нас огромнейшее влияние. Я писал к нему: «Так, как весною дождь вдруг в несколько часов вызывает цветы, так тысячи идей, едва обозначенных, развились в нас от четырехдневного взаимного действия, вот сила любви!» — Я очень хочу видеться с тобою — очень, как бы это устроить, не явишься ли ты кавальером сервенте с Марией? — Но, впрочем, что здоровье твоей матушки? — А свиданья иногда чрезвычайно полезны, необходимы не одним тем, что передашь словами, а словами. — Придумали и думали много. — Что это — как Огарев благороден и чист и как глубоко религиозен!
Право, некогда читать и потому не сердись, что еще не посылаю книги, да и не скоро пошлю их. У меня теперь забот и полноты душевной всякой — тьма тьмущая. Ты знаешь Наташино положенье
Дело воспитанья раскроется передо мною. Это свято и высоко, бог поручает мне существо, я устремлю его к богу.
Когда поедет Мария, скажи ей, что мы 15-го съезжаем на другую квартиру. А именно: дом Опрянинова, у Ивановского моста.
Наташа тебе много кланяется.
Ей, приезжайте!
Твой А. Г е р ц е н .
Я хотел вложить Марии записочку, но ведь скоро увидимся.
19. Н. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ
8—9 мая 1839 г. Владимир.
8 мая.
Письмо ваше от субботы мы получили, а вы не пишете ни теперь, ни в прошлый раз, получили ли вы наше послание от 17 апреля.
Да, сегодня год. Год счастья, год светлый. Это лучшее время моей жизни. А между тем наружные обстоятельства кажутся гнетущими, да в том-то и дело, что обитель души так пространна, что в ней море радостей, восторгов, что за дело до берегов…
Каждая минута памятна прошлого 8 мая. Дождь ливмя, гром стучит на небе, Матвей стучит в вороты. — «Что это Кетчер долго не идет»; наконец, идет шляпа с огромными полями, прикрывая собой Кетчера. — Началось с строжайшего выговора мне, зачем я не сохранил то хладнокровие, какое Наполеон на Ватерлооском сражении, и зачем ямщику дал много денег. — А право, я был бы прескверный человек,
28
ежели б я был хладнокровен в тот день, когда решалась судьба моя и Наташи…
Ну вот ушли… А там, а там смеркается — мы вместе, одни, светает — вместе, настает другой день — вместе, прошел год — вместе, одни. Благодарю тебя, господи, благодарю!
Вот оно, то солнце, которое нас провожало в церковь, торжественно заходящее за гору, — оно не состарилось. — Оно еще проводит нас всех в могилу, и все будет так же хорошо. А мы — мы будем тогда лучше.
Пожалуйста, напишите, получили ли письмо от 17-го, это меня немножко занимает.
Мягков? — Я об нем помню самое лучшее — «на поле об артиллерии».
Рукой Н. А. Герцен:
Как кстати ваше письмо, друзья; да… да… но нечего сказать, да и не нужно говорить нам — вам, не правда ли?.. Что вы обо мне так заботитесь, Татьяна Алексеевна? Я здорова как нельзя больше теперь требовать. А писать больше буду после, не сердитесь за лепту. — Обнимаю вас. Николаю жму руку. — Господь над вами.
Ваша Н. Г е р ц е н .
Я ваши письма узнаю по наружности: во-первых, маленькое изданьице; во-вторых, постоянно у Золотых ворот, а я съехал оттуда 1-го ИЮНЯ 1838.
Впрочем, пишите как хотите, лишь бы во Владимир, дойдет За Лыбедь.
Девятое мая.
Гроза, и болит голова — то и другое скверно, а в душе праздник, словно в ней придел Миколе Цудотворчу, как говорят в Вятке…
Рукой Н. А. Герцен:
Девятое мая! Девятое мая! Вы понимаете его, друзья, и у вас есть свое девятое мая. Слава Ему! Слава Ему! и вам… а что Кетчер?..
20. А. Л. ВИТБЕРГУ
Мая 18. 1839. Владимир.
Рукой Н. П. Огарева:
Когда Александр с нами прощался, он хотел поцеловать у вас руку, как у отца. Артист и друг моего Александра, и я склоняю перед вами колена. Ваше творение велико, и ваша любовь велика. В вашем творении есть мысль мировая, ибо троичность бога повторилась везде в человечестве. Но ваше творение не могло выполниться при узких условиях настоящего.
29
На него хотели надеть крышу, а вы его хотели поставить под открытое небо, под то небо, откуда слетел дух святой в виде голубином, в символе любви. Артист, юноша пророчит нам, что ваше творение будет выполнено и юноша доживет до той минуты, когда склонит перед ним и напечатлеет поцелуй веры и любви на камне одушевленном, с той же горячностью, как теперь готов поцеловать руку самого художника, которого Александр готов был назвать отцом.
Прошу вас, позвольте мне взять у Александра проект и сообщить художникам неизвестным и которые, может, никогда не будут известными, но которых душа стремится к бесконечному богу на небесах и к прекрасному в его творении на земле. Позвольте, разве не сказано: научите не мудриих.
Чем я кончу это письмо, художник, благословенный богом? Вот чем: дайте мне ваше благословение в этом пути земном, дайте его, как отец дает сыну. И у меня в душе живет чистая любовь к богу, — ваше благословение не падет на бесплодную почву.
