петра Васильевича (я возвращусь еще к нему); отдаление такого человека, как вы, больно — потому что нельзя мимо вас пройти. Вот вам мой комплимент. — Вы вызываете меня на борьбу — это- то и дурно, что вы хотите бороться с другим мнением, а не с другим фактом. Мнения, прямо противуположные формальным выражением, — могут быть сняты высшим единством нравственности и любви, тождеством цели — стремлением ко благу. Итак, не ждите от меня возражений. Что я могу вам сказать? Повторить коротко все то, что высказано и поэтами, и мыслителями, и историками нашего времени, поднять вопрос о чиноположении и чиноснятии, о предании и надежде, о правах прошедшего и будущего — вы все это знаете, вы обо всем об этом думали, читали, ну что же я прибавлю? — Обращаясь к личной стороне вопроса, я скажу только, что вся эта противоположность не дает права нам на неуважение друг друга. Дайте вашу руку — мы можем узнать общечеловеческое и хорошее друг в друге, а потому не отвернемтесь друг от друга. — Мы не видимся более с Аксаковым, но я с теплой любовью воспоминаю об нем, хотя не могу не сказать, что его односторонность, вечное повторение одного и того же свидетельствует о недостатке объема его мысли. Теперь позвольте (основываясь на том праве искренной речи, о котором вы пишете) вам сказать несколько слов о славянской партии. С каждым днем грузнет она в жалкую, ненавидящую и готовую преследовать односторонность. Наконец ее действия увидела публика, и общественный голос осудил ее. Я говорю о диссертации Грановского. Ряд гнусных проделок предшествовал диспуту, наконец на диспуте явился Бодянский — дерзко, неделикатно, с оскорблениями и колкостями; его проводили шиканьем, а равно и Шевырева (который низок, как Давыдов, он это доказал). Грановского проводили страшными «браво». — Теперь благородный Шевырев рассказывает, что все это было подготовлено. Все славяне (исключая Петра Васильевича и
Аксакова) наперерыв стараются очернить студентов, представить это делом уголовным, Шевырев жаловался на это Строгонову у Васильчиковых на бале. — Судите сами!
Диссертация Грановского, стихи Языкова — плод онанизма и влияния Хомякова — заставляют меня окончательно пожертвовать всеми личными сношениями. Жаль мне Ивана Васильевича — но tu l’as voulu, G. Dandin, у него по середам теперь и Глинка, и М. Дмитриев. — Раздраженное самолюбие,
231
сознание своего бессилия, шиканье — все это вместе окончательно сорвало личину с хваленой славянской любви. Никогда никто из нас не прибегал к таким средствам и не говорил таких вещей, какие я слышал в последнее время. Я потому пишу к вам об этом, что ваш братец сказал мне, что оказия верная, хочу пользоваться ею, чтоб предупредить слухи, которые могут дойти. — Петр Васильевич далеко благороднее, это трагическое лицо, он сочетал неразрывно жизнь свою с былым, он видит все, о чем я писал вам, — и это былое, возрожденное в нем, бичуется не только обстоятельствами — по даже людьми, делящими его воззрение. — Л если б вы видели благородную кротость, самоотверженность (да, в этом высокое самоотвержение — публично уметь с кротостью принять наглую дерзость, кабацкий тон) Грановского, вы согласились бы, что любовь совместима и не с вашим воззрением. — Может, они интригами и вздуют из этого дело, может, Грановский должен будет оставить университет. Я не завидую им в этой победе! — Благородно держит себя семейство Дмитрия Николаевича в этих передрягах. Катерина Александровна перестала ездить к поэту денонсиатору. Почтенный Вигель ездит везде и читает до сих пор блестящие стихи. У «Москвитянина» 400 с чем-то подписчиков — вот вам все, что делается в Москве, да притом честное слово, что я не старался представлять хуже, чернее. —
Прощайте. Вы меня очень одолжите, доставивши приложенную записку Кетчеру, если вы знаете, где он живет, или его брату в Медицинский департамент — но только позвольте вас просить сделать это лично или через верного человека, буде же затруднит вас эта просьба — сожгите ее.
Весь ваш А. Г.
Р. Б. Письмо к Кетчеру посылаю особо именно с …229[229].
Прощайте.
44 год ниже 45, хотя и веселее был.
227. Н. Х. КЕТЧЕРУ
2 марта 1845 г. Москва.
Письмо твое с Селивановым получил, ты меня бранишь за молчание, а между тем ты от меня получаешь с блестящей аккуратностью ответы. Я писал еще на днях по почте, видно, ты не получил моего письма.
232
Твои нападки странны. К кому относятся обвинения? Кто в этом преизбытке? Одни Огарев. — Я т Бре. Слушай, вот нами предполагаемые средства для журнала:
Огарев не 3, а 5000 (вероятно, он даст их)
Я — 1500
Грановский — 1000
Редкин — 1000
Крюков — 1000 Об этих и говорить нечего; он, кажется
— на днях кончит свои страдания.
