называемою французами, — есть у них печальный и заслуживающий сострадания bas peup1e45[45], но он по образованию не ушел еще за пределы XVI столетия. Остальных можно не токмо аи jour d/aujourd/hui46[46] не любить, но презирать: что за пустое сердце, что за слабая голова — живут себе на двух-трех нравственных сентенциях и на profession de foi du Vicaire Savoyard, не замечая, что после Руссо прошли столетия. Ведь нельзя же

58

ни прошедшим, ни будущим задвигать настоящего. О, как Францию понимал Наполеон и как ее понял на сию минуту Гизо — сей сенский Меттерних. Напрасно Боткин думает, что трудность понимать европейскую жизнь происходит от конкретной сложности и полноты, — нет, при простом отношении к предмету можно-таки понять, в чем дело. Так, как вообще Европа не может подняться на высоту своей цивилизации и последняя остается отвлеченной идеей и идеалом, вряд ли исполнимым (история вместо исполнения римского идеала исполнила лангобардское королевство и христианство), так Франция ниже своего прошедшего.

43[43] индивидуальность в моральном смысле (лат.). 44[44] челяди (франц.).

45[45] простонародье (франц.).

Я написал письмо об Италии — ваша требовательность меня остановила. Написал еще небольшой разговор о современности и подумаю еще, посылать или нет. Первый отдел повести я послал. Читал в кавелинской статье отрывки из Самарина статьи — хорош гусь с «принижением» личности и с самоотвержением при переносе на общую личность своих прав: во-первых, это не ново, ибо так Гегель объясняет восточный деспотизм, а во-вторых, Кавелин слишком серьезно возражал; его следовало бы истерзать колкостями, — вот, Кавелин, ты и мало изыгольничался. — Вот вам сплетня. Один русский рассказывал мне, что, проезжая по Тульской губернии, его везли ямщики Хомякова (он держит почту), которые ему сказывали, что у него для бережи лошадей придуман патриархальный способ — он отдает в солдаты ямщика, у которого как бы то ни было падет или испортится лошадь. Вот они, народолюбы, православные славянофилишки… Не могу более писать… под окнами страшный крик: Lumi! Lumi!47[47] Корсо покрыт сплошной массой народа и сотнями факел — это значит, что король неаполитанский согласился на требования… три часа тому назад прискакал курьер из Чивиты- Веккии… Как они проворно изготовляют, по милости Чичероваккио, детские праздники.

31 января.

Сегодня, говорят (рукой Н. А. Герцен: «я говорю»), ровно год нашему отъезду, память Черно …48[48] трак тире меня проводит до тех пор, пока из меня сделается черная грязь. Все эти тройки и сани у меня перед глазами, вот Михаил Семенович в своей шапке — что он, как его бенефис? Здравствуйте, Михаил Семенович! По вашей части рапортую, что здесь театры прескверные и вы про каждую актрису можете добросовестно спеть: «За Марусю пятака, бо Маруся не така», — а актеры хуже их, а певцы хуже самих себя — вообше, нынче

59

больше в театре представляет здесь публика, нежели актеры. Пьесы дают всё сентиментальные — «Прочида» Никколини, «Виргиния» Альфиери, даже в известной оперетке Донизетти «Полковая дочь» умели в конце вклеить «Viva l’Italia» (на тот самый голос, который Кавелин так любил, а Огарев так играл за четвертой или пятой редыркой). — Публика вся поет, шляпы летят вверх, дамы машут платками, — «ну, оно и лестно», как выражался Языков. Отчего никто не пишет о Редкине? Что он, и отчего бы ему, кажется, не черкнуть строчки? — обнимаю его.

Мельгунова надеюсь скоро увидеть, поклонитесь двум — двум Foscari думаете вы? — mit nichten49[49] — двум Боткиным, — я Николая Петровича ужасно полюбил в Париже, я любил просто смотреть на его кроткое выражение лица, да и, сверх того, скажи Боткину

47[47] Света! Света! (итал.).

48[48] автограф поврежден. — Ред.

Бепюг’у, что он имеет перед ним страшный шаг тем, что не приглашал останавливаться у себя Краевского, не возился с ним, не подрывал (как вы все) «Современника», — вы думаете, что не пишете мне, так я ничего не знаю, — екскузе.

Извещаю всех, что я обучился говорить, хотя и прескверно, по-итальянски.

Сатина благодарю за письмо, я как услышал, что Диффенбах умер, так и подумал: «Кому он теперь закажет ноги?» Пусть уж бережет берлинскую пару. А что, Кетчер, давно ли ты умер?

Рукой Н. А. Герцен:

Лиза, как бы мне хотелось пожить с вами в Париже, там является непреодолимое желание двигаться, гулять, веселиться, там везде точно дома, так и тянет в Тюльери, в Palais Royal, в restaurant, мы раз с Александром вдвоем не удержались, зашли в Maison d’Or, ели устрицы и пили шампанское, вспоминали, разумеется, всех вас.

31- е, в обед.

Сейчас получил 3 № «Современника», за которые с меня содрали 5 скуди 8 паоли, — и прочел IV «Письмо из Avenue Marigny», — конечно, это не бог знает что, однако не понимаю, чем вас возмутило? — Я печатью доволен (кроме бессмысленных ошибок) — «Письма с Via del Corso» отправлю на днях.

На обороте: М. Г. Евгению Федоровичу Корш.

В редакцию «Московских ведомостей» — близ Дмитровки и Петровки — на Страстном бульваре.

