Федоровича и кончая Енюшей? Что Кетчер? Кавелины? и все, все… Меня эти вопросы так занимают, что не хочется писать о себе, все кажется не так интересно. А что около нас происходит, вы, я думаю, отчасти знаете — брожение, даже движение, и иногда кажется, что-то может выйти из этого — но до сих пор все это похоже на борьбу стихий, душно, тяжко, страшное волнение в крови — и соберется туча, и разразится громом, молнией, — но воздух не прочищается, но солнце не проглядывает; не успеешь и вздохнуть свободно, снова замолаживает…
76
я могу желала б ошибаться, но говорю тебе откровенно, так, как действует на меня. Ребенок голоден, просит у кормилицы или у матери груди — а она гремит ему под глазами ожерельем, он кричит, она гремушкой хочет заглушить крик (не знаю, хочет ли утешить), подносит его к окну, пестует, стучит пальцами по стеклу, ребенок пуще плачет, мамка трясет и хлопает его с досады, — напрасно, ребенок не может замолчать, наконец выбившись из сил, забывается, дремлет и мамка — но не надолго тишина в детской…
Что ж мне о себе тебе сказать? Живем мы в Champs Elysées62[62], летом тут превосходно для детей, они веселы, милы, Саша поправляется, здоровеет, начинает понемножку учиться между прочим и рисованью и музыке, гимнастике, скоро начнет верхом ездить, — мне бы хотелось развить в них все, все, что в них есть в зародыше или в возможности. Время так быстро проходит, что я не вижу его. — Пиши же, Таня. Обнимаю тебя, обними за меня друзей. Что Огарев — хоть бы он написал.
Сергею Ивановичу жму крепко руку.
Марья Федоровна шлет тебе и Сергею Ивановичу рукожатье.
A Madame Louise Haag de Würtemberg à Paris. Confiée aux soins de Messieurs de Rotschild.
И больше ничего. — Потому что мы, может, и не будем здесь, но нам маменька перешлет письмо.
Поклоны и прочее как следует.
Июня 8. 1848.
На обороте: Ее высокоблагородию Татьяне Алексеевне Астраковой.
В Москве. Близ Девичьего Поля и Плющихи, в приходе Воздвиженья на Овражках, в собственном доме.
45. Г. И. КЛЮЧАРЕВУ
8 июня (27 мая) 1848 г. Париж.
Париж, 1848. Июня 8.
Денежные хлопоты и переговоры с Турнейсеном и с фульдом заставили меня, вопреки моему плану, возвратиться сюда, где я и получил письма ваши, адресованные к маменьке, посланное же от 27 мая получено вчера. Ваш отчет снова заставляет меня самым искренним, самым душевным образом вас благодарить — я очень понимаю, что это больше, нежели я заслуживаю, но думаю, что вы не сомневаетесь в том, что я понимаю и ценю вашу дружескую готовность одолжать всех нас — и что я это говорю и повторяю не потому, что ваша помощь мне теперь необходима — а потому, что я так понимаю умом и сердцем. Теперь и я с своей стороны дам вам отчет. 1-е. фульд отдал мне по двум векселям Колли и Редлиха 8000 фр. 2-е. Вексель, присланный домом Колли через Петербург на 280 фунтов стерлингов на Лондон, Ротшильд послал к акцептированию.
77
3-е. Вексель на сумму 5700 фр. возвратил от Турнейсена с протестом. Я еще не получал. А по вашему письму я было взял в копию о протеста. — 4. Что касается до 8500 оставшихся на Турнейсене, — это дело затянулось, он хотя и уверяет меня, что отдаст по расчету, но не знаю, получу ли с него всё, в конце июля он должен платить или объявить себя банкротом; я продавал мое право за 7000 фр. — но у меня не купили, это мне не подает больших надежд. — Колли и Редлих поступили как благородные и честные люди. Турнейсен на словах не позволяет сомневаться — я буду дожидаться назначенного ему срока.
Доверенность я еще не написал. Но это более дело формы. Скажите Егору Ивановичу, что дом его, деньги пусть он отдаст, когда я пришлю доверенность. Потрудитесь их положить в Опекунский совет на два билета на неизвестного. — Когда я возвращусь, буду себе искать дом в гористых частях города, например, на Маросейке, на Покровке и притом такой, который бы давал доход. Егора Ивановича с покупкой поздравляю. Вы пишете, что он посылает письмо — ни маменька, ни я письма не получали.
Что касается до костромского именья — время терпит, можем в Москве на досуге переговорить, если же придумаю что-нибудь, то напишу Егору Ивановичу.
Табатерки вы потому не получили, что она у меня в шкапе, я не хотел рискнуть ею при теперешних делах — ее вам доставит один мой знакомый в конце августа. — Мне очень хотелось бы знать, отдал или нет Рейхель деньги; дело в том, что я у него не просил и не торопил его, зная его дела, на нем я могу и подождать — но если он их передал Эрну, то поступок последнего был бы из рук вон странен. Вероятно, Прасковья Андреевна знает. — Кстати, прошу ей и всем домашним передать поклоны. Пожалуйста, относительно прислуги, если кого надобно поощрить или наградить, распоряжайтесь, как только вам заблагорассудится. — Засим мне остается пожать вашу руку — так как письма ваши дошли очень исправно, то и не для чего менять адрес. В газетах пишут, что в Москве снова холера — дай бог, чтоб она миновала вас всех.
