крепко. Первая часть, или пролог, новой повести совсем готов, не знаю, мерзок ли он, — но я, особенно началом, очень доволен. — Отошлю, как только получу «Современник».

Спроси Огарева, получил ли он письма и получил ли Григорий Иванович мою доверенность и билеты, пусть тотчас напишет, это дело важное, билеты посланы мною отсюда в страховом письме от 11 декабря нового стиля, след. должны прийти в самый Новый год, с

каковым и поздравляю. — А ргороэ, Сазонов опять в Клиши, — что это за бочка данаид. Вдова, которая ходила к твоему брату в Медон надоедать, не помню фамилью, и говорила: «Люби и верь», испытала, по несчастию, на своих плечах, и очень горько, что я не совсем

53

ошибался в взгляде «Avenue Marigny». 2-eà propos, скажи Мельгунову непременно, что я получил: аЯфа) 1942 фр. на его комиссии и тотчас отослал часть их в лавку, о которой пишет; мною затраченные вычитать не хочу и вперед прошу меня не обходить комиссиями, они же очень легки, другая часть осталась еще у меня, такая уплата, мне показалось, будет полезнее и выгоднее; (Зрта) потом я получил от Мельгунова письмо с известием о том, что какой-то волчий сын меня хочет печатать в переводе на германском диалекте с присовокуплением нотты биографической. — Мериме я просил доставить «Кто виноват?», — а не пошлет ли Мельгунов «Крупова» Вольфсону, благо его хвалят. Поклонись ему от души.

NB. Скажи Николай Петровичу, что Анненков пишет мне, что он получил 1500 фр., назначенные мне, — след. это равняется тому, если б и я их получил. Охота была посылать; отдали бы просто Григорию Ивановичу. — Кланяюсь Николаю Петровичу. Слышали, чай, какая беда со вдовой-то? А всё спорят со мной!

Получил ли Кавелин мое письмо из Ниццы? — Он дурно делает, что перестал ко мне писать. — Что Антонина Федоровна? Мне страшно было жаль, что она так страдала, выздоровела ли? Я ее люблю вспоминать, как она с нами дурачилась и варила жженку, она оставила во мне память чего-то грациозного, детского и капризного. Пожми ей руку. В прошлом году, если помнишь, мы встречали Новый год у меня — как-то вы его встретили теперь? — Прощайте.

Рукой Н. А. Герцен:

Хорошо здесь, Боткин, очень хорошо. Собираемся в Неаполь. Ждем сюда Анненкова, с ним будет еще лучше, потому что он по преимуществу эстетик и объясняет все с необыкновенною любовью. Я люблю, чтоб мне объясняли, тут избегаешь много механического труда, который я ненавижу, но и без объяснений наслаждений бездна; на улице грязь по колена, кажется, что бы за неволя выйти из дома и чего смотреть… но только стоит выйти — и старик в лохмотьях, и фонтан, всё, всё вас завлекает идти далее по грязной улице. Об остальном уж я не говорю. — Поклонитесь Николаю Петровичу и всем, всем друзьям; если б они знали, как тяжело не иметь от них известий, верно б написали хоть строчку. Уж хоть вы подробнее рассказывайте нам о них. Вашу руку.

Марья Федоровна вам кланяется, она ждет от Екатерины Николаевны письма, в котором она обещала ей описать о семействе Евгения Федоровича. Попросите ее и от меня, чтоб она это сделала, потому что Марья Федоровна измучилась, похудела и страшно грустит, что ни от кого ни слова не имеет, даже на ее письма.

Последние слова Наташи мне напомнили твой удивительный упрек в письме к Анненкову за то, что я когда-то ополчился на татарскую манеру не писать, — и в доказательство говоришь,

54

как много меня помнят. Caro, отроду не приходило в голову, что ты или кто-либо забыл, — да, впрочем, мне ли тебе толковать, что такое письмо, — ты переписываешься со многими и я отчасти твоим письмам к Анненкову обязан всем, что знаю об вас.

Прощай еще.

Огареву скажи, что на днях буду писать. Тучковы всякий день у нас. Они писали к нему на адрес Марии Алексеевны. В Неаполь мы едем на две недели вместе — к началу февраля опять здесь. Письма для этого нечего останавливать.

На обороте: Russia (a Mosca) Monsieur В. Botkine.

М. Г. Василью Петровичу Боткину.

В Москве. На Маросейке, в собственном доме.

55

1848

32. Т. А. АСТРАКОВОЙ

Вероятно, вы тотчас по отправлении письма получили мою записку, на которую ожидаю ответа. Отчего у Кавелина нет портрета — это вина не моя, — вероятно, Николай Петрович забыл; да у Корша должны быть лишние, т. е. посланные на всякий случай, — подарите от меня Антонине Федоровне — и пожмите ей руку; скоро год, как были проводы на Черной Грязи. — Вести ваши о знакомых мрачны, я боюсь поверить, что всем надобно оставить университет из-за подлого Крылова, — напишите подробнее, только, пожалуйста, как можно достовернее, что и как. Здесь недурно. Теперь некогда писать, буду скоро писать опять. Прощайте, жму руку Сергею Ивановичу, ему бы здесь раздолье — еще холоду больше 4¬х градусов тепла не было.

Адрес до 1 апреля или до 20 марта по-вашему:

A Mr H. Via del Corso, 18. Secundo piano.

На обороте: Russia (a Mosca). Alla Signora Astracoff.

