для некрасовского сборника; не зная, как ее переслать, я попрошу позволения вашего прислать ее на ваше имя. — Если она ему покажется серьезною, пусть скажет, и тогда ее обратим в море, в которое втекают труды наши, т. е. в «Отечественные записки».
Засим усердно кланяюсь.
У повести попрошу заглавие переменить и поставить:
КТО ВИНОВАТ?
с эпиграфом:
«А дело оное предать суду божию и, почислив его оконченным, передать при отношении в архив».
«Протокол уголовной палаты».
Вместо подписи я поставил только букву И. Так и прикажите напечатать.
244. А. А. КРАЕВСКОМУ
Около 30 октября 1845 г. Москва.
Извините меня, что я беспокою вас, почтеннейший Андрей Александрович, просьбою передать тетрадку, здесь приложенную, Некрасову. — Прочтите ее; если вы желаете, я такую же, т. е. в том же роде, пришлю для «Отечественных записок».
Ну, все ли рассказал Панаев? Или еще продолжает сто и один рассказ о Москве?
Сделайте милость: ругните подлеца Булгарина за Распайля; ну как это можно дозволять себе ругать знаменитого и великого химика. А Греч пишет, зачем нет телесных наказаний во Франции, — но глубокому чувству негодования, что проехал всю Европу и нигде ему не дали сотню розог, — разумеется, обидно.
Читали ли вы мою статейку «Ум хорошо, а два лучше»? Я ее послал Белинскому.
245. Н. П. ОГАРЕВУ
22 ноября/4 декабря. Москва. 1845.
После шестимесячного молчания я был очень рад, что ты не знаешь адреса Алексея Алексеевича и что у тебя нет денег, — две причины, заставившие тебя написать твое (впрочем, пустейшее) письмецо.
Ты жалеешь о времени, когда писались целые листы и когда, прибавлю я, одни внешние обстоятельства могли заставить полгода молчать. Гегель прав, говоря, что дружба в смысле шиллеровском преобладающее чувство в юности, — из этого никак не следует, что я думаю, что в продолжение долгого отсутствия ты менее любишь меня, нас… о нет… есть любовь страдательная и есть деятельная любовь; страдательная любовь может быть очень сильна — она плачет, она говорит — потом утирает слезы, и, главное, она ничего не делает. Как Гамлет
сказал Полонию: «Слова… слова… » В этой любви ты силен, я прежде не понимал ее, но с тех пор как во всяком письме в продолжение двух лет ты плачешь об нас и о скором возвращении — я ее иначе понял, а именно — нервной слабостью, соединенной с привязанностию ко всему былому, к графу Сазонову, к Марии Львовне, ко мне. Меня ты, вероятно, любишь больше их всех, и в этом я не сомневаюсь, да, впрочем, я и заслуживаю любви больше их.
Но если действительно юношеская дружба заслоняется деятельностью совершеннолетия — то по странному стечению обстоятельств ты, как Беттина, не достигаешь совершеннолетия, — а только теряешь юное. Exempli gratia240[240]. В каждом письме ты пишешь, что принимаешься за работу, что скоро начнешь? Да не забыл ли ты, что 28 ноября 1813 года было 32 года тому назад. Да и отчего же необходимо ехать в Берлин, в Москву для того, чтоб начать что-нибудь делать, что за географическая зависимость, — где судьба бросила, там и работай.
Я месяца полтора тому назад писал письмо, и очень длинное, к тебе — и бросил его. Потом Грановский писал к Фролову почти то же самое, и я был ужасно рад, что он бросил камень, а не я, он имеет в 1000 раз более прав. Да, вот человек действительно работающий, вот человек деятельной любви к науке. А мы — дилетанты, рантье и больше ничего, я еще несколько привык к труду — от труда перейти к двойному можно — но от лени к труду трудненько. —
Да, Signore, трезвый взгляд на личности дело тягостное, я долею окрепился, настолько, что начинаю поднимать последние покрывали и, как ни больно, говорю, что вижу. Никто лучше меня не знает лучшей стороны твоей, поэтической, благородной, гуманной, глубоко симпатической — но это не все, если б не было этой стороны, так стоило ли бы говорить о тебе, мало ли праздных рантье, начиная… ну зачем называть кого-нибудь, повторяю, мало ли их. Да и никто не спрашивает у них отчета, куда они девают свои деньги.
Au reste мы можем все это переговорить на словах. Вот небольшая комиссия Сатину: так как он в Бареже на ноги поставлен, то пусть он мне купит дюжину рубашек очень хорошего фасона, разумеется, белых из голландского полотна.
Он должен взять в расчет, что я потолстел почти как Фальстаф, или нет — как Чичиков, а впрочем, не вырос. — Тебе я этой комиссии не поручаю, потому что ты забудешь или — еще хуже — вспомнишь и купишь дряни за тройную цену. —
Так как вы приедете вместе с графом, то я не шью себе ни штанов, ни жилетов, он верно привезет сочным плодом монстра и Париже un pantalon monstre, un gilet désespoir, и я воспользуюсь. Да, вероятно, и Николай Михайлович запасется — итак, я хожу голый до тех пор.
Если Тучков не достанет денег, я достану, но это не в уплату твоих 5000. Я об них поговорю с тобою здесь.
Кланяйся Фролову — я ему послал свою брошюрку «Письма об изучении природы». — Если Don Basilio приехал из Кордовы, то и ему пожми руку — «пантеистическое насл ажден ие!»
Здесь все по-старому. — Я мещански счастлив дома, все тихо и хорошо, здоровье Наташи, не хуже, наверное. Дети — дети. Кетчер состарелся, очерствел как-то до того, что иногда тягостен — своей дикой односторонностию. Вот и все.