Окончивши дела с Турнейсеном, я отправлюсь в Лондон и оттуда уже начну обратный путь — хотя определенно времени назначить не могу. Будьте здоровы и прощайте.
Я полагаю, что еще получим письмо Егора Ивановича, тогда я и маменька будем писать к нему особо.
Потрудитесь приложенную записку доставить по адресу, хоть через Кузьму или Зонненберга.
На обороте: Moscou (Russie). Monsieur de Klutzareff.
Его высокоблагородию Григорию Ивановичу Ключареву.
В Москве. Пятницкой части, III квартал, собственный дом за № 258.
78
46. Т. А. АСТРАКОВОЙ
Только что послала тебе письмо — получила твое, моя Таня, моя хорошая Таня! Хоть многое в нем давно писано, но я все-таки читала и перечитала его с большой любовью. Люблю тебя, Таня, хорошее ты существо, несмотря на все недостатки и претензии твои, да, претензии! Не сердись, оно так. Претензии не от бедности натуры, не от пошлости, а оттого, что жизнь не вселила доверия к себе; лучше сказать не претензия, а требовательность, — она и законна так, так справедлива, но не хотелось бы ее иногда, оттого что не хотелось бы, чтоб ты страдала, а не страдала б ты — была бы бедная натура! Так лучше оставайся так, как есть.
Рукой Н. А. Герцен:
Когда мы увидимся, не знаю. Из Италии ты велела уехать — а и здесь я не здоровее, напротив, скучно быть больной, унизительно, досадно, особенно теперь, никогда не нужно мне было так здоровье, как теперь… жизнь так хороша, хотелось бы жить и для себя, и для других. Принялась серьезно лечиться, авось либо будет лучше. — Саша пока здоров, понемножку всем занимается, доктора говорят,что до 18 лет необходимо бесконечное внимание и попечительность для его деликатного сложения в ученье, в игре, в содержанье, словом беспрерывная осторожность — ты поймешь, стало, Таня, как бы я желала быть здоровой! — Коля и Наташа милы и здоровы, растут, умнеют. — Потом, Таня, ты знаешь, как Александр тревожится всегда о моем здоровье, и это всесильней и сильней в нем становится.
От вас вести хорошие: Елизавета Богдановна вне опасности, и Корш и Кавелин имеют места в Петербурге — легче стало на душе. Милые, посмотреть бы на всех вас — Пиши мне, Таня, все, все, обо всех.
Хорошо, что ты занимаешься. Ты увидишь, как при малейшем успехе тебя будет все более и более утягивать в изучение чего б то ни было. Есть люди, которых довольно увидеть мимоходом, чтоб узнать, что в них есть много или будет много хорошего, — к этим людям принадлежит Валентин Федорович Корш — я его вовсе не знаю, ничего не слыхала о нем, видела раз и уверена, что хороший человек, хоть, может, и будет много ломки и переработки.
Как страшно за Огарева, пиши мне о нем подробнее. На днях мы узнали о смерти Белинского — бесконечно жаль! Чудный был человек. Какая нелепая и глупая вещь смерть!
Жаль мне вот что, Таня: ты ждешь нас так, как будто мы сейчас приедем, а я не знаю, когда мы поедем. Нет ничего хуже, как такая ошибка. Перенес бы тебя как-нибудь сюда.
В августе или сентябре ты увидишь Тучковых, ведь ты дикарка — не бойся, я тебя заранее познакомила, т. е. с двумя девушками Hélène и Natalie, каждая в своем роде хороша, встреча с ними дорога мне, она принесла много юности, свежести, наслажденья в мою душу, уж не говоря ни о чем другом — великое счастье любить так, как я их люблю. Хорош мой внутренний мир, Таня, так полон, полон — я не говорю одного светлого, но я бы не отдала ни одной капли и того горького, что в нем.
Писать не хочется, а побеседовала бы я с тобой. Итак, вы останетесь с Кетчером старожилами Москвы, — как тебе плохо будет, Таня, с твоей живой и симпатичной натурой это одиночество. Ну, прощай пока. — Мне советуют и Саше ездить верхом — сегодня отправляемся. Скоро начну его купать. Здоровье его заметно поправляется. Вожу его в Гимнастику. И знаешь мою радость, я воображала, что у него нет ни слуха,
ни способности к музыке — напротив, ему дает уроки хороший музыкант и говорит, что если Саша будет продолжать так учиться, так через год порядочно будет играть. Мне кажется иногда, что я снова переживаю жизнь…
29 июня.
На слове жизнь я была прервана пушечными выстрелами, которые продолжались — день и ночь! — четыре дня, город до сих пор en état de siège63[63], убитых, говорят, 8000. Вот все, подробностей недостает духа описывать. Как мы живы, удивляюсь, но живы только физически. Таня, были минуты, в которые я желала быть уничтожена со всей семьей. Не знаю, оживем ли настолько, чтоб что-нибудь в жизни еще вызвало искреннюю улыбку. — Кланяйся всем.
Давно писано это письмо, но все-таки посылаю его тебе, оно тебе даст понятие о нашем житье-бытье.
Марья Федоровна жмет тебе руку. Марья Каспаровна сама пишет.
30 июня.
Что мы видели, что мы слышали эти дни — мы все стали зеленые, похудели, у всех с утра какой-то жар… Преступление четырех дней совершилось возле нас — около нас. — Домы упали от ядер, площади не могли обсохнуть от