В Москве: Ее высокоблагородию Татьяне Алексеевне Астраковой. Близ Девичьего Поля и Плющихи, в приходе Воздвижения на Овражках, в собственном доме.

33. МОСКОВСКИМ ДРУЗЬЯМ

30— 31 (18 — 19) января 1848 г. Рим.

1848 г. 30 января. Roma.

Коршу и Грановскому, Кавелину — que40[40].

Письмы ваши, и особенно твое, Грановский, как-то тряхнули меня до такой степени сильно, что я было сразу написал длинный ответ, но нашел лучшим бросить его в камин. Весть о выходе вашем из университета, о страшном толчке, который этот выход должен внести в ваши финансовые отношения, сильный ретроградный шаг университета, — который с юношества остался для меня святыней и который так было поднялся в последнее время, — все это меня сильно огорчило и доказало снова и снова ту живую, близкую связь между нами, которая делает равно невозможным ни личное счастие, ни личное несчастие, — все падает на несколько грудей разом: близко ли, далеко ли — все равно. Так бы, кажется, и поскакал к вам на все эти передряги. Когда минуется кризис, — лишь бы вы не падали с дрожек, и холера бы не падала на вас, — а в будущее я верю! Да, Грановский, именно так надобно идти и в таком расположении, как ты мне писал письмо, против ударов случайности. Мне смертельно понравилось, что ты при этом сослался на античный мир и взял из него этот гордый принцип личности, носящей свою судьбу в себе, — здесь я еще выше оценил ту силу, то презрение к внешним обстоятельствам, которое наполняет грудь человека, знающего, что omni casu41[41] — победит он; что делать событьям против человека, бросающего им defi42[42]; не с хохотом и плачем, а с светлым челом и уваженьем к своей воле надобно встречать врага, — в твоей мысли не токмо нет пренебрежения к жизни и отчаяния, но именно дорогая оценка жизни — кто же из понимающих станет свое лучшее благо таскать в грязи, отдавать на поруганье, — лучше его сжечь. Жду с нетерпением твоего приезда, — я в апреле перееду во Флоренцию, может, подвинусь и еще поближе, ты тотчас напиши — я через неделю по отправке письма явлюсь перед тобой. Поселись в Бонне — и Рейн и немцы тут почище и ненемцы близки. Кабы можно было устроить небольшую прогулку тебе в Италию — поверь, Грановский, что одна и есть в Европе страна, которая может освежить, успокоить, заставить пролить слезу наслаждения, а не негодованья и грусти, — это Италия, и то в известных пределах. Ты соскучишься с немцами — ведь не все же будешь сидеть над книгой, ты взгрустнешь в Париже, — но здесь что-нибудь одно: или с ума сойдешь от отчаяния (к осени-то), или поюнеешь; я не знаю, отчего у меня в памяти какими-то светлыми точками, дорогими для меня, остались Генуя, Ливорно, Пиза. От Рима я ждал больше, об нем в три тысячи лет так накричали; но Италия не в одном Риме, она в каждом городишке на свои лад — и, черт знает что такое, никакого комфорту, никаких образованных удобств, грязь, нечистота… а хорошо, удивительно хорошо. — Грановский, ведь мы, брат, не знали Италии, мы

57

в ней столько же ошибались по минусу, сколько во Франции по плюсу. Мы все-таки судили всегда по форме, а не по содержанию. В «Современнике» объявлена статья Боткина об Италии, — трудно ему будет написать ее удобно! Формы Италии были против нее, — по крайней мере были до 47 года; но знаете ли вы, какая муниципальная жизнь внедрилась во всех городах? Город — личность, город распоряжается своим добром, его теснят, с ним ссорятся (как, например, с Генуей Пиэмонт до реформ), но его так и принимают за persona

41 [41] во всяком случае (лат.). 42[42] вызов (франц.). — Ред.

moralis43[43]. Франция, во всем любящая централизацию, Франция — Париж, Италию не уловишь такими простыми определениями. A propos, крепко оттузили вы меня за «Письма из Avenue Marigny», — позвольте речь держать. — Во-первых, вы им придали важность, которой в них не было, это шалость à 1а «Reisebilder» Гейне, это болтовня à 1а Диккенсовой «Италии», я не думал им придать смысл «отчета об Европе». Вместе с письмом я получил «Современник» и там три первые письма, в третьем немного есть искажений, остальные почти целы — я их перечитал добросовестно, имея в виду ваше мнение, и вывел, во-первых, что вы правы относительно бедности содержания, — я хотел потом писать о многом, но, не видавши, что напечатано, это невозможно; но, во-вторых, я полагаю, что для такого легкого произведения достаточно то, что сказано о domesticité44[44] и частной прислуге, общие места о России в первом и о Франции в четвертом, чтоб его простить. — Конечно, они имеют некоторую бледность, оттого что, ограниченный в одну сторону, я ограничивался сам в другую; мне кажется, что Боткин нападает по предилекции к Франции, но я не могу согласиться ни с ним, ни с Анненковым, который в последнем письме радуется, что французы — милые дети; это, право, похоже, если б мы в похвалу старику Мюльгаузену сказали, что он дитя, Беттина исчерпала пошлость этой роли. А потому-то, что это бессмысленные дети великих отцов, я хожу с непокрытой головой по кладбищу Père Lachaise и не хочу кланяться с шевалью без таланта, без энергии, без правил,