246. А. А. КРАЕВСКОМУ
27 ноября 1845. Москва.
Я только что расположился творить панегирик удивительной точности вашей, почтеннейший Андрей Александрович, как должен был принять духовной камфары для уменьшения восторгов. А именно: за что вы мне не прислали 50 особых экземпляров моего «письма» о схоластике (которое едва ли не интереснее прочих)? А посему напоминаю с просьбою. —
Обещанные отрывки из Бэкона едут к вам через Базунова, я попрошу их напечатать с тем окончанием письма о Декарте, которое еще не напечатано.
«Письмо» о Локке, Юме и энциклопедистах готово. Теперь вопрос — и прошу отвечать откровенно. Самое живое изложение истории философии не может победить некоторую абстрактность языка, говоря о Спинозе, о Лейбнице, и потому я полагаю, что забастую на энциклопедистах и примусь за что-нибудь другое для «Отечественных записок», или продолжать? — Пожалуйста, напишите.
Не забудьте черкнуть, сколько следует Кавелину за статью; я охотно отдам ему, а с вами потом сочтемся.
Да вот еще просьба. Не знакомы ли вы или Панаев с гр. Толстым, который в Академии? Нельзя ли ему сказать, чтоб посоветовал Захарову, писавшему портрет Грановского, быть поосторожнее? Он написал ко мне грубое письмо, требует 1500 руб. (т. е. ровно 1000 лишнюю) и грозится продать; да что же Грановский — натурщик, что ли? Он, т. е. Захаров, черкес и, верно, заодно с Шамилем.
Жду теперь Анненкова портрет и собираюсь тогда писать ко всем знакомым.
Курс Грановского начинается в будущую середу; везде толки, крики pro и contra — партия «Рубашка сверх порток» приумолкла, Шевыр. выжил из ума, а Погодин — из тела.
Прощайте. Не забудьте выслать статью или велеть напечатать ее.
247. А. А. КРАЕВСКОМУ
11 декабря 1845 г. Москва.
Отпечатанные экземпляры статьи я получил, почтеннейший Андрей Александрович, и завтра отошлю к Базунову «письмо» о Локке и энциклопедистах — оно будет интересно. Впредь до расчета попрошу вас выдать нашему Кириллу Антоновичу к 350 полученным еще 250 руб. А затем приятно бы остаточек получить у Базунова: дело праздничное подходит, надобно ребятишкам башмаки. —
К Новому году желаю одного, чтоб «Отечественные записки» шли все так же в гору; наконец, мне кажется, что это будет одно место, куда все небулгаре и нешевыры будут помещать все труды свои. — Здесь их читают все, кто читают. Да идут же они тем же добрым путем!
Говорят, будто Виссарион очень болен, правда ли?
У меня есть статья о дуэли (в историческом смысле), я ее писал для одного сборника, но он, вероятно, окончится сборами; не прислать ли?
Не забудьте деньги Кавелину.
11/XII.1845
248. А. А. КРАЕВСКОМУ
23 декабря 1845 г. Москва.
Признаюсь откровенно, что я не ожидал вовсе такого успеха от повести; ее и здесь все очень хвалят. — А это побудило меня сейчас же засесть за продолжение, и я написал целое отделение, имеющее точно так, как первый отрывок, относительную целость и между тем внутренную связь. По мнению Грановского и прочих здешних, новое отделение несравненно лучше первого, т. е. напечатанного. Могу прислать его к февральской или, вернее, к мартовской книжке. Я намерен теперь развить несколько шире и дальше план, не убегая эпизодов (как, например, в «Консуэло», которая вся из эпизодов).
Статья о Локке и энциклопедистах задержана мною для поправок, теперь она готова. — О Спинозе и Лейбнице не буду писать по крайней мере до лета, когда уеду на дачу.
Наше письмо и вслед за тем 108 серебром от Глазунова получил и, не заезжая домой, отправился к Депре для округлении суммы. А я ведь опять было просил вас вручить Кириле Антоновичу Горбунову 250 руб., да письма разошлись; если вас это не затруднит, пожалуйста, отдайте ему в счет будущих благ. Кстати, позвольте вам поднесть экземпляр моего портрета, который, я напишу Горбунову, чтоб доставил вам.
Кавелину отослал приятную цидулку.
Диссертацию Соловьева купить нельзя: он имел глупость напечатать 100 экземпляров; я пришлю вам мой собственный. Я просто бы ее всю перепечатал в «Отечественных записках»; он, вероятно, согласится (напишите, если хотите), а диссертация презамечательная.
Прощайте. — Об лекциях Рулье я, может, напишу, но об Грановском не буду; на это много причин, — между прочим, он собирается печатать свои лекции, тогда можно будет поговорить. А уж успех! Удивительно, да и он как еще развился с прошлого курса. — Я диссертацию Соловьева отдам вместе с статьей Базунову на днях же.
Отдельных экземпляров повести еще не получал.
Прощайте, с Новым годом.
А. Герцен.
23 декабря.
Я, вероятно, приеду в Петербург не ближе конца зимы или начала осени.
249. Т. А. АСТРАКОВОЙ
31 декабря 1845 г. Москва.
Спешу уведомить вас, что вчера в половину пятого у нас родилась дочь — здоровая как нельзя лучше. Наташа тоже здорова — однако до четверга я у дверей часовым. — Новорожденная говорит, что ее зовут Лизаветой.
250. К. Д. КАВЕЛИНУ
31 декабря 1845 г. Москва.
Внимание ваше, милорд, заставляет меня поторопиться известить вас о нижеследующем (мне кажется, что быстро извещать о себе так же или еще более учтиво, нежели осведомляться о вас): вчера, часов в пять, в то время, как я собирался на маскарад к гр.