Вот, Александр Лаврентьевич, несколько строк, писанные вам человеком, которого вы только знаете через меня, Огаревым. — Он был в восторге от мысли вашего храма и просил, чтоб я ему списал из ваших записок о проекте; но я не смел этого сделать, потому он и просит вас. — Напишите ему хоть строку — это человек дивной чистоты душевной, любите его — он вас любит.
Вам предстоит разлука с Прасковьей Петровной, одиночество ваше еще увеличится. Где то время, когда я иногда служил вам отдохновеньем (ибо в вашей любви я не сомневаюсь), — зачем это было тогда, а не теперь, теперь я больше чист, теперь я достойнее вашей дружбы.
Прежде нежели вы получите это письмо, Наташа будет матерью. Какое великое дело — воспитание раскрывается перед нами, на нашу ответственность бог дает существо — человека. Господи, дай же силу вести его по закону твоему. — Помолитесь об нас, помолитесь и об малютке.
Я опоздал, потому пишу мало. — Пришлите мне, пожалуйста, с Прасковьей Петровной один из ваших проектов (большого храма) в тевтонско-готическом стиле — это будет священный залог вашего внимания ко мне.
Прощайте.
Ваш друг до гроба А. Г е р ц е н .
Наташа жмет вашу руку. 9 мая мы торжественно прочитали ваше поздравительное письмо 1838, в мае писанное. Оно гак тепло, так дышит любовью, что без слез не можем перечитывать.
Авдотье Викторовне и Вере Александровне от нас многое — им предстоит разлука не вовсе приятная, и, я думаю, Вера Александровна посетовала бы на меня, ежели б она умела сердиться.
30
21. Н. И. и Т. А. АСТРАКОВЫМ
3 июня 1839 г. Владимир.
3 июня.
Вот, видишь ли, господине благий, ежели б ты был с 40 000 дохода, а не с 4000, я бы не сказал ни слова о плате, понеже вы не Погодин. Но слушай же обстоятельства дела.
Бывший некогда в математическом отделении Небаба — тройной мерзавец по лицу, душе и фамилье — взял к себе года два тому назад беднейшего мальчика и теснит его, как только может малороссиянин. Не дает времени заниматься для себя, заставляя учить пансионеров — ведь это ужас. Жаль мне стало юношу, а с талантами, я приголубил его, потолковал о науке и университете, стал его учить разным бесерменским наречиям; вдруг его хотят пихнуть в уездные учители или в писцы — ну это все равно что камень на шею да и в воду. Приехал Огарев, я с ним толковать, он дает по 500 рублей в год мне для того, чтоб его отдать в университет. Я расположил это так. Вступить ему или в 1840 или быть слушателем для того, что из многих предметов плохо приготовлен (я учу по-французски и по-немецки, и латынь, история, география), но во всяком случае ехать в Москву, а все-таки надзор не мешает… молодо-зелено — вот и с просьбой к тебе. Приготовляться он будет сам (кроме разве покажешь что из математики), но ты должен же взять вознагражденье за стол и квартиру. — А ежели останутся у тебя деньги, лучше помоги третьему, а денег этот господин (Пешков сей неизвестный) имеет теперь 500 в год, да будут уроки. — Оставь ему что надо на книги, ну и как хочешь, впрочем. А малый славный. А Небаба не только не баба, но и не человек.
Далее земной поклон за Петрушу. Далее прощальный поклон от себя.
А. Г е р ц е н .
Нельзя ли от Кетчера добыть мой портрет, который оставил он у себя и в котором Наташа нуждается?
Рукой Н. А. Герцен:
От меня вам обоим, друзья, много, много, а писать до следующего раза.
Татьяне Алексеевне А. Герцен здравия желает.
Зачем же это, например, грудь болит у вас? Берегите свое здоровье, человек как будто на смех приведен в такую зависимость от земного ящика, в который уложил бог его душу на дорогу от колыбели до бессмертия, что досадно, и больно, и смешно. Какой восторг но улетит от головной боли? Бедный
31
человек, ну что б ему голову соорудить такую, как у Чумакова, никогда не болела бы. Я, шутки в сторону, за это бешусь. Думаешь, глубоко, пространно — море по колено, с горами вровень — а тут комар ЖЖжжжжЖЖ (не мог никак живее представить diminuendo и crescendo16[16] комариной музыки) и кусается, как бешеная собака… Куда делась пространная мысль, гордый мыслитель вступает в единоборство с комаром. Ей-богу, на том свете будет лучше, я еще ни от кого не слыхал, чтоб там были комары, и голова там не болит за неимением таковой.
Итак, Огареву разрешена служба в Москве; вероятно, к 3 июлю и мне разрешат. Увидимся, наконец, уж не на минуту, а на целые дни. — Я буду хлопотать, чтоб нам отвели 3- й дом, купленный недавно батюшкой. — Ежели дозволит, я скоро приеду совсем, ежели нет — не прежде нового года (впрочем, явлюсь в отпуск один).
Прощайте. Будьте здоровы.
22. А. Л. ВИТБЕРГУ
7—8 июня 1839 г. Владимир.
7 июня 1839. Владимир.
Любезнейший и почтеннейший друг Александр Лаврентьевич!
Письмо ваше от 30 получил. Многое совершилось с тех пор, как я писал к вам, но третьего Герцена нет, неопытность наша ошиблась целым месяцем, впрочем, ждем с часу на час. Бог да благословит новое существо, назначенное представителем его славы на земле! Но что же, это многое. Огарев прощен высочайшим повелением в конце мая, и теперь ждут многие того же,