60

34. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ

31 (19) января 1848 г. Рим.

Письмо ваше, почтеннейший Григорий Иванович, от 23 декабря я получил, оно мне доставило искреннейшее удовольствие не подробным отчетом о делах, за который дружески и много благодарю вас, а каким-то теплым чувством участия, которое я очень дорого ценю в людях, которых привык уважать, — впрочем, я дурно выразился, привычка ничего, — а которых я хочу уважать, потому что знаю за что. Я вам очень благодарен за последнее письмо. — Новость о назначении Дмитрия Павловича попечителем я узнал прежде, мне захотелось по этому поводу написать к нему письмо — может, я это и исполню со временем. Поздравлять ли с этим или нет, не знаю, место это бойкое, на нем труднее составить имя, нежели потерять, — есть общественное мнение, которого прежде не было, образовались нравы, которых оскорблять нельзя. Я уверен не токмо в полнейшей благонамеренности, но и в способности Дмитрия Павловича — но не уверен, что он попадет на верный тон, а от тону все зависит. Может, нигде формализм не бывает так вреден, как в деле ученом, — Дмиттрий Павлович приобрел уважение многих, любви ни от кого, знаете ли вы, сколько копий я переломал за него, — но в иных случаях нечего было делать, что, например, за цензурный комитет в Москве. — Графа мне ужасно жаль, быть его преемником усложняет еще более затруднительное положение — наконец, истинное несчастие, что многие хотят идти в отставку, чтоб не служить с Крыловым. Дай бог, чтоб Дмитрий Павлович нашелся, — представьте себе одно издание «Московских ведомостей» такое, как было при Шаликове, — в то время как теперь вся Россия привыкла читать грамотную газету; представьте какую-нибудь отвратительную тварь на месте Платона Степановича — этого достаточно будет, чтоб нанесть страшный удар репутации Дмиттрия Павловича. Егор Иванович подает в отставку — наконец-то, — любопытно посмотреть, как он отделал свой дворец, — что, кстати, исправил он свою бумагу, положенную в Опекунский совет?

Проценты я с маменькой разочту, — в вашем счете я одного не понял. В приходе записано, что от Огарева получено 328 р. 60 к. сер. А в расходе — что за него истрачено 496 р. 43 к. сер. — следует ли вычитать эти 328 или нет из 496?

Рейхель мне должен ровно 5000 ассигн. — возьмите их поскорее, Григорий Иванович, с Эрна, — потому что они могут у него испариться на треть или половину. Если же он не будет отдавать, то я попрошу сказать об этом Прасковье Андреевне да, сверх того, Боткину — который знаком с Ройхелем

61

и может ему написать. Вы видите, я не хочу требовать денег с Рейхеля, — но если он сам отдает, то не вижу причины, чтоб их задержал Гавриил Каспарович.

Зонненберг сильно не нужен — потрудитесь при свиданье сказать Егору Ивановичу, что я не намерен долее платить ему с своей стороны 100 сер., — не желает ли он что дать, а Карлу Ивановичу как ни больно — а могу только предложить от 1 марта 1848 — от меня 50 руб. сер. в год и от маменьки 50 сер.; если ему угодно на этом основании остаться — я хоть не рад, но рад, — если же нет, что делать! Впрочем, я уверен, что; Егор Иванович согласится — за что же он ничего не будет ему платить?

Пошлите, сделайте одолжение, 50 руб. сер. Петру Александровичу в подарок от меня к празднику, зачем он ничего не пишет, я просил ему в Петербург доставить 50 сер. — до конца марта он может писать ко мне в Рим — пожалуй, так: Via del Corso, 18 — или ^niiée aux soins de Monsieur Torlonia. — Душевно рад, что вам Боткин понравился, это отличнейший человек и пречестнейший.

Я попрошу вас влагаемое письмо принять на себя труд и отослать поскорее, и с верным человеком даже, по адресу; попрошу также, как это письмо очень вальяжно, записать портовые деньги в расход — вы меня этим обяжете. Об огаревском деле — жду с часа на час от него письма. — Еще и еще раз благодарю вас за тысячу и тысячу одолжений, я без вас был бы как без рук. Моя жена (которая здесь постоянно больна) кланяется вам, а равно маменька. Будьте здоровы и не ленитесь иной раз взять перо в руки, чтоб дать нам вести из Москвы. — Сегодня ровно год, как мы поехали — начнем через несколько месяцев подумывать о возвращении.

Совершенно независимо от всех прочих расчетов, если Огарев, на мои поручения, попросит у вас денег, то я попрошу — вручите ему полученные от Эрна — хоть все, если нужно. Это вовсе не для него. Если получу еще от вас письмо — тотчас буду отвечать.

Прощайте.

Всем домашним поклон. Вере Артамоновне — два.

Вексели я получил, оно хоть и не совсем ладно со стороны Ценкера, да я привык к банкирским проделкам. Один Турнейсен в Париже поступил без прижимок. Во-первых, он деньги перевел на Париж, а не на Рим (хорошо, что Торлониа аксептирует на Турнейсена, но тоже не без магарыча, да и два раза промен — раз с рублей на франки, да раз о франков на скуди) — а во-вторых, когда векселя дают для получения через три месяца, тогда они ничего не берут за перевод, кроме процента. Впрочем, Ценкер в прошедшем году обсчитал меня на курсе,

62

как я после убедился в Париже. — Если Огареву