9500
Да посильно хотел участвовать Головачев, да еще 700 Галахова. И еще человека два; итак, 10 000. — На издание журнала по нашему счету было необходимо в год 25 000, в Петербурге этого мало, надобно от 30 до 35 т. — Далее, мы предполагали не покупать журнала, здесь новые траты и значительные. Конец с концом, на это предприятие нужно иметь 25 т. сейчас, да 25 т. на всякий случай. Где они? Мне бы очень хотелось, если б можно было, иметь, например, «Библиотеку для чтения», потому что она имеет еще ход и репутацию, ну а с каким-нибудь «Сыном отечества» что вы сделаете? — На первый случай скажите: что за дело — Краевский бел или сер? Он — средство печататься, его журнал получил вес, в ходу, имеет протекцию и всё. Виссарион имеет прекрасный талант, но что же он за редактор? Я одного редактора и знаю — это Корш (или ты сам), с его многосторонностию, ловкостью, полиглотностью и, наконец, умеренностью и 5е1ЪБ1ЪеКеггБсЬи^230[230]. Потом откуда материалы? Я буду работать — и это говорю не шутя, другие все заняты; Грановский имеет очень мало времени, Корш в беличьем колесе и в перемежающейся лихорадке «Московских ведомостей».
Упрек твой; насчет денег не обиден мне, а досаден. Ты знаешь мою жизнь от доски до доски, что я — бросаю деньги? Иногда бутылка шампанского да книги. Что, разве я из удовольствия или из любви к скверным квартирам живу в этой лачуге? Я занял у Тучкова Огареву денег 5000; из них 1000 у Корша, около 1000 у Грановского и других; да ведь занимал же для чего- нибудь, а именно — у меня должны быть налицо для портрета Грановского 1200 р. и для Петруши 500. Сверх этих денег, я имею в год 8000 от Дмитрия Павловича и 1000 из Воспитательного дома. Вот тебе полный кадастр и баланс моего состояния — но если пойдет дело, я, пожалуй, займу денег, — лишь бы они не лопнули, обдумай хорошенько. Сенковский,
233
я полагаю, продаст «Библиотеку для чтения», но заломит цену страшную. Наконец, не продаст ли Краевский «Отечественные записки»? — например, предложить ему не разом выплатить сумму, а в сроки, в 5 лет, exempli gratia231[231]. Смешное дело, что я состою в подозрении богатства, а денег не имею — да знаешь ли, что и будущее не то, чтоб без дурных шансов. Дер Гер в ссоре, и очень серьезной, с Дмиттрием Павловичем, — а он один homme comme il faut232[232] из всего антуража. Ну, вот тебе мой ответ. Завтра увижусь с Грановским и Коршем и заставлю их вотировать.
Обвинение в занятиях естественными науками нелепо, Signore! Занимаюсь я физиологией — or donc233[233] в наше время нет философии без физиологии, с тех пор как пропало Jenseits234[234], надобно базу Diesseits235[235], — да ты скажешь, что и философию к черту, а я скажу: 1-е, что только на этом поле и можно писать у нас, 2-е, что только эти статьи мне и удаются, 3-е, что я имею теперь доказательства, что мои прошлые статьи прошли не бесследно. Нас к естественным наукам привела логика; да, впрочем, это вовсе не значит, что я оставил все humaniora и inhumanissima, — я читаю, пишу (и, признаюсь, недоволен собою смертельно; но об этом после потолкуем). А в доказательство, что я читаю и кроме анатомии Бёка, и кроме физиологии Бурдаха, сообщу тебе во внимание книгу «De la création de l’ordre dans l’humanité» par Proudhon. Его брошюра «De la propriété» — вещь великая, но в этой книге полная теория, его наука, метод etc., как у всех французов, часто фразистые сюперфлю, зато уж не лишнее — объеденье. Достань-ка, да и засядьте с Виссарионом поштудировать. Да если не читали и «De la propriété» — почитайте.
Я писал к Виссариону все подробности о превосходном торжестве Грановского при защите диссертации и поражение славянофилов свистками, т. е. шиканьем. Не хочется повторять: прочти в его письме, да лучше письма расскажет тебе Калайдович, который самолично все это видел. Он вообще может рассказать, как здесь идет наша война с славяноблудниками. Ну, что, распочтенный мой, славянофил я или нет? Имя мое приводит их в бешенство. На дне всех их
231[231] например (лат.);
232[232] порядочный человек (франц.); 233[233] потому что (франц.);
234[234] потустороннее (нем.);
мерзостей — прекрасный Хомяков: Иван Киреевский слаб характером, Аксаков все так же благороден, но одностороннее тебя, у него ум косой, да второй глаз крив. Петр Васильевич, при всем фанатизме своем, лучший из всех них, à mi-vote ?236[236] — с ним одним и больше ни с кем я остался в хороших отношениях. Грановского
234
диссертация замяла их в грязь, что после было, возмутило всех порядочных людей.
От Огарева длинное и прекрасное письмо.
228. Н. Х. КЕТЧЕРУ
2— 5 марта 1845 г. Москва.
Рукой Н